и Соловьевская. Это триста с лишним километров. Все они заставлены воинскими эшелонами. Есть места – десятки километров – безлесные и безводные. Люди в эшелонах томятся. Обед сготовить не на чем. Лошадей напоить нечем.
На первой же станции мы с Макаровым разделились – он пошел к начальнику одного эшелона, я к соседнему. Решили, используя данные нам чрезвычайные полномочия и мандат Совнаркома, заставить старших командиров выгружать войска и следовать к Соловьевской своим ходом – пешим маршем или на авто, у кого что есть. Показал я мандат начальнику эшелона, объяснил ситуацию, он тут же отдал приказ выгружать танки.
Иду к соседнему эшелону, к Макарову, вижу издали что-то неладное. Он петухом наскакивает но плечистого командира. Толкнул или ударил, у того слетела фуражка. Командир фуражку поднял, аккуратно стряхнул с нее пыль, и я уже слышу, как он объясняет Макарову: «У нас бьют иначе, по-военному». Дал Макарову с правой в ухо, тот и покатился. Обмер, даже глаза закрыты. Поднимаю его, он головой мотает, никак не придет в себя. Чистый нокаут. Предъявил я командиру свои полномочия, сказал, что, поскольку он ведет часть на войну и Макаров, как я видел, сам виноват в происшествии, никаких дисциплинарных мер я применять не буду. Но приказываю немедленно выгружать людей и технику и двигать маршем на Соловьевскую. Он отдал честь, я заставил обоих извиниться друг перед другом, и инцидент был исчерпан.
В тот же день мы с Макаровым наметили еще несколько станций для выгрузки, лично и с помощью железнодорожной связи распределяли по этим станциям подходившие или стоявшие на перегонах эшелоны, пробка начала понемногу рассасываться…
Около двух месяцев провели мы в этих местах. Прием и выгрузка эшелонов с войсками и военными грузами вошли в четкий ритм, одну проблему решили, но тотчас же встали другие проблемы. И самая из них важная – отсутствие единого центра и, естественно, единого начальника, который управлял бы всем транспортом. Без этого получался разнобой. За доставку, положим, боеприпасов по железной дороге отвечал один начальник, за доставку автотранспортом от мест выгрузки в воинские части – другой. Подчинялись они тоже разным инстанциям, что порождало несогласованность и неразбериху… У нас, военных железнодорожников, не оказалось нужного подвижного органа для управления крупными войсковыми перевозками на местах…»
Как видим, небольшая ошибка Управления военных сообщений намертво закупорила железную дорогу, и если бы не мандат Совнаркома, могла привести к непредсказуемым последствиям. Военные историки не любят об этом рассказывать – они вообще стараются обходить десятой дорогой случаи, когда советские генералы чудили. А что они выделывали порой! Следующий рассказ – еще один штрих к причинам поражений 1941 года.
1940 год. Финская война
«В эти дни, на переломе 1939–1940 гг., я находился на фронте в качестве уполномоченного Совнаркома СССР по транспортному обеспечению боевых операций. Воинские перевозки по железным дорогам происходили ритмично, основные грузы доставлялись к станциям назначения своевременно, но тем не менее и в штабе фронта, и в штабах армий я не раз слышал жалобы на железнодорожников. Как и в чем нехватка – в боеприпасах, продовольствии, прочих предметах вооружения и снабжения, так первым долгом обвиняют нас.
В чем, думаю, дело? Проехал по району выгрузки, зрелище мне предстало поистине устрашающее. Железнодорожные станции буквально опоясаны стенами боеприпасов. Снарядные ящики сложены штабелями в два-три метра высотой, длиной в сотни метров. А ну как налетит финский бомбардировщик? Сбросит пару-другую бомб, рванут снарядные ящики, а дальше все довершит детонация, и от всего живого, что поблизости, останется только черная земля да пороховая гарь.
Почему военные интенданты не вывозят боеприпасы в армейские и дивизионные склады? Проехал к ним. Отвечают: нет людей, нет автотранспорта. Дайте – вывезем. А кто даст? Пожимают плечами. Практически эта масса боеприпасов не имеет хозяина. Железная дорога их перевезла и выгрузила, интенданты не приняли. Никто за них не отвечает. То есть явление, с которым я столкнулся еще на Халкин-Голе – отсутствие единого управления транспортом, – ударило нас на Карельском перешейке очень больно…
В тот же день командующий войсками Северо-Западного фронта Тимошенко вызвал к себе меня и начальника Октябрьской железной дороги Б.П. Бещева… Тимошенко был в сильном раздражении. Обращаясь ко мне (видимо, принял за начальника дороги), стал резко выговаривать за плохую работу, и что дорога не подвезла того и сего, а главное – не обеспечила снарядами артиллерию в готовящемся наступлении… Я ответил, что его неправильно информировали интенданты, что все претензии к нам насчет боеприпасов ложные. Боеприпасы мы подвезли, и ему как руководителю всего здешнего военного хозяйства надо сперва проверить своих подчиненных.
В общем, разговор пошел на высоких нотах. Он вынул из кармана мандат, в нем было сказано, что товарищ С.К. Тимошенко является уполномоченным Совета Народных Комиссаров СССР на Северо-Западном фронте. В ответ я вынул свой такой же мандат уполномоченного Совнаркома СССР. Он ничего не сказал и вышел из кабинета.
