Как только все союзники — реальные и потенциальные — заняли свои позиции на каждой из сторон, исход любой всеобщей войны между двумя блоками был абсолютно предопределен. К августу 1914 года, если не раньше, всякое компетентное германское правительство должно было осознать, что бесспорное тактическое и оперативное превосходство германской армии попросту несущественно. Британский, японский и французский флоты надежно контролировали весь мировой океан, так что даже если бы германская армия выиграла все битвы и завоевала территории на всех направлениях, Германия все равно подвергалась бы блокаде, будучи отрезана от важнейшего сырья и приговорена тем самым к медленному, но верному экономическому истощению — вне зависимости от того, прибыли бы или нет свежие американские войска для нанесения финального удара[203].
Тактика важна, но более высокое военное искусство оперативного уровня над ней доминирует; в свою очередь, уровень высокой стратегии с его географическим фактором доминирует над уровнем оперативным. Таким образом, 34 километра открытого моря между Англией и Францией и огромная глубина территории Китая и России могут нейтрализовать любого, даже самого динамичного агрессора[204]. Но окончательный исход войны определяется только на высшем уровне большой стратегии, в которой все военные факторы находятся под воздействием силы или слабости союзников, промышленного и общеэкономического потенциала, который может быть мобилизован государством, и, в первую очередь, степенью политической сплоченности и качеством лидерства. Под уровнем великой (большой) стратегии все победы и поражения на поле боя имеют лишь временное значение, и их результаты тоже могут оказаться местными и временными. Даже огромная мощь и упорство германской армии 1914 года, которые прорывались наверх с низких уровней стратегии до великой стратегии, не достигли ничего в конечном итоге, словно это была не лучшая, а худшая армия мира[205].
Таким образом, получается, что только невоенные сильные стороны Германии имели хотя бы какую-то ценность. В мирное время ее банки, фабрики и университеты могли безгранично расти, распространяя свое присутствие и влияние по всей планете, как и было до 1914 года. В этом и заключалось реальное сравнительное конкурентное преимущество Германии, так как любое преимущество всегда относительно, а не абсолютно.
А что же британско-франко-русский альянс, который к 1914 году так плотно окружил Германию? Не следовало ли немцам иметь более мощные армию и флот, чтобы защитить себя? Несомненно, британская, французская и российская империи каждая в отдельности имели много сильных сторон, но их альянс был отнюдь не столь силен — он держался только на страхе французов и русских перед германской армией. Если бы во время августовского кризиса 1914 года Германия сократила свою армию мирного времени вместо того, чтобы мобилизовывать резервы, Французская республика не могла бы долго ни настаивать на собственной мобилизации, ни поддерживать позорный альянс с царистской автократией[206]. Антивоенная, или, точнее, прогерманская партия при царском дворе победила бы, и британский правящий класс остался бы без союзников, чтобы оппонировать Германии. В Британии тоже существовала оппозиция постоянно растущим расходам на флот, и если бы свою военно-морскую экспансию (то есть увеличение флота) сдержала бы и Германия, поддержка наращивания флота в британском парламенте и антигерманская политика в целом развалились бы. Эти шаги не разоружили бы Германию, так как даже сокращенная армия, не способная на крупные наступления, могла бы отразить любое вторжение и сохранить неприкосновенность немецкой территории, включая ее восточную часть, населенную беспокойным и непокорным польским населением.
Таким образом, то, что именно оборонительная военная и дипломатически примирительная великая стратегия могли бы спасти кайзеровскую Германию от разрушения и вместо этого ускорить ее мирный взлет к новым высотам культурного процветания, представляется очевидным в ретроспективе — и это действительно очевидно для Отто фон Бисмарка до 1890 года[207].
Но к 1914 году этот оптимальный вариант стал абсолютно немыслимым по эмоциональным, интеллектуальным и бюрократическим соображениям. Резкий поворот от высокомерия, милитаризации и резкого отстаивания своих позиций в мире в прямо противоположную сторону стал эмоционально невозможным для Германии образца 1914 года, после долгих лет триумфального самолюбования и милитаризма. С другой стороны, с бюрократической точки зрения престижный генеральный штаб германской армии пошел бы на любые меры вплоть до военного переворота, чтобы остановить возможную демилитаризацию. Но до этого не дошло, так как в реальности наибольшее препятствие было интеллектуальным — сложная логика самой стратегии. Эта логика прямо противоречит здравому смыслу, так как она неизменно парадоксальна, и ее истины скрыты в ее противоречиях. Только в стратегии, например, более слабые армия и флот могут быть лучше, чем более сильные, которые превзойдут кульминационный лимит системно приемлемой для других силы, тем самым вызывая сверхпропорциональную реакцию противников. И этот лимит, в свою очередь, снижается по мере самого роста военной мощи, так как соседи становятся подозрительными, бывшие друзья охладевают до степени нейтралитета, бывшие нейтралы становятся противниками, а противники чувствуют себя вынужденными преодолеть свои внутренние разногласия и объединить усилия против слишком выросшей военной мощи той или иной страны.
