В ранние годы ислама, когда ислам был силён, а они слабы, они обычно заботились о военнопленных, чтобы иметь возможность обменять их… Но [впоследствии, став сильнее] они стали выказывать пренебрежение по отношению к мусульманам, настаивая на том, что господство ислама уже прекратилось…[228]
Это было сильным преувеличением. Сдвиг равновесия сил в пользу Византии, происшедший в течение десятого века, заключался лишь в степени, тогда как обмен пленными начался ещё в эпоху Омейядов, примерно с 805 г.[229] Что же касается обычая допускать некоторых пленных на пиршественную трапезу, то впервые он засвидетельствован в «Клеторологии» («Табели о рангах») Филофея ок. 899 г.[230] На пиршестве 9 августа сорок пленных усадили с двумя послами эмира из Тарса: обсуждался обмен пленниками. Опять же за трапезой последовали дары: 500 серебряных милиарисиев по 2,25 гр. каждый, для каждого из двоих послов; 3000 для их свиты, 1000 для сорока пленных и гостей на пиру; кроме того, некая сумма была отправлена и другим пленным, не приглашённым на пир. Общая ценность этих подарков была невелика, но они действительно помогли внушить мысль о том, что приятнее и выгоднее вести с императором переговоры, нежели воевать с ним[231]. Для самих послов-мусульман в 946 г. стало вполне очевидно, что только дальнейшие переговоры могут снова дать им возможность очутиться при дворе, где раздают подарки и устраивают пиры. Кроме того, престиж Византии укрепился и распространился благодаря ставшим широко известными рассказам двух послов, которые, несомненно, вынесли сильное впечатление от своего пребывания при дворе[232].
Тот, кто хоть раз увидел и испытал жизнь при дворе, не отказывался от неё добровольно, не заручившись сначала каким-либо поводом повидать её снова. Там были красоты, удобства, пиршества, всякого рода благопристойные развлечения, иногда там проходили литературные декламации, дамы могли щеголять лучшими одеждами, там были сплетни, учёные беседы, осторожные высказывания о большой политике и разговоры шепотком о насущных политических делах (guarded talk of policies, and furtive talk of politics)[233].
Но прежде всего там было постоянное присутствие власти, магнетизм которой в той или иной степени чувствуют все, а презирают лишь те, кто лишён всякого доступа к ней. В современном Вашингтоне даже способные люди соглашаются занимать низкооплачиваемые должности в Исполнительном управлении президента ради непосредственной близости к средоточию власти, даже если им едва ли удастся увидеть президента живьём в течение целого года. Удостоверения сотрудников Белого дома часто, как бы по забывчивости, носят с собой вне службы, то и дело размахивая ими на виду у всех. А в поисках должности даже дорогостоящие профессионалы охотно оказывают бесплатные услуги кандидатам в президенты во время бесконечных выборных кампаний. Но при константинопольском дворе притягательность власти была много сильнее, потому что это была власть, не ограниченная ни законами, ни регламентом, ни проверками, ни вмешательством парламента, ни судебным контролем: император мог оскопить, ослепить, обезглавить – или, напротив, поддержать; мог назначить на любую должность, снять с неё и отправить в изгнание; жаловать ценнейшими дарами и произвести конфискацию, наделить человека богатым поместьем и отобрать у него всё его имущество. В личной перспективе эта власть бесконечно превышает власть любого президента США, и тем или иным образом наличие этой власти определяло тональность и содержание жизни при дворе[234]. Хотя президент в Вашингтоне не может жаловать своим сторонникам богатые поместья, они тем не менее ожесточённо состязаются друг с другом за награды куда более скромные, относящиеся, кроме того, к отдалённому и неверному будущему, – а также за возможно большую близость к власти.
Точно так же было и в Константинополе. Получить доступ ко двору настойчиво стремились люди со всех концов империи, а также из других стран: ведь племенные вожди и князья прибывали с просьбой о поддержке против своих врагов, будь то внешних или внутренних, либо ради развлечений и церемониальных подарков, тогда как другие прибывали за титулами и должностями с соответствующим жалованьем – то был постоянный доход из самого надёжного на то время источника. В обмен все эти претенденты предлагали всё что угодно: военные союзы или просто свои воинские силы во временное пользование, группы воинов для императорской гвардии либо всего лишь собственное тело и верность для военной службы. Именно так император Юстин I, дядя и покровитель Юстиниана, начал свою карьеру, если стоит доверять Прокопию в его наименее достойном доверия сочинении, где он всячески пытается очернить Юстиниана, а скромное происхождение ещё не стало тогда желательным качеством для лица публичного:
В то время как в Виза́нтии власть автократора находилась в руках Льва [около 462 г.], трое юношей-крестьян, родом иллирийцев, Зимарх, Дитивист и Юстин из Бедерианы, чтобы избавиться от нужды и всех сопутствующих ей бед, с которыми им вечно приходилось бороться дома, отправились на военную службу. Они пешком добрались до Византия, неся за плечами козьи тулупы, в которых у них по прибытии в город не находилось ничего, кроме прихваченных из дома сухарей. Занесенные в солдатские списки, они были отобраны василевсом в придворную стражу [недавно учреждённого особого отборного отряда экскувитов, состоявшего из 300 человек], ибо отличались прекрасным телосложением[235].
Уроженцы деревеньки Таврисий близ укрепления Бедериана, находившегося далеко от Константинополя, поблизости от столицы современной Македонии, города Скопье, эти трое предстают перед предполагаемым читателем Прокопия как изголодавшаяся деревенщина, как варвары (Зимарх и Дитивист – фракийские имена), но они, конечно, не были варварами-иностранцами, потому что Юстин говорил на латыни – во всяком случае, на том наречии, которое в Бедериане считалось латынью.
Многие иноземцы прибывали для того, чтобы защищать императора от его внутренних врагов, чтобы сражаться за империю, и это были не одни лишь изголодавшиеся крестьяне, подобные Юстину, – ведь золото, которое можно было получить при императорском дворе, служило достаточно сильным побудительным средством даже для сытых племенных вождей. До открытия богатых месторождений золота в обеих Америках, в Сибири, в Трансваале и в Австралии золото встречалось несравненно реже, чем сегодня, и соответственно этому было гораздо ценнее по отношению к прочим товарам. Один лишь император в Константинополе мог распоряжаться постоянными запасами, которые пополнялись благодаря циркуляции казённого золота, собиравшегося в его сокровищницах в качестве налоговых платежей и затем выплачивавшегося в качестве жалованья, что в конечном счёте порождало денежные доходы, которые, в свою очередь, подвергались налогообложению.
Уже сами монеты империи были источником престижа. Со времени первого выпуска при Константине (306–337 гг.) и до своего снижения в цене при Романе Аргире (1028–1034 гг.) византийский солид (откуда в конечном счёте происходит наше слово «солдат»), впоследствии номисма, был излюбленной валютой купцов далеко за пределами империи благодаря своей устойчивости: из одного римского фунта (литры) чеканили 72 номисмы весом в 4,544 метрического грамма золота 955–980/1000 пробы. Это тоже было редкостью: императорские солиды были почти полностью золотыми. Автору саги о Харальде Сигурдарсоне (Хардраде), которую Снорри Стурлуссон (1179–1242 гг.) включил в своё собрание хроник норвежских конунгов, известном ныне под заглавием «Круг земной» (“Heimskringla”), достаточно было увидеть значительное количество золота, чтобы понять, откуда оно. Вот два царька горячо спорят друг с другом о первенстве, хвастаясь своими золотыми богатствами:
Затем Харальд велел расстелить большую воловью шкуру и высыпать на неё золото из сундуков. Принесли тут весы и гири, и всё было порознь взвешено на чашах весов и разделено по весу, и казалось всем, кто видел это, в высшей степени удивительным, что в северных странах могло столько золота собраться в одном месте. И в самом деле, это были имущество и сокровища греческого конунга, у которого, как все говорят, дома полны червонного золота.
Конунги очень веселились. Тут внесли слиток величиною с человеческую голову. Харальд-конунг взял этот слиток и сказал:
– Где то золото, родич мой Магнус, которое ты мог бы поставить против этого слитка?
Магнус-конунг отвечает:
– Столько было войн и больших ополчений, что я тебе отдал почти всё золото и серебро, какое у меня имелось. Теперь нет у меня больше золота, кроме этого обручья[236].
Этот анекдот являет собою доказательство даже в том случае, если данный эпизод никогда не происходил в действительности (почему Магнусу пришлось вступить в состязание, располагая одним-единственным кольцом?), потому что Харальд, сын Сигурда, по прозвищу Хардрад («Суровый правитель») был фигурой вполне исторической. Рождённый в Норвегии в 1015 г., он погиб в битве при Стамфорд-Бридже в 1066 г., в ходе неудачной попытки завоевать Англию, совсем незадолго до того как норманнам, его отдаленным родичам, повезло в такой попытке гораздо больше. До этого Харальд жил в Киеве, где был предводителем военного отряда на службе у князя Ярослава Мудрого, затем служил офицером варяжской гвардии в Константинополе, после чего благополучно возвратился в Скандинавию, где взялся отстаивать свои права на норвежский трон. (Правда, до этого его ненадолго задержали во Франции, сочтя за мародёра из-за того количества золота, которое он вёз с собой; однако его освободили, когда из Константинополя пришло письмо, подтве