отвлечение конфликтующих энергий ложно принималось за частичное разрешение самого конфликта, что наводило на неверную мысль, будто дальнейшая последовательность частных соглашений может покончить с конфликтом. В течение всей «холодной войны» переговоры по контролю над вооружениями нередко ложно толковались как форма разрешения конфликта, тогда как на деле они затрагивали лишь один из симптомов конфликта.
Часто считалось, что сам по себе процесс переговоров оказывает полезный и успокаивающий эффект. Так оно и было, но это лишь одна сторона медали. Поскольку сами по себе ограничения вооружений не сдерживают соревновательного импульса, а попросту отклоняют его в сторону, их последствия зависят от специфических свойств ограничиваемых видов оружия, а также от свойств новых видов оружия, которые производятся за счет ресурсов, высвобожденных таким образом. Первые виды оружия известны, а вторые — нет. Поэтому погоня за контролем над вооружениями представляет собою азартную игру для обеих сторон, хотя она систематически благоприятствует той стороне, которая более расположена к нововведениям (в американо-советском соревновании это были обычно Соединенные Штаты). В любом случае разработка новых видов оружия, причиной которой становятся договорные ограничения уже существующих вооружений, должна привести к появлению напряжения в новых сферах взаимоотношений конфликтующих сторон. Новые виды оружия часто обладают новаторскими конфигурациями, которые нарушают установившиеся модели взаимодействия между силами с каждой стороны. Проистекающим из этого «инновационным шоком» без труда преодолевался успокаивающий эффект переговоров о контроле над вооружениями, шедших в годы «холодной войны», чем и объясняется то, что за этими прославляемыми соглашениями следовали периоды острого напряжения.
Погоня за контролем над вооружениями сама обусловлена парадоксальной логикой, когда к успешным соглашениям, тем или иным образом сдерживающим соревнование, успешно приходят в итоге переговоров. В частности, как происходит с любой другой деятельностью в области стратегии, настойчивая погоня за контролем над вооружениями должна, в конце концов, стать саморазрушающей после кульминационной точки — в данном случае после некоторого накопления договорных ограничений. И именно механизм «верификации», то есть процедур и устройств, используемых для того, чтобы удостовериться в соблюдении договорных ограничений, является средством (но не причиной) самоуничтожения контроля над вооружениями.
Пребывая в зависимости от спутникового наблюдения, радарного слежения и данных разведки разного рода, верификация представляет собою sine qua поп (необходимое условие) контроля над вооружениями: ведь то, что невозможно верифицировать, невозможно и ограничить. Однако не все виды оружия достаточно зримы для того, чтобы их можно было обнаружить и надежно подсчитать, и не все формы их эксплуатационных качеств достаточно прозрачны для того, чтобы их можно было оценить. Если все существующие виды оружия, численность и характеристики которых можно верифицировать, успешно ограничены по взаимному соглашению, то ранее затрачиваемые на них энергия и ресурсы направятся на изобретение новых видов оружия, еще не подлежащих контролю. Одни из них будут достаточно видимы для того, чтобы их можно было оценить и подсчитать дистанционными методами, другие же — нет. Если новые виды оружия, которые можно верифицировать, в свою очередь подвергнутся затем ограничениям, результатом станет дальнейшее отвлечение усилий на новые виды оружия. В конечном счете, пока процесс продолжается и все верифицируемые виды оружия должным образом подвержены действенным ограничениям, все ресурсы разработки и производства будут направлены на изобретение таких видов оружия, которые по той или иной причине невозможно верифицировать и которые поэтому не могут быть подвержены ограничениям. Гонка вооружений продолжится и после этой точки. Но контроль над вооружениями прекратится, уничтоженный собственным успехом, — точно так же, как совершенное противотанковое оружие, которое должно было бы стать причиной исчезновения танков со всех полей сражений, или как армия, продвинувшаяся настолько далеко, что уже движется к собственному самоуничтожению.
Тот факт, что дипломатия, занятая контролем над вооружениями, в лучшем случае может достичь лишь специфических ограничений, налагаемых на отдельные виды оружия, отнюдь не служит ей приговором, ибо именно такова ее цель. Конечно, этот процесс нельзя порицать за хроническую склонность видеть в себе средство разрешения скрытой враждебности и прелюдию к полному разоружению. Но тем не менее во внутренней политике стремящихся к благосостоянию стран с демократически избранными правительствами нет более естественной ошибки, чем эта, когда примирение конфликтующих интересов является ежедневным занятием политики.