На другой день нарком Л.М. Каганович срочно вызвал меня в Москву. Приехал я рано утром. Спрашиваю в наркомате:
– Нарком в кабинете?
– Он домой не уезжал.
Вхожу, Лазарь Моисеевич прямо раскаленный. И ко мне:
– Как смеешь улыбаться в такой момент?
А чего мне – плакать, что ли? Он прихватил меня за грудки, пуговицы с кителя полетели. Отвел руки, пошел к двери, он дверь загородил и, остывая, сказал:
– У меня авторитет поболе вашего, и то на волосе висит. А вам приговор подписан.
И сует мне в руки телеграмму из Ленинграда. В ней Тимошенко обращается к Сталину, просит отложить наступление на восемь дней, так как железнодорожники не подвезли боеприпасы. На телеграмме аккуратным почерком Сталина резолюция: «Вызвать виновных и примерно наказать».
Я объяснил наркому, что снаряды давно подвезены и выгружены, что и Ленинградская узловая станция, и Райвола, и Перкярви забиты снарядными штабелями. Но дороги от станций к дивизионным складам не расчищены, и военные этим не хотят заниматься, ждут, что кто-то расчистит дороги, кто-то даст автотранспрт. Я много раз к ним обращался, интенданты ссылаются на нехватку людей и транспорта.
Вижу, нарком вздохнул с облегчением:
– Это, – говорит, – другое дело. А кто подтвердит?
– Товарищ Жданов. Он тоже это видел…
Словом, все прояснилось, и, закончив разговор с Ленинградом, Каганович тут же позвонил в Кунцево, на дачу Сталина…
…Личное указание Сталина произвело сильное воздействие. Будто и люди стали другими, и обстоятельства. Из Ленинграда на фронт прибыли колонны грузовиков, дороги за один день были расчищены, за два дня все снарядные ящики перекочевали в склады и на артиллерийские позиции. Наступление началось вовремя…»
Как видим, не только маршал Жуков владел искусством валить с больной головы на здоровую.
…С началом войны к обычным напастям прибавились еще и бомбежки. Если диверсий было мало, то бомбили немцы качественно и на совесть. А дороги работали! Как этого удалось добиться?
26 июня 1941 года Ковалева, который служил тогда в наркомате государственного контроля, вызвали в Кремль, к Сталину, где он получил первое задание военного времени.
Июнь 1941 года
«Сталин выглядел необычно. Вид не просто усталый. Вид человека, перенесшего сильное внутреннее потрясение. До встречи с ним я по всяким косвенным фактам чувствовал, что там, в приграничных сражениях, нам очень тяжко. Возможно, назревает разгром. Увидев вождя, понял, что худшее уже случилось. Хотя внешне он был спокоен, и, как всегда, удерживал в левой, усохшей и полусогнутой руке трубку, правой рукой начиняя ее табаком…
Поздоровавшись со мной, спокойно сказал:
– Нами даны указания перебросить две армии с Украины на угрожаемое направление. Но эшелоны 16-й армии Лукина застряли в этом районе…
Он подошел к большой карте и показал, причем не очень определенно, обширный район к северу от Киева и на Брянск, Смоленск и Оршу. Пояснил, что немецкая авиация систематически бомбит крупные железнодорожные узлы, они не прикрыты истребителями и зенитной артиллерией, поэтому положение тяжелое.
– Вы были начальником Западной дороги, – сказал Сталин. – Поезжайте, мы вам даем полномочия любой ценой продвинуть эшелоны Лукина на Смоленск – Оршу. Желательно, чтоб выехали сейчас же.
…После данного мне поручения я сразу же поехал в НКПС, чтобы уточнить, где стоят эшелоны. Не имея сведений о составе 16-й армии, я узнал, что для ее перевозки требовалось как минимум 120–150 эшелонов. Однако точными сведениями об этих эшелонах НКПС не располагал. Тогда я собрал небольшую группу из товарищей-железнодорожников, которых хорошо знал. Мы сели в автомотриссу, в этот моторный вагончик, и по Западной железной дороге поехали в Смоленск. В дороге нас не бомбили. Приехали на рассвете. Тихо. Но вокзал разрушен. Повсюду – на путях и меж путей – опрокинутые и сгоревшие вагоны, множество бомбовых воронок. Военный комендант сообщил, что давно ожидает прибытия эшелонов 16-й армии, но их нет. Спросил у него, как и когда бомбят немцы особенно интенсивно. Бомбят и днем, и ночью. Но особенно интенсивно бомбят крупные железнодорожные узлы ночью. Будто знают, что к вечеру в узлах скапливается наибольшее количество поездов.
Поехали навстречу эшелонам – к Брянску. Приехали ночью, в разгар бомбежки. Город и станция пылали пожарами. Мы остановили мотриссу на подходе к станции и до утра пролежали в кювете. Волна за волной шли на Брянск вражеские бомбардировщики. В шесть утра они ушли, появился разведывательный самолет, который за особенную его форму прозвали у нас «рамой». Видимо, «рама» фотографировала результаты ночных налетов.