Каждая страна и исторический период различны, что обессмысливает большинство аналогий, но парадоксальная логика стратегии всегда одна и та же — отсюда аналогичные рецепты Карла фон Клаузевица и Сун Цзы, столь отдаленных друг от друга во времени, расстоянии и в культурном контексте. По этой логике, из-за возрастающего сопротивления, вызванного растущей мощью, Китай может даже стать слабее на уровне большой стратегии именно из-за своей собственной растущей силы, что является поистине парадоксальным итогом. Такой результат может быть, по крайней мере, смягчен, если не вовсе предотвращен, если растущая мощь Китая будет компенсирована во все большей мере миролюбивой и ненастойчивой внешней политикой[208]. Таким образом, парадоксальная логика действует вопреки обычному здравому смыслу и нормальным человеческим инстинктам, так как нет ничего естественного в том, чтобы стать более скромным, если твоя сила растет. Не является абсолютно естественной и демилитаризация, так растущее благосостояние облегчает военный рост. А поскольку как парадоксальную и неестественную логику стратегии чаще игнорируют, чем следуют ей, неудивительно, что история так часто становится печальным свидетелем преступлений и глупостей человечества.
Однако до 2008 года поведение Китайской Народной Республики во внешнем мире в основном подтверждало «неестественные» правила парадоксальной логики, что подробно демонстрируют ее территориальные споры[209]. В 1960–1965 годах договоры о границах были заключены с Бирмой, Непалом, КНДР, Монголией и Афганистаном, после того как Китай уступил соответственно 82 %, 94 %, 60 %, 65 % и 100 % спорной территории[210]. В 1998 году, когда Китай был в гораздо более лучшем состоянии, он уступил 76 % спорной территории, чтобы заключить договор с Лаосом, и 50 % — по договору с Вьетнамом. Договоры о границах были также подписаны с Казахстаном в 1994 году (китайцы уступили 66 % спорной территории), Киргизией. в 1996-м (68 %), Вьетнамом в 1999-м (50 %) и Таджикистаном в 1999 году (96 %).
Казалось, готовность Китая к компромиссам едва ли не растет вместе с его относительной силой. Напротив, на море, где шансы Китая менее предпочтительны, чем на суше, споры вокруг Парасельских островов и островов Спратли остаются нерешенными и поныне[211]. Не урегулированы и территориальные споры с Индией, но в 1993 и 1996 годах были подписаны соглашения, нацеленные на то, чтобы отставить этот вопрос на задний план и развивать сотрудничество в других сферах; то же самое наблюдалось и по вопросу территориального спора с Японией по морской границе в духе обшей китайской линии «мирного роста»[212] (позднее ставшей более мягкой линией «мирного развития»), явной целью которой было ослабить сопротивление и сплоченность возможных соперников.
Однако начиная с 2008 года китайская политика резко изменилась. Возможно, это было вызвано решительной переоценкой роли Китая в мире, вызванной западным экономическим кризисом, который, вроде бы, подтвердил правильность китайской экономической политики («пекинский консенсус») и одновременно сильно подпортил имидж демократического капитализма западного стиля. Но, вероятно, первопричиной стал просто взрыв высокомерия. В любом случае последствия всего этого были предсказуемы: самоуверенные утверждения, ироничные опровержения и резкие предупреждения стали более частыми в китайском официальном языке при комментариях международных проблем, что сопровождалось многочисленными разговорами на тему перехода Китая от «следования правилам» к «установлению правил»[213]. В неофициальных комментариях высших чиновников китайского МИД по поводу международных конференций все более преобладали надменная снисходительность или неприкрытая триумфальность.
Однако важнее то, что «спящие» длительное время китайские территориальные споры с Индией и Китаем были неожиданно оживлены в дополнение к и так актуальным морским спорам с Малайзией, Филиппинами и, прежде всего, Вьетнамом. В территориальных вопросах китайская дипломатия явно стала активнее. А в случае с Японией даже произошел драматический инцидент на море, закончившийся унизительным отступлением японцев