Успокоилась, когда уже светало — через узкое окно под потолком было видно. И поклялась себе, что буду умолять о распределении в военное и разведывательное управление. Ни за что не стану работать в полиции, не хочу быть частью этой идиотской системы наведения порядка… И сразу расхохоталась — зло, нервно. О каком распределении я вообще думаю? Мне дадут лет двадцать, а потом и всякая карьера в силовых органах будет перекрыта.
Глава 9
Я никогда не считала себя слабачкой — не было для этого оснований. Но сейчас меня будто разорвали на несколько частей и бросили гнить. Надзирательница выводила меня в общую столовую, потом возвращала в камеру, она не грубила, даже, наоборот, совершенно ровным голосом давала советы:
— До решения комиссии ты будешь оставаться в одиночке, это ненадолго. Новички часто боятся общих камер, но потом привыкают. Человеческое общение многого стоит — посидишь, поймешь. Тогда же сможешь посещать библиотеку или спортивный зал. Если столкнешься с сексуальными домогательствами работников, то не слушай их угроз — на ближайшем же допросе требуй письменного заявления. За подобное у нас наказывают строго. В случае угроз от других заключенных делай то же самое. Но от заключенных подобного почти и не случается. Все здесь в одной лодке, как в древности говорили. А мелкие конфликты — так они бывают и не в тюремных квадратах. Если же сама начнешь провоцировать потасовки — тебе и достанется. Здесь видеонаблюдение в любой точке, за малейшее нарушение дисциплины не только физическое наказание, но и удлинение срока пребывания. Служим во имя порядка, а здесь эпицентр порядка. Все ясно?
Я кивнула. Она, судя по всему, была хорошим человеком. Скорее всего, способным на жестокость, но не применяющим эту жестокость без надобности. Особо опасные преступники, как и все оборотни, содержались в другом квадрате. А здесь, насколько я поняла, сидели или пока только обвиняемые, как я, или виновные в мелких правонарушениях. Когда мою вину докажут — а в этом уже сомнений не оставалось, то меня могут здесь и не оставить: торговля психотропами не приравнивается к убийствам и изнасилованиям, но торговля психотропами на территории государственного учреждения, к которым академия военно-полицейских сил относилась в самую первую очередь, — это уже совсем другая песня.
Надзирательница закрыла решетку, но остановилась перед выходом:
— Ты совершеннолетняя, потому твоим родственникам никто не сообщал. Попроси звонок на ближайшем допросе и сделай это сама.
А у меня из всех родственников только мама… которая подобных известий может и не вынести. Хотя до конца триместра совсем немного времени. После этого меня уже исключат и тогда сами сообщат по адресу регистрации. Я даже представлять себе не хотела, что тогда будет с мамой и как ей будет тяжело узнать, что я не сообщила сразу. И все равно пока была не готова. Но я будто очнулась и спросила, пока надзирательница не ушла:
— Триш Хадсон отпустили? Я не видела ее в столовой!
— Этот вопрос тоже можешь задать офицеру.
Институт правозащиты упразднили еще тысячу лет назад за ненадобностью. А теперь я вспоминала содержание исторического видеофильма, который давно смотрела. И все равно признавала эффективность нынешней системы по сравнению с прошлой: наказание преступника не должно зависеть от умения плести красивые речи или харизмы адвоката, не должна зависеть от финансовых возможностей обвиняемого — а ведь так и выходило: кто богаче, у того и правозащитник сильнее. Сейчас же доказательством вины занималась только одна сторона — именно та, которая собирала улики. Собрано достаточно — виновен. Не собрано — отпускают. И никакой финансовой заинтересованности. Только лишь бы порядок сохранялся, потому иногда в мясорубку и попадают такие, как я.
Но нельзя сказать, что никаких прав у невиновного нет. Он может в любой момент потребовать импульсного допроса и тем самым закрыть все вопросы. Импульсный допрос проводят только по официальному заявлению подозреваемого или в случае особо тяжких преступлений с большим количеством жертв. К мозгу подключают электроды, и там уже не соврешь, никаких шансов — если на импульсном допросе человек подтверждает свою невиновность, то все обвинения автоматически снимаются, даже если собрано полторы тонны улик. Однако сама процедура обязательно вызывает последствия — люди потом годами, а то и до конца жизни не могут прийти в себя полностью. Кто-то заново учится говорить, у кого-то отказывают нервные окончания — так, что много лет он вынужден лежать в государственном стационаре овощем, а кто-то уже через пару лет становится таким же, каким был. Спрогнозировать результат невозможно, мозг до сих пор остается самым неизученным органом, но вмешательство в его функционирование еще никому добра не принесло. Именно потому выбор был не очевиден: когда речь шла о сроке лет в двадцать, то даже сомнений не возникало. Двадцать лет при средней продолжительности жизни — это не сопоставимая с возможностью пожизненной инвалидности жертва.