Напряженность между целями, поставленными для внутренней жизни страны по законам прямолинейного мышления, и конфликтным измерением международной политики — не универсальное состояние. Правительства, правящие квазивоенными методами у себя дома, с гораздо меньшей вероятностью будут преследовать неуместно кооперативные цели на международной арене. Их лидеры отнюдь не нуждаются в сколько-нибудь более глубоком интеллектуальном понимании парадоксальной логики; в действительности они могут быть примитивами, вовсе не мыслящими в подобных категориях. Но привычка полагаться на секретность, обман, устрашение и силу дома сама по себе является обучением стратегии, так как модели поражения и успеха сами подсказывают схемы действия в этой логике. В той же степени, в которой ориентированная на консенсус политика у себя дома вдохновляет на прямолинейно-логические перспективы во внешней политике, внутренняя политика диктаторского режима готовит правителей к логике конфликта за рубежом. Отсюда не следует никакой особой предрасположенности к конфликту. Как показывают исторические свидетельства, диктаторские режимы могут быть безупречно миролюбивыми, а демократии — яростно агрессивными. Например, в XIX веке становящаяся все более и более демократичной Британия делалась все более и более агрессивной, подчинив изрядную часть Южной Азии и Африки, а ее главным соперником в имперской экспансии была Франция, особенно после того как в 1871 году к власти в ней пришло демократическое правительство. Наверное, не имеет смысла взывать к духу времени, чтобы все это объяснить: электораты обеих стран по-прежнему приветствуют применение силы в отдаленных странах, когда возникает соответствующая возможность. Общенародный энтузиазм британцев, одобрявших войну за Фолклендские острова в 1982 году, озадачил других европейцев, а Франция пыталась играть ведущую роль в войне в Косове в 1999-м при полной поддержке общественности.
Как мы видим из вышеприведенных примеров, не существует асимметрии намерений. Но возможна асимметрия эффективности. Ее последствия проявляются в борьбе между странами, наращивающими благосостояние, и режимами, наращивающими власть, которые пытаются применить за рубежом то, что они ежедневно практикуют у себя дома. Первые из них без особого труда преобладают в производстве и техническом развитии, но в том, что касается применения секретности, обмана и устрашения, правительства, больше в этом практиковавшиеся, выказывают и большее мастерство. Однако затяжная война может упразднить это различие. В ходе Второй мировой англо-американские демократии доказали свое превосходство именно в секретности и обмане, причем настолько, что в ретроспективном взгляде немцы и японцы предстают едва ли не простачками. Но когда приходится иметь дело с конфликтными аспектами международной политики в мирное время, прямолинейно-логические подходы являются несомненным источником слабости, которая может весить немало в балансе сил. Поражение Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году, нанесенное главным образом демократическими коалициями, доказало как их огромное материальное превосходство, так и тот факт, что нужно приложить изрядные усилия, чтобы одолеть оппонентов, не слишком поддающихся воздействию и привыкших править диктаторскими методами. Кроме того, в обоих случаях победы демократических стран было недостаточно для того, чтобы сместить правителей, один из которых все еще остается у власти, когда я пишу эти строки.
Глава 14Вооруженное увещевание
Война представляет собою драматическую редкость в отношениях между государствами, в противоположность бесконечным военным действиям во внутренних конфликтах. Поэтому обычные результаты, возникающие на уровне большой стратегии, — это следствия не войны, а «вооруженного увещевания» (armed suasion), как я его называю. Они не менее важны в отсутствие прямых вооруженных столкновений, ибо вооруженное увещевание есть не что иное, как мощь — или, точнее, та доля мощи государств, которая проистекает из их военной силы…
Вооруженное увещевание внутренне присуще самому насилию. Не может быть такой способности применить силу, которая не вызывает некоторого ответа со стороны тех, кто надеется использовать ее в своих интересах, или же со стороны тех, кто боится, что ее используют против них. Я ввел новый термин, чтобы преодолеть политическую и культурную предвзятость, заставляющую так сильно подчеркивать значение устрашения (deterrence), хотя оно является всего лишь одной из форм вооруженного увещевания. Эта предвзятость затемняет более широкий феномен: вооруженное увещевание относится к «устрашению» (или «разубеждению», dissuasion) так же, как сила в целом — к оборонительной силе. И теперь, введя общую концепцию, я могу вернуться к обычному языку, чтобы описать различные формы этого явления. Разубеждение представляет собою его отрицательную форму, а убеждение — положительную, и обе они проявляются, когда противники чувствуют, что вынуждены действовать так, как им сказано, и когда друзья чувствуют, что их призывают сохранять дружбу благодаря надеждам на вооруженную помощь, если она понадобится.
Независимо от того, оказываются ли противники и друзья