За весь день я передумала уже все вдоль и поперек. А вечером, после того, как снова сходила в столовую, где ничего не смогла съесть, улеглась на твердую кушетку и отключилась. Предыдущая бессонная ночь и накопившиеся переживания сказались.
К блондину я повернулась сразу, как только почувствовала его за своей спиной. И он улыбался. Я бесконечно любила его улыбку, но даже во сне не смогла отпустить напряжение:
— У меня такое чувство, что эти сны как-то связаны с реальностью!
— Не кричи, любимая, а то проснешься раньше времени. Мне жаль, что ты сама себя загнала в эту ловушку.
— Я загнала?!
— Завтра твое дело закроют, и после этого тебя уже никто не вытащит. Проси импульсного допроса, выиграем время. Тебе ничего не грозит.
Я теперь не замечала ни нашей наготы, ни его безупречной привлекательности. Только смотрела в янтарные глаза с вертикальными зрачками с утекающей надеждой:
— Если бы ты любил меня, то никогда бы подобного не посоветовал…
— Я люблю тебя, Дая.
Я проснулась. Ни один разумный современный человек не стал бы обдумывать сновидения. Ведь каждому известно, что во снах человек общается сам с собой, просто мозг подкидывает ему разные образы. Все мои мысли и сомнения вот такое отражение и нашли…
И все же, когда с самого утра меня привели на допрос, я каким-то неведомым образом перестроилась. Не спросила ни о судьбе друзей, не поинтересовалась, что обнаружили по тому адресу во время рейда, а заявила:
— Я требую импульсного допроса.
Женщина за столом вытянулась, а потом покачала головой. Мужчины тоже уставились друг на друга, явно не готовые к подобному. И потом один из них, который еще позавчера выглядел непробиваемым истуканом, наклонился и сказал неожиданно мягко:
— Это… глупое решение, курсант Джисс. Вам не грозит ни смертная казнь, ни слишком длительный срок. Ваше преступление серьезное, но риск не оправдан. А приятели ваши отпущены после вашего же заявления, ради них точно не стоит…
Наверное, я отчаялась. Как тот самый парнишка, у которого погиб брат, после чего он не мог собраться и стал жертвой преступников. Который был готов уже на все, лишь бы это прекратилось, лишь бы стало хоть чуть по-другому, и именно тогда он согласился прицепить неизвестные диоды к своей башке. Я ощущала себя точно так же, и потому тихо повторила:
— Я требую импульсного допроса.
Женщина тяжело вздохнула. Мужчина выпрямился и развел руками:
— Тогда нам не о чем вас спрашивать. Сейчас мы вам обязаны предоставить документы, где перечислены все возможные последствия, и дать три дня. Поставьте свой отпечаток здесь, — он протянул планшет, а у меня, к удивлению, даже рука не дрожала. — Надеюсь, вы в курсе, что в следующие три дня имеете право отменить свое решение? — я кивнула. — Возьмите документы в свою камеру и можете идти.
Я встала и направилась к двери, за которой меня ожидала надзирательница. А он окликнул:
— Курсант Джисс, я сейчас не как офицер говорю, а как отец двух дочерей. Подумайте хорошенько. Вас выпустят максимум в сорок — вся жизнь впереди. А сейчас вы принимаете решение на эмоциях, как подросток.
Я не обернулась. В камере кинула документы на пол, даже не взглянув в них. Возможно, что блондинчик дал и не такой уж плохой совет — я выторговала себе целых три дня! И даже в самый последний момент могу отказаться. А вдруг за эти три дня Эрк все же что-то придумает? Или я сама найду слова убеждения? Три дня — это почти бесконечность, по сравнению с «прямо сейчас». И только в третий день я подниму документы с пола и тогда уже подумаю о следующем шаге.
Почти весь день пролежала на кушетке, пялясь в черный потолок. На самом деле я впервые очень захотела уснуть и увидеть своего «любимого» — впервые осознанно хотела этой встречи. Может быть, он даст еще какую-то подсказку? Но в груди давило так сильно, что я не смогла даже задремать.
И уже поздно вечером к решетке подошла надзирательница — уже другая. Эта была высокой и говорила заметно строже:
— Встать и за мной.
Я подчинилась. Наручники она не стала надевать, но здесь у меня все равно не было шансов вырваться — тресну ее и заработаю еще двадцатку лет сверху. Так себе развлечение.
Она снова привела меня в допросную, где ожидал только один из знакомых офицеров. А как известно, нельзя допрашивать подозреваемых в одиночку — тогда появляется возможность выйти за рамки должностных обязанностей. Потому я застыла в дверях. Но он устало глянул на меня:
— Наша смена уже закончена, но я подумал, что не имею права оставлять эту новость до утра. И без того будет слишком много проволочек… извинения теперь еще ректору приносить…
От услышанного во мне встрепенулось все. Даже не представляла, что надежда способна бить вот так — когда неконтролируемо подскакиваешь, делаешь шаг вперед и замираешь, боясь не выдержать, свалиться мешком на пол. Он не улыбался, но на мое приближение отреагировал кивком: