Военное возрождение десятого века
По прошествии веков, проведённых в наибольшей части в обороне, с середины десятого века Византийская империя начала ряд наступательных действий против мусульман на юго-восточных фронтах и против болгар – на северном фронте, следствием чего стало приобретение обширных территорий и на Балканах, и в Леванте. Ещё до того как стать императором, Никифор II Фока (963–969 гг.) был главным действующим лицом этого стратегического преображения, которое продолжалось при его убийце и преемнике Иоанне Цимисхии (969–976 гг.) и достигло своей высшей точки при Василии II (976—1025 гг.), расширившем империю во всех направлениях и полностью разгромившем болгар, снова проведя благодаря этому границу по Дунаю.
Так или иначе, имя Никифора II Фоки связывалось с рядом руководств по военному делу, которые скорее дополняют, чем повторяют друг друга, и содержат множество мудрых советов[589]. Особенно интересны они тем, что между делом в них сообщаются сведения о самых разных предметах, начиная с византийского оружия и заканчивая повседневной жизнью на границе, служившей ареной стычек с воинами джихада.
Составление руководств по военному делу, древних или современных, может отражать любое сочетание довольно различных целей, как мне довелось убедиться по личному опыту: очертить моральный контекст войны, примером чему служит Онасандр: справиться с хаосом и сумятицей войны посредством чётко организованного строя, состоящего из колонн и шеренг, совершенным образом устроенного лагеря и т. д., примеры чему подают Гигин Громатик и Арриан; и дать сведения о техниках, которые могли быть действительно использованы в битве, – именно такова была, видимо, цель обсуждаемых ниже руководств, написанных в десятом веке[590].
Несмотря на свою сугубо практическую направленность, эти сочинения появились в особой культурной традиции, самым значительным и, возможно, самым учёным представителем которой был Константин VII Багрянородный. В его тексте, который производит впечатление весьма личного, мы застаём его в процессе работы. Он берётся написать для своего сына Романа памятку под заглавием «Что следует соблюдать, когда всевысочайший василевс ромеев отправляется на военную кампанию»:
Об этом говорили в прошлом, многие рассуждали об этом вплоть до нынешнего дня, но записей об этом не осталось, что, по нашему мнению, несправедливо и нехорошо… проведя множество исследований, но не найдя в дворцовом хранилище ни одного документа, мы наконец обнаружили один, в котором шла речь о подобных темах, из монастыря на Сигриане, где магистр Лев по имени Катакил вёл монашескую жизнь. Этот магистр написал на эти темы по велению [императора] Льва…
Но, поскольку магистр не был сведущ в эллинской учености, в его книге содержится много варваризмов, солецизмов и синтаксических погрешностей… тем не менее она достойна похвалы и точна… [по своему содержанию] Поскольку мы обнаружили, что этот труд составлен небрежно… и материал изложен в нем нечетко, словно следы призрака, если можно так выразиться… мы написали об этом для тебя, чтобы оставить тебе завещание в качестве памятки и руководства[591].
Сам по себе этот документ ценен из-за тех побочных сведений, которые в нём содержатся, особенно о логистике, но в нём описывается скорее путь империи к надёжной победе, а не настоящая военная экспедиция; как мог бы сказать фон Мольтке, тактического значения он не имел. Зато непреходящее значение заключалось в практике составления учебных документов, их издания и сохранения: благодаря этой практике мы можем теперь прочесть эти три руководства. Не все они свободны от варваризмов и солецизмов, так беспокоивших Константина, зато в них содержится немало реалистичных советов.
“De Velitatione” («О стычках»)
Византийско-арабские пограничные земли в восточной Анатолии были географической ареной сочинения, недавно опубликованного под заглавием «Трактат о герилье» (“Traite sur le guerilla”), но традиционно известного как «[Сочинение] Никифора Августа о военных стычках» (“De velitatione bellica Nicephori Augusti”), теперь переведённого на английский как «О стычках, государя императора Никифора» (“Skirmishing by the Emperor Lord Nikephoros”)[592].
Это в значительной степени оригинальный труд об оперативном методе и тактике военной защиты границы с арабами-мусульманами, ничем не обязанный книжному знанию, насыщенный настоящим боевым опытом – автор сообщает именно о нём, и мы можем всецело доверять ему.
С точки зрения вероучительной вся территория Византийской империи при исламе считалась «дар ал-харб», «страной войны», в которой небольшие набеги, предпринимаемые на свой страх и риск и ослабляющие неверных, были столь же религиозно законны, как и добровольное участие в войнах, затеянных халифами и вельможами – и то, и другое в равной степени было джихадом и могло принести либо славу, либо по крайней мере уважение на земле, либо счастливое мученичество. В то же время набеги стали на границе ремеслом, разумеется, опасным, но, несомненно, прибыльным – или, во всяком случае, не столь трудоёмким, как земледелие и скотоводство[593]. Хотя в действительности это тоже были опасные занятия из-за византийских набегов.
На границе были свои религии: ислам, в центре которого стоял джихад (существовал постоянный приток новообращённых туркоман, которые, возможно, ещё мало знали о своей новой вере), а также то, что хочется назвать византийским крестоносным движением, ещё задолго до Первого крестового похода. На границе была и своя литература, образцом которой служит эпическая поэма или роман в стихах о Дигенисе Акрите, одно из многочисленных акритских (от акра = граница) сочинений, с которыми по другую сторону рубежа состязались бедуинские стихи о набегах, со временем положившие начало турецким балладам; некоторые из них ещё можно услышать в музыкальных кафе на улице Истиклаль в Стамбуле в виде цикла народных песен о Болубее[594].
Что же касается военной культуры приграничных земель, то главная цель, о которой заявляет автор сочинения «О стычках» (“De velitatione”), состояла в том, чтобы сохранить её на тот случай, если в будущем она понадобится, в то время, когда в ней, к счастью, не было нужды:
…Христос ослабил могущество и силу наших врагов, потомков Измаила, и прекратил их набеги: однако мы долгом почли предать его [этот метод] потомству, во-первых, для того, чтобы от времени он не пришел в неизвестность и забвение и чрез то не истребилась польза его, во-вторых, для того, чтобы, в случае нужды или когда время будет требовать, он мог быть надежным, так сказать, помощником христианам, всему государству нашему и употребляющим его полководцам[595].
Есть особый метод, и наш автор пишет, что обучили его «сами изобретатели сего способа» – имеется в виду Варда Фока, доместик схол, то есть командующий армией, и трое его сыновей: Константин, умерший в плену в 953 г., Лев, выигравший несколько крупных сражений, а также тот, который стал императором Никифором II (963–969 гг.), и племянник, убийца и преемник последнего, Иоанн Цимисхий (969–976 гг.).
В трактате «О стычках» (“De velitatione”) ставится следующая цель: добиться многого малым числом, посредством рейдов, производимых относительно малыми силами, мощь которых возрастает, когда удаётся захватить врага врасплох, – то есть добиться временного бездействия неподготовленного врага. Неожиданность меняет баланс сил, потому что, пока она налицо и в той мере, в какой она существует, враг превращается просто в неодушевлённый предмет, не способный реагировать; тогда очень легко атаковать успешно. Кроме того, если неожиданность можно использовать для того, чтобы уменьшить численность противника и выбить его с занятой позиции, возврат к прежнему балансу сил уже невозможен даже после того как неожиданность перестанет быть таковой.
Рейды – обычный способ застать врага врасплох, а его оборонительным эквивалентом выступает засада: она тоже неожиданна и приводит к приостановке всего непредсказуемого хода войны, в которой всё столь сложно и опасно из-за реакции противника.
Поскольку невозможно охранять каждый участок границы, основное отдаётся надзору за горными проходами, дабы обнаружить вторжение как можно раньше. В высоких и скалистых горах сторожевые посты должны отстоять друг от друга на три-четыре мили[596]. Византийцы, как и римляне до них, могли подавать сигналы огнём ночью и дымом – днём, но предупреждающие сведения лучше держать в тайне, чтобы вторгшиеся враги не знали, что их обнаружили, так что рекомендуется «эстафета»: «Первая стража, увидев выходящих неприятелей, должна немедленно бежать ко второй с известием, а сия со всей скоростью к третьей и так далее по порядку». «Эстафета» продолжается до тех пор, пока она не дойдёт до конницы, «стоящей на ровных местах», которая должна уже донести полководцу.
Мы можем предположить, что часовые – это фемные воины, которых призывают на краткий срок, сменами по пятнадцать дней; офицерам советуют освобождать их согласно расписанию. Тем не менее от этих резервистов ожидают, что они будут служить как тайные лазутчики, даже как переодетые агенты: «Им не надобно стоять неподвижно, но переходить, чтоб неприятели, увидев их, не взяли в плен». Жители приграничья должны были обладать бесстрашием, чтобы охранять свой скот и свои семьи от набегов грабителей, а также смекалкой, достаточной для того, чтобы самим устраивать набеги и угонять скот, ибо в противном случае весь скот ушёл бы в одном направлении, и охранять было бы нечего. Но были и особые специалисты, «экспиляторы» (expilatores), как на юридической латыни назывались насильники-грабители в противоположность простым ворам, хотя здесь это слово явно используется в значении «лазутчики» – правда, издатель мудро замечает, что «в этих приграничных областях различие между ними было, наверное, минимальным»[597].
Автор нашего текста нелицеприятно отзывается об армянах, которые в византийских руководствах по военному делу обычно удостаивались похвал: «Армяне нехорошо и неосторожно исполняют должность караульных». Рекомендуется ежемесячно менять их и выплачивать им регулярное жалованье, но в конце концов «они, будучи армянами, не совсем хорошо исправляют караульную должность»[598].
Эти жители гор не были ни природными греками, ни даже вполне православными: Армянская Апостольская Церковь отвергала как халкидонское вероисповедание, так и чистое монофизитство; кроме того, армяне были несколько «экзотичны», частично усвоив персидские обычаи и вкусы, – всё это причины вполне достаточные для того, чтобы наш весьма греческий и весьма православный автор не доверял им… Но в трактате «Воинские предписания» (“Praecepta militaria”), обсуждаемом ниже, высказываются похвалы в их адрес. Ещё одна возможная причина косвенно позволяет датировать эту книгу временем после 976 г.: Иоанн Цимисхий, убивший Никифора II Фоку и ставший его преемником, был армянин по происхождению; правда, такого же происхождения была и семья Фок, вызывавшая подлинное восхищение автора, но Цимисхий («коротышка» по-армянски) был, если можно так выразиться, большим армянином.
В любом случае обладание надёжными сведениями является здесь ключом, и автор советует пользоваться услугами как шпионов, так и разведчиков из лёгкой конницы: это упомянутые выше трапезиты или тасинарии (в других случаях называемые тасинакиями), которые могут брать пленников для допроса в ходе своих грабительских набегов[599].
Когда набеги можно предвидеть, войско должно выдвинуться и занять проходы, чтобы заставить врага отказаться от своих намерений или силами тяжёлой пехоты загнать его в узкие проходы, склоны которых заняты засадами лучников и лёгкой пехоты с дротиками и пращами: вторая линия должна стоять за первой. Нужно особо позаботиться о том, чтобы перекрыть меньшие тропинки, которыми враг может воспользоваться, чтобы зайти в тыл этих оборонительных сил, как сделали персы при Фермопилах, а также многие-многие другие – потому что, хотя кажется, что горная местность обладает огромными преимуществами для защиты, это зачастую оборачивается ловушкой, когда враг решает обойти позиции с флангов по, казалось бы, непроходимой местности.
Автор сообщает нам, что при условии надлежащей всесторонней подготовки враг будет либо разбит, либо вынужден избрать иной, обходной путь, который его обессилит, либо деморализован, и ему придётся отступить.
Только изредка удавалось успешно предсказать время и направление вражеских вторжений, мобилизовать силы фемного ополчения и вывести их на отведённые им позиции до прибытия врага.
Римская империя, по крайней мере с конца первого века по четвёртый, приняла решение защищать каждый без исключения участок всей границы, от Британии до Месопотамии (тот самый лимес, который обрёл тогда свой физический облик), посредством стен, укомплектованных воинами, палисадов, защищённых полос вдоль рек или же патрулируемых дорог, в зависимости от местности. Вся эта система была укреплена фортами, находившимися неподалёку один от другого и укомплектованными вспомогательными когортами пехоты и алами конницы, которые, в свою очередь, могли быть усилены хорошо вооружённой тяжёлой пехотой и артиллерией легионов из каждой приграничной провинции, которая опять же могла быть усилена отрядами (vexillationes), присланными из легионов, стоявших в других провинциях, поблизости или вдали. Именно эта величественная стратегия театра военных действий, строившаяся на концепции постоянной опережающей обороны, позволила империи долгое время процветать, сдерживая и мародёров, и захватчиков; но для Византийской империи с её оскудевшими ресурсами поддерживать такую стратегию оказалось попросту слишком дорого.
Лучшим решением после непрерывной опережающей обороны, осуществляемой постоянным контингентом денно и нощно год за годом, была бы реагирующая предваряющая оборона, при которой силы, достаточные для того чтобы сдержать вторжения, каждый раз разворачивались, создавая гарнизон на том самом участке границы, которому грозила опасность, ещё до прибытия врагов. Но даже для этого, более дешёвого варианта всё ещё потребовалось бы слишком много шпионов и лазутчиков, чтобы предугадать время и направление каждого вражеского вторжения, и дополнительные регулярные войска в подкрепление фемным воинам-крестьянам, чтобы можно было укомплектовать людьми все угрожаемые участки границы достаточно быстро.
Кроме того, даже это была бы всего лишь сугубо защитная стратегия, при которой приходится всегда ждать нападения врага, уступая ему инициативу и не имея никакой возможности повлиять на его атаку заблаговременно. Поэтому в данном случае, даже со всеми дополнительными шпионами и войсками, арабы-налётчики могли приблизиться к имперской территории, узнать у своих лазутчиков и шпионов о том, что византийцы готовы отразить нападение, и затем отреагировать, отказавшись от набега, или же перейти в другое место, чтобы совершить набег на каком-то ином участке длинной границы, тянувшейся от Средиземного моря до Кавказа. И то, и другое решение стоило бы затрат и самим налётчикам, но со временем стратегия театра военных действий, построенная на реакции, стала бы обходиться дороже самим византийцам, которые не могли держать в состоянии мобилизации своих ополченцев-крестьян вдали от домов, полей и скота до тех пор, пока арабские войска не соберутся близ границы, готовые выступить в нашествие.
Поэтому автор рекомендует альтернативную стратегию театра военных действий, построенную на эластичной защите с целью устрашения: не пытаясь предотвратить нашествие (это слишком сложно), нужно перехватить колонны врага, когда они возвращаются домой. Ценою отдачи имперской территории на разрушение и разорение такое решение снимало проблему определения времени и направления нашествий врага: было значительно легче предсказать, по каким дорогам пойдут налётчики, чтобы пересечь границу и возвратиться на мусульманскую территорию. При таком решении снималась и проблема мобилизации, сбора и разворачивания фемных войск раньше времени, в силу чего они должны были находиться в мобилизованном состоянии вдали от дома, хотя ничего при этом не происходило. Взамен фемные войска можно было созвать лишь тогда, когда они были нужны; при этом оставалось много времени на то, чтобы выйти на позицию, пригодную для перехвата колонн врага, возвращающихся домой с пленными и с добычей:
…гораздо выгоднее и удобнее выступать против них тогда, как они возвращаются из наших областей в свое отечество, нежели когда намереваются вступить в наши пределы. В то время… они всегда бывают слабы, особливо если по несчастью имеют с собой множество вещей, невольников и корыстей: <…> они обыкновенно бывают бессильны в сражении[600].
У византийских же войск будет время на то, чтобы должным образом провести мобилизацию, собраться (даже из отдалённых областей) и развернуть силы.
Однако цена этой обороны, эластичной настолько, что она уже ничего не защищала, могла быть снижена: ранее автор отмечал, что «поселяне, получив от них и лазутчиков известие, могли удалиться в места безопасные». Обычно налётчики пытались взять укреплённые города приступом или осадой, ибо города могли дать достаточно добычи и пленных, чтобы оправдать затраченное на них время, усилия и перенесённые опасности; но лишь очень голодные налётчики стали бы осаждать деревенские укрепления ради находившегося в них скота – хотя рабы, конечно, тоже имели свою цену.
Лучшая охрана жителей приграничья, часто подвергавшегося набегам и остававшегося незащищённым, особенно тогда, когда боеспособных мужчин мобилизовали в фемные боевые подразделения, призывавшиеся на службу в других местах, зависела, так сказать, от положения: нахождение городов и деревень в недоступной местности (даже если при этом требовалось два-три дня пути, чтобы добраться до полей, находившихся, возможно, гораздо ниже поселений); импровизированная круговая стена, образуемая внешним кольцом домов, построенных вплотную друг к другу, без проходов между ними, и особо толстые наружные стены и отсутствие отверстий на уровне земли; тесная застройка, оставлявшая лишь узкие проходы между зданиями, в которые всадники едва ли осмелились бы сунуться и которые легко можно было перекрыть. Следы, остатки и развалины армянских и греческих городов и деревень в нынешней восточной Турции дают достаточно свидетельств, подтверждающих все три вышеотмеченные особенности: они видны и по сей день, так как более поздние поселения огузов и других туркоман, йорюков, татар, курдов и заза, возникавшие с двенадцатого века, по большей части расположены в низменных местах близ ручьёв и рек, и поначалу они представляли собою полукочевые стоянки[601].
У жителей приграничья были и другие способы уменьшить ущерб, хотя за каждый из них приходилось платить определённую цену: это предпочтение, отдававшееся разведению скота, а не выращиванию земледельческих культур, поля которых могли быть сожжены грабителями; первоочередное внимание, уделяемое культурам, дающим урожай весной, а не в сухие месяцы лета и ранней осени, облюбованные грабителями; хитроумные тайники и укрытия, причём не только для имущества, но и для самих деревенских жителей; в местах достаточно высокогорных – переход всего населения деревни (а не одного только скота) на летние высокогорные пастбища.
Если бы такие меры по снижению ущерба не принимались, стратегия театра военных действий, построенная на эластичной защите, потерпела бы крах, поскольку совокупный ущерб, причинённый чередой набегов, мог бы вынудить гражданское население покинуть область, и фемные соединения остались бы без ополченцев, подлежащих призыву. В конце концов именно так и случилось, но в то время, когда писался этот текст, такая стратегия всё ещё была успешна благодаря совокупному эффекту устрашения – который сам автор именно так и определяет: «При всяком их покушении ворваться в наши пределы нужно и полезно привести их в ужас занятием тесных проходов, чтобы тем остановить их стремление на наши области»[602].
Три поражения Али, сына Хамдана, то есть упоминавшегося выше Сайфа ад-Даулы, приводятся как примеры образцовых достижений: в 950 г. он попал в засаду, устроенную Львом Фокой, когда возвращался из успешного грабительского набега, в ходе которого он перешёл реку Галис (ныне Кызылырмак), углубившись во внутренние области нынешней центральной Анатолии; в 958 г. ему нанёс поражение будущий император Иоанн Цимисхий, взявший город Самосату (турецкий город Самсат, существовавший до того, как он был затоплен вследствие возведения ататюрковой дамбы; его население было перемещено в построенный рядом новый город Самсат); и в 960 г. он опять потерпел поражение от Льва Фоки, старший брат которого, Никифор, тогда вёл успешную кампанию по отвоеванию Крита.
Войско Льва Фоки было немногочисленным. Его брат мобилизовал большую часть экспедиционных сил для своей успешной наступательной кампании: возможно, именно поэтому Сайф ад-Даула принял решение снова вторгнуться в пределы империи, хотя прошло всего два года после того как Иоанн Цимисхий нанёс ему поражение. Мы располагаем рассказом историка Льва Диакона, чья трактовка этой битвы была, возможно, подкреплена (или окрашена) его личным опытом свидетеля весьма схожего поражения, которое потерпел в 986 г. Василий II при Траяновых воротах в Болгарии (Василий тоже возвращался после успешного вторжения и тоже попал в засаду). Лев Диакон объясняет, как Лев Фока расположил свои войска:
[Полководец Лев] решил не подвергать… явной опасности… своё малочисленное, плохо подготовленное, напуганное… войско. Он предпочел устроить засады на ключевых горных склонах, откуда было удобнее следить за продвижением врагов[603].
Можно было бы решить, что Лев Диакон как классицизирующий историк описал далее беспечное поведение неосмотрительного, мальчишески резвого Сайфа ад-Даулы как пример «ибрис», пагубной богоборческой дерзости: дескать, он буквально скачет перед самым падением; но явное подтверждение словам историка содержится в стихотворении знаменитого ал-Мутанабби, который ехал рядом со своим покровителем.
…[ибн] Хамвдан же кичился и чванился своими многолюдными отрядами, хвастал и бахвалился обилием добычи и многочисленностью пленных; он все время уклонялся в сторону от дороги… и появлялся то перед войском, то позади него, потрясая копьем, которое он то устремлял в пространство, то, трепещущее, снова притягивал к себе[604].
А дальше случилось то, чего так желал автор трактата «О стычках» (“De velitatione”): сложилась тактическая ситуация, при которой один может одолеть десятерых. Обретённые при этом военные выгоды заключались в возмещении цены, уплачиваемой за такую стратегию театра военных действий, которая не могла защитить территорию империи, а способна была лишь устрашить врага, удержав его от дальнейших нападений:
Когда… варвары сгрудились на труднопроходимых, узких, неровных тропинках, их строй рассыпался, и каждый стал как попало взбираться по кручам. Вот тогда-то полководец протрубил сигнал и, подняв из засады своих воинов, устремился на варваров[605].
Итогом стала бойня: византийцы, кроме прочих преимуществ, были к тому же хорошо отдохнувшими, тогда как их враги утомились на марше. Сайф ад-Даула потерял всю свою добычу и был почти взят в плен: упоминается обычная уловка, состоящая в разбрасывании серебра и золота, чтобы отвлечь преследователей.
В тексте даются особые рекомендации на тот счёт, как дополнять стратегию, начиная с необходимости обеспечивать запасы воды посредством контроля над каждым источником в ущельях и проходах, где располагаются засады.
Далее следует тактика[606]. Для отражения частых сугубо конных набегов (монокурса) существенно необходимы опытные лазутчики, способные оценить численность врагов по следам копыт и затоптанной траве и угадать, куда они направляются; далее, нужны знающие своё дело офицеры и бойцы на добрых конях, чтобы настичь врага и напасть на него на марше. Такие рейды за добычей и рабами обычно совершались под предлогом джихада (если предлоги вообще указывались), но автор также рекомендует готовиться к отражению настоящего широкомасштабного джихада, который вёлся добровольцами, чья религиозная мотивация была куда более вероятна (речь идёт о муджахидах = «прилагающих усилия»):
В [августе] значительные силы прибыли из Египта, Палестины, Финикии и южной Сирии в Киликию, в окрестности Антиохии, а также к Алеппо; и, прибавив к своим войскам некоторое количество арабов [бедуинов], <…> они вторглись в ромейские земли в сентябре.
За очень краткий срок среди воинов джихада стало больше тюрок, чем арабов; многие из них были гулямами. В Коране (52:24, 56:17, 76:19) слово «гильман» (множественное число от «гулям») относится к «вечно юным мальчикам, прекрасным, как жемчужины», чьи интимные услуги, как и услуги наложниц-женщин (гурий), служат небесной наградой праведным мусульманам, павшим воинам джихада и нынешним смертникам-шахидам; но впоследствии это слово стало обозначать не Ганимедов, а тюркских бойцов, так называемых «воинов-рабов» – особый обусловленный договором статус, который даже мог совмещаться с богатством и властью. Империя Газневидов, возникшая в десятом веке, была основана гулямом Абу Мансуром Сёбук-тегином, родившимся ок. 942 г. и ещё мальчиком проданным в Бухару, а тюрок-кипчак Бейбарс дорос от телохранителя до командира дворцовой стражи ок. 1250 г., став затем султаном Египта и Сирии в 1260 г. под именем ал-Малик аз-Захир Рукн ад-Дин Бейбарс ал-Бундукдари, знаменитым победителем как крестоносцев, так и монголов[607].
Когда воины джихада периодически собираются, чтобы напасть на границу, ключевую важность обретает заблаговременная разведка: в дополнение к шпионам, лазутчикам и патрулям лёгкой кавалерии, уже упоминавшимся выше, следовало засылать за границу купцов, чтобы они разузнали, что смогут.
Далее следует подкуп: халиф был далеко, в Багдаде, и к тому же в то время бессилен, и даже такой активный враг, как Сайф ад-Даула, находился далеко за границей, в Алеппо. Поэтому нужно было слать письма и «корзины с подарками» «местным эмирам, командовавшим крепостями на границе»[608].
Далее идёт сопровождение выдвигающихся сил врага, покуда не станет ясно, где он собирается разбить лагерь. Надев особые тёмные накидки поверх доспехов[609], основные силы должны подойти к лагерю врага, выслав вперёд лазутчиков, чтобы они могли продолжать слежку за продвижением врага, когда он снимется с лагеря. Автор, очевидно, предполагает, что враги столь многочисленны, что нападать на лагерь бесполезно – даже ночью, располагая некоторым преимуществом неожиданности.
Следует прибегать к особым методам, чтобы успешно следить за продвижением врага. Нужны три отборные группы лазутчиков: одна остаётся в такой близости к врагу, что её члены могут слышать шум множества голосов; вторая находится на расстоянии, удерживая первую в пределах видимости; третья, в свою очередь, делает то же самое. Всем трём группам нужно сосредоточиться на слежении за врагом, а не на сообщении о своих наблюдениях турмарху (высшее воинское звание после стратига, номинально глава турмы или мера в 2000 человек и больше; здесь использовано для обозначения командующего операцией). Он получает донесения от трёх групп слежения через подразделения численностью в четыре человека, которые, в свою очередь, пребывают в поле видимости групп и отсылают двоих из своего числа, когда нужно о чём-то донести. Таким образом, стратиг может замедлить, ускорить или перенаправить движение своих сил сопровождения в зависимости от движений врага[610]. Опасно просто следовать за врагами: они опытны и оставляют у себя в тылу стражу, которая может стать для преследователей засадой.
Всё это, как отмечалось выше, предполагает, что враг слишком силён для того, чтобы нападать на него, пока он в полном составе. Но одна из целей столь тесного сопровождения вторжения состоит в том, чтобы быть готовыми немедленно атаковать, если достаточное число врагов в поисках добычи отважится отойти довольно далеко от «боевого построения эмира», оставив его уязвимым. Для этого нужно прежде всего передвигаться по ночам, потому что в ином случае вторгшиеся враги увидят облака пыли, поднятые силами сопровождения, и воздержатся от разделения сил для набега.
Даже если всё идёт хорошо, «боевое построение эмира» может всё ещё оставаться слишком сильным; в этом случае можно атаковать одну или более группу налётчиков, отделившихся от основных сил. Если у них есть собственные силы прикрытия для защиты тыла, пока они заняты грабежом – в тексте используется слово «фулькон», германское название стены из щитов пехотинцев в римском стиле, но здесь оно обозначает любой отряд, не занятый грабежом, – тогда командующему нужно разделить свои силы надвое, выслать на фулькон один отряд, а самому с другим отрядом напасть на грабителей «на большой скорости, с напором, с криками и военными кличами»[611]. Это не подействовало бы на бойцов фулькона, выстроенных в боевом порядке, но могло бы произвести панику среди грабителей, рассеявшихся по местности в поисках добычи и пленных, и обратить их в беспорядочное бегство, после чего преследователи могут изрубить их на куски.
Автор объясняет, почему он вдаётся в дальнейшие тактические подробности: «Теперь мы изложим то, что сами видали»[612].
Далее следуют подробные рассуждения на темы сопровождения, внезапной атаки, засад и блокады – о чём угодно, только не о непосредственной битве на уничтожение, когда одна основная сила выходит против другой; и победа, и поражение в такой битве приведут к слишком большим потерям. У империи не было лишних людей, были только ценные воины-крестьяне, стоявшие гарнизонами в приграничье и жившие там со своими семьями, и ещё меньше профессиональных бойцов, которых нельзя было заменить новобранцами до тех пор, пока они не будут должным образом обучены. За сегодняшней битвой может последовать завтрашняя, так что бойцы, павшие сегодня, не смогут стоять в боевом строю завтра. В противоположность этому муджахидов, достигавших своей цели, если они гибли в бою, легко можно было заменить свежими добровольцами с глубинных исламских территорий, где число занятых в джихаде было очень невелико. Даже Сайфа ад-Даулу и его отряд можно было заменить, потому что муджахиды, взыскующие славы или мученичества, и вольные грабители, ищущие добычи и пленных, скоро нашли бы себе другого предводителя.
Поэтому необходимо было разбить главного врага на поле – в данном случае речь идёт о Сайфе ад-Дауле и его отряде, – но не было никакого смысла уничтожать его полностью, потому что вскоре его мог заменить другой эмир с другим боевым отрядом. Из-за этого битва на уничтожение теряла свою привлекательность, так как понесённые потери нельзя было возместить в краткий срок, а в долгосрочной перспективе они были губительны, ибо вынуждали тех, кто остался в живых, покидать приграничную зону; между тем потери, понесенные врагом, можно было быстро возместить за счёт нового притока добровольцев и грабителей.
Вместо битвы на уничтожение автор рекомендует манёвр, заставляющий врага передислоцироваться и разорвать свои ряды, не уничтожая его самого и его людей в лобовой схватке. Всё это и есть реляционный манёвр, нацеленный на специфического врага со специфическими сильными сторонами, которых нужно было избежать, и специфическими слабыми сторонами, которые нужно было использовать.
Например, когда силы врага разделяются из-за того, что конники уезжают вперёд для грабежа, оставляя пехотинцев позади, последних можно успешно атаковать: если отряды, отправившиеся на грабёж, можно опередить, когда они идут или едут в легко предсказуемых направлениях, потому что иных возможных целей там просто нет, тогда конница может оказаться там заблаговременно, надёжно укрыться и ждать до тех пор, пока грабители не рассеются в поисках добычи: тогда их можно будет перебить или взять в плен. В качестве альтернативы или дополнения к этому можно будет также устроить засады на пути к этим предсказуемым целям или же на обратном пути от них, чтобы покончить с бандами врага, когда они спешно возвращаются назад.
Когда посредством малых атак и засад был нанесён достаточный ущерб, приходит время взяться за «боевой строй» врага, за его основные силы. Для этого одной конницы недостаточно, нужна и пехота, чтобы стрелять из луков и метать снаряды, а также сходиться в ближнем бою. Если пехотинцы остались позади вследствие манёвров конницы, тогда им нужно постараться добраться до места битвы раньше, чем она начнётся. Если это невозможно, ибо расстояние слишком велико, тогда некоторым из «способных» конников нужно приказать спешиться и сражаться пешими, используя луки и пращи, а также копья и щиты.
Пока войска готовятся к битве, стратиг тоже готовится, разбивая свой палаточный лагерь с обозом на виду у врага, чтобы этой демонстрацией уверенности в своих силах внушить врагам ужас и отчаяние.
У автора есть также советы относительно того, как нужно действовать войску, находящемуся в сильном численном меньшинстве. Предположим, что оно не способно атаковать основную боевую группу врага в открытой битве, но оно может добиться превосходства благодаря засадам на колонны врага, которым предстоит пройти через горы. Пехота здесь жизненно важна, и ей нужно укрыться с обеих сторон дороги. Войско невелико, и оно может быть деморализовано зрелищем продвигающейся вражеской армии. Но командующий офицер может внушить уверенность своим людям одним своим спокойным присутствием. Ему нужно находиться прямо за пехотой, «очень, очень близко за ними… он должен занять позицию почти в задних рядах пехоты»[613].
Засады могут оказаться неудачными просто потому, что враг пойдёт другой дорогой. Тогда поможет динамическая засада: отряд кавалерии бежит с поля боя, чтобы заманить за собой врага. Он направляется в место, заранее подготовленное для бойни, а там возможна двойная засада из пехоты, укрывшейся в одной части горного прохода, и спрятанной конницы, дожидающейся своего часа в другом конце, чтобы обрушиться на врага, отступающего после стычки с засадой пехоты. Если конницу можно укрыть, она может находиться в засаде даже в том случае, если нет ущелья или прохода, который определит направление движения врага, потому что любая колонна уязвима для атак на её фланги, тем более если люди и кони утомлены преследованием заманившего их отряда.
Надёжная контрмера может заключаться и в том, чтобы удержаться от преследования бегущего врага, но ведь именно в этом случае конница может быть наиболее действенна и способна раскрошить бойцов, превратившихся в простых беглецов.
Точно предсказать перемещения врага – высшее достижение полевой разведки. Но последняя может и потерпеть полную неудачу. Внезапная и концентрированная атака врага может застать врасплох стратега, при котором находится лишь небольшой отряд, причём у него нет времени на то, чтобы мобилизовать, собрать и развернуть свои фемные силы. Гражданское население также застигнуто врасплох, оно всё ещё остаётся в своих поселениях, а не в местных крепостях, предназначенных для эвакуации. Весьма показательно, что опасность, грозящая именно гражданскому населению, является первостепенным предметом заботы. Стратиг должен послать офицеров «с большой скоростью», чтобы предварить вторжение врага, эвакуировать жителей деревень и найти убежище для них самих и для их стад[614]. После этого следует вернуться к отражению набега, чтобы уничтожить вражескую силу.
Но и это может закончиться неудачей. Враги могут оставаться в боевом строю, будучи готовы отразить атаки, и удержаться от того, чтобы выслать отряды для набега: ведь это может существенно ослабить их главное войско. В таком случае можно также действовать, выделяя малые отряды («триста или меньше готовых к бою всадников»), чтобы они устроили засады на наступающего врага, прежде чем благоразумно отступить к своим главным силам, которые по возможности должны находиться в укреплении («если поблизости есть также крепость…»). Пехотинцам, которые не могут спастись посредством быстрого отступления от конных преследователей, нужно укреплённое место для защиты, откуда они могут выходить, чтобы действовать совместно с конницей.
В самом крайнем случае найдутся возможности устроить засады на малые вражеские отряды, каковыми могут быть передовые группы, высылаемые с целью выбрать и измерить место для лагеря основного войска, которое находится на марше. Но даже для них необходима подстраховка: главные силы должны находиться поблизости в боевой готовности, чтобы, если наступающее вражеское войско достаточно сильно для контратаки и преследования засадных отрядов, то последние могли безопасно отступить, предоставив основным силам смять врага «благородным, смелым натиском». И если этого тоже недостаточно, поскольку передовой отряд врага состоит из множества бойцов, а не из нескольких наблюдателей, то пехота может выйти из крепости, чтобы присоединиться к битве.
Чтобы сопровождать врага, опередить его и внезапно атаковать, оборонительное войско должно быть весьма мобильным в смысле транспортировки, а также подвижным тактически. Последнее достигается тренировкой и командованием, но первое зависит от надлежащей организации и надлежащих процедур. Обоз (тулдон) с повозками и мулами абсолютно необходим – армия не может действовать без пищи, запасных стрел, дротиков, накидок, доспехов и щитов, а также без различных инструментов для ремонта и копки земли, перевозимых в обозе. Фураж слишком громоздок для того, чтобы успешно его перевозить, но некая часть его всё же может оказаться жизненно необходимой, особенно в засушливых областях. Однако обоз движется слишком медленно, и его нужно отделить от боевых сил, чтобы он оставался в крепости; к нему назначаются несколько боеспособных всадников, чтобы они могли сопровождать повозки и мулов, выдвигающихся в назначенное место, дабы пополнить запасы боевых сил. Запас фуража на два-три дня можно везти на «быстроходных мулах» и в чересседельных сумах конницы[615].
Есть много хитростей, которыми можно воспользоваться, чтобы укрыть и замаскировать свои силы, а также произвести впечатление, что их численность выше или ниже действительной. Конница выезжает поздно вечером, когда поднятых ею облаков пыли не видно; местность тщательно изучается офицерами и лазутчиками, чтобы обнаружить укромные места для засадных отрядов или для любых сил, присутствие которых на поле боя нужно скрыть от врага (это не тот случай, когда нужно разубедить врага атаковать); сильное войско может произвести впечатление, что его численность ниже действительной, если оно продвигается тихо, тесными рядами, причём некоторые бойцы могут переодеться крестьянами, оставляя головы обнажёнными, а в их ряды может замешаться некоторое число настоящих крестьян и пастухов, которые служат «наживкой», способной заманить преследователей в засаду. Слабое войско может произвести впечатление, что его численность выше действительной, если оно волочит за собой ветки, чтобы поднять больше пыли.
Есть также контрмеры против таких хитростей. Начнём с передовых отрядов лёгкой конницы, цель которых – спровоцировать действия засад, расположенных впереди более уязвимых главных сил, или же, напротив, заставить врага обнаружить свою настоящую силу. Также это многократно упоминаемая сака, тыловая стража, охраняющая уязвимые повозки и мулов обоза (тулдон) позади войсковой колонны, которая всегда необходима для того, чтобы перехватить налётчиков, пытающихся напасть на менее бдительный тыл продвигающегося вперёд войска.
Битвы на уничтожение следует избегать, но если на поле оказались два крупных войска, вражеское и ромейское, то врагу нельзя позволить грабить, как ему заблагорассудится, – нужно вступить в бой. Если враг всё же высылает колонны для грабежа, их можно заманить в засаду – как и прежде, сочетая друг с другом многочисленные засадные отряды, большие резервные силы конницы, а также пехоту из близлежащей крепости, если таковая будет доступна. Но в любом случае в битву следует вступить.
Если враг слишком силён, стратиг может лишь искать убежища за стенами ближайшего укреплённого города (кастрон), позаботившись предварительно о безопасности всех своих бойцов, а также гражданского населения и даже его скота – всё прочее было бы бесчестно, презренно и повело бы к разорению страны и к её обезлюдению[616].
Всё вышесказанное предполагает наличие войск особенно хорошо тренированных, более дисциплинированных и стоящих на более высоком моральном уровне, если сравнивать их с обычными линейными войсками, потому что такой способ ведения войны требовал гораздо большего от отдельного бойца, чем планомерная битва в строгих рядах. В новое время только лёгкая пехота (Light Infantry) и её самые элитные производные могли поддержать такое различие.
Первая задача стратига – обучать своих бойцов и упражнять их подразделения. Если оставить в стороне индивидуальные и групповые навыки, требовалась закалка:
…у тебя нет иного способа… подготовиться к войне, кроме одного: прежде всего упражнять и тренировать войско, находящееся под твоим командованием. Тебе нужно приучать их и упражнять в обращении с оружием, а также переносить всевозможные лишения и исполнять тяжёлые задания[617].
Ведение войны на границе требовало совершать необычайно долгие марши пешком и проводить целые дни в седле. Мораль очень важна в любом сражении, но особенно важна она в войне приграничной, потому что большая часть заданий должна исполняться бойцами, разбитыми на независимые друг от друга двойки, четвёрки или очень маленькие соединения, находящиеся вдалеке от командирского взгляда старших офицеров.
Поддержание морали начинается с дисциплины, цель которой – пресечь лень, нерасторопность и пьянство; но должны быть и средства поощрения: вовремя выплачиваемое жалованье и регулярно обеспечиваемое довольствие, но также подарки и «бонусы» сверх того, что является «обычным или обусловленным договором», чтобы бойцы могли получать лучших лошадей и снаряжение и служили ревностно[618].
Фемных крестьян-воинов также нужно уважать, их нельзя унижать и даже подвергать побоям со стороны
ничтожных [сборщиков налогов], ровно ничего не прибавляющих к общему благу, цель которых одна: ободрать нищего как липку. Из-за своей несправедливости и из-за крови бедняков, которую они проливают ручьями, они скапливают много талантов золота.
Фемные бойцы получали как жалованье, так и земельные наделы, но с последних они должны были платить налоги; соответственно этому имперские сборщики налогов обращались с ними так же, как с любыми другими налогоплательщиками, то есть очень плохо, если судить по тексту. (Ещё хуже была передача сбора налогов крупным землевладельцам и коллективная ответственность за уплату налогов, распространявшаяся на всю деревню[619].) Фемные судьи также должны выказывать им большее уважение: крестьян-воинов нельзя скручивать и утаскивать прочь, как заключённых, нельзя их пороть, заковывать в кандалы и (о ужас!) ставить к позорному столбу.
Казалось бы, гражданские судьи занимались делами и издавали типично византийские суровые постановления в том, что касалось крестьянской составляющей фемных воинов-крестьян, но наш автор настаивает на том, что судить их как своих бойцов должны офицеры, подчиняющиеся власти стратига, назначенного самим священным императором. Но он не намечает сотрудничества с гражданскими судьями и служащими, поскольку они уступают военной власти, «как явствует из закона». Эта часть завершается рассуждением о воодушевлении, счастье и бодрости духа, которые воцарятся, когда эти недостатки, ввергающие людей в бедность, будут устранены императорами.
После этого излагаются новые соображения об оперативных методах, применяемых на уровне театра военных действий. Особый интерес представляет случай «оборонительного нападения», предпринятого в надежде заставить врага отступить, когда его войско оказалось слишком сильным для того, чтобы сражаться с ним напрямую – не важно, насколько искусно. Автор цитирует более ранние предписания Льва из его трактата «Тактика», или «Тактические конституции» (“Tacticae constitutiones”, XL 25), пока сам не переходит к описанию того, что случилось около 900 г., когда крупное войско бойцов джихада вторглось из Киликии, осадив Мисфию (Клавдиокесарию), но производя грабежи на гораздо более широком пространстве. Стратеги фем Анатолика и Опсикия были оставлены на местах, чтобы защищаться, «насколько это будет в их силах». Тем временем Никифор Фока-старший, командующий полевыми войсками и предок будущего императора с тем же именем, вторгся глубоко в Киликию с сильным подвижным войском, направляясь к городу Адан (ныне Адана). Гарнизон города (точнее, то, что от него осталось после ухода войска джихада) вышел наружу, чтобы встретиться с византийскими силами. Они были разбиты, бежали обратно за городские стены, а замешкавшиеся были убиты либо взяты в плен. Никифор не осадил Адану, но стал действовать согласно учению трактата «О стычках» (“De velitatione”): он уничтожил земледельческую базу города, вырубил фруктовые деревья и виноградники, а также сровнял с землёй «изящные и красивые» поселения за пределами стен. На другой день он повёл своё войско к побережью, захватив «огромное количество пленных и множество скота», а затем возвратился километров на сорок к реке Кидн, или Иеракс (ныне Тарсус-чай), но не напал на город Таре, стоявший в устье реки, а вернулся на имперскую территорию через Киликийские ворота (ныне проход Гюлек-Богазы), связывавшие прибрежные равнины с возвышенным плато центральной Анатолии.
Когда воины джихада, всё ещё осаждавшие Мисфию, услышали об опустошительном вторжении на их территорию, они возвратились и «не добились ничего ни там, ни здесь», потому что им не удалось захватить Никифора Фоку, когда он со своим войском возвращался через горы[620].
Это была образцовая операция, и для византийцев всё закончилось успешно, и сами по себе оба набега были весьма широкомасштабными, но главная концепция была верна применительно к любым масштабам, и она часто применялась на практике: защищаться сложнее, чем нападать, потому что защитники должны быть достаточно сильны для того, чтобы противостоять нападению врага; если же они сами нападают, то могут поразить свои цели и атаковать там, где враг слаб, как сделал Никифор Фока. Но при этом можно заставить врага отказаться от широкомасштабного нападения, для отражения которого защита была слишком слаба.
Примечательно, что Фока-старший даже не попытался осадить Адану и Таре. В обоих городах была потенциальная добыча и рабы, но они были хорошо укреплёнными городами, какими по необходимости были все города в Киликии. Не похоже на то, что его люди обладали требуемыми навыками, а в его обозе были инструменты, необходимые для постройки осадных машин (перевозить их не могло ни одно быстро передвигавшееся войско, целью которого был набег), но это тоже не важно, поскольку византийцы, совершая свой рейд, не могли задерживаться, осаждая города, если принять во внимание угрозу возвращения неудачливых воинов джихада.
Когда автор переходит к осадным операциям, он имеет в виду осады византийских городов, производимые врагами[621]. Он смело утверждает, что многие укреплённые города неуязвимы и им нечего бояться осады: должно быть, он имеет в виду бедные городки, брать которые едва ли стоило, ибо располагались они в недоступной местности; это описание подходит ко многим городам в приграничной зоне.
Что же касается городов побогаче и к тому же более доступных, а потому и более стоящих осады, то автор предупреждает, что съестных припасов должно быть заготовлено хотя бы на четыре месяца, а также призывает должным образом заботиться о цистернах для сбора воды.
В остальном же автор отсылает читателя к прежним книгам об осадном деле, заявляя о том, что он хочет всего лишь обсудить тему стычек, сопутствующих осаде: вылазки для того, чтобы напасть на вражеские лагеря вокруг осаждённого города ночью, диверсионные акции с целью пополнить припасы в осаждаемых городах, а также тщательное уничтожение всего, что может помочь осаждающим, включая дома за пределами городских стен.
Военные действия на границе могли быть эпическими, но они не были рыцарски-благородными: так, в одном месте автор сообщает нам, что в том случае, если войско должно передвигаться быстро, пленников следует перебить, если невозможно выслать их вперёд. В конце этого ценного труда нет никакого краткого обобщения, а только призывание Пресвятой Троицы и примечание: «С помощью Божией, конец тактики».
«О военном деле» (“De re militari”) – организация и тактика кампании
Диаметральной противоположностью трактату «О стычках» (“De velitatione”), посвящённому защитным операциям против арабов-мусульман на «восточном», анатолийском фронте, выступало столь же практичное руководство, посвящённое также и наступательным действиям против арабов-мусульман, хотя прежде всего – «северному фронту», где византийцам приходилось иметь дело с болгарами, печенегами и предками русских, Киевской Русью. Ранее изданный под заглавием «О военном деле» (“De re militari”), этот трактат был издан заново под заглавием «Организация и тактика кампании» (“Campaign Organization and Tactics»”)[622].
Хотя в этом сочинении есть и отсылки к «древним», он в то же время в большой степени представляет собою оригинальный труд. Император изображается в нём как лично присутствующий и возглавляющий экспедиционное войско, и наш автор даёт ему советы в явно нераболепном тоне. Авторитетный издатель согласен с оспаривавшимся ранее мнением о том, что императором в данном случае выступает Василий II (976—1025 гг.), прозванный впоследствии Болгаробойцей, но в то время ещё сравнительно молодой и не столь успешный, то есть примерно в 991–995 гг. Всё содержание текста согласуется с его датировкой самым концом десятого века или началом одиннадцатого.
Это руководство начинается с разбивки временного лагеря для большого экспедиционного войска в шестнадцать таксиархий – примерно шестнадцать тысяч человек в полной комплектации. Налицо и силы фемных ополченцев, и профессиональные тагмы. Пехотные тагмы включают в себя пятьсот тяжёлых пехотинцев, вооруженных мечами и щитами (гоплитов)[623], двести «метателей дротиков» и триста лучников.
Издатель отмечает, что византийские писатели были склонны предпочитать платонический идеал прозаической реальности, и описанный в трактате лагерь мог быть такого рода: совершенным и совершенно вымышленным[624]. Может быть, и так; но для римлян стандартной оперативной процедурой было устройство походных лагерей, защищённых ещё более тщательно, даже если предстояло провести в лагере всего одну ночь.
Даются подробные указания относительно плана лагеря (предпочитается форма квадрата), чтобы обеспечить защиту снаружи и избежать сумятицы внутри в том случае, если будет дан приказ «К оружию!»; необходим очень хороший землемер: автор пользуется латинским словом «менсуратор» (mensurator), в римском легионе он назывался менсором (mensor).
В центре расположен внутренний лагерь императора с его дворцовой гвардией и элитными силами[625]: «бессмертными» (афанати), впервые введёнными Иоанном Цимисхием (969–976 гг.) и названными по образцу их ахеменидских предшественников, которые сражались ещё при Фермопилах почти тысячу пятьсот лет назад, но теперь составленными из конницы; первый полк гвардии назывался мегали («великая») этерия (букв.: «товарищество»), в противоположность меси («средней») этерии и микра («малой») этерии; была также тагма схол, старейшая разновидность дворцовой гвардии.
В пределах внутренних кругов был свой внутренний круг, в данном случае личная охрана императора: манглавиты, названные так по палице, которой они, как обычно полагают, пользовались, расчищая дорогу императору, когда он шёл через дворцовые залы и коридоры, запруженные нетерпеливыми придворными и просителями[626]. Далее уточняется, что нужно оставить обширное пустое пространство вокруг шатра императора, чтобы дать возможность ночным часовым передвигаться по нему, – уместная мера предосторожности, причём не только от вражеских лазутчиков.
Лагерь императора во время кампании был также императорским двором. Названы два его высших чиновника: предусмотрен шатёр для протовестиария, евнуха, отвечавшего за одеяния, и для эпи тис трапезис, евнуха, отвечавшего за пиршественный стол (оба были могущественными вследствие своей близости к особе императора). Можно с уверенностью предположить, что были и другие, не поименованные высокопоставленные чиновники, жаждавшие находиться близ императорской власти или вынужденные так поступать. Поскольку императором не становились обычно ни по стабильному династическому принципу, ни в силу выборов, но это место «занимали», то василевсы понимали, что друзей нужно держать поблизости, а врагов – ещё ближе, чтобы они не могли составить заговор в столице. Изящные османские шатры, хранящиеся ныне в музеях Берлина, Кракова и Вены, захваченные в ходе неудачной осады Вены в 1683 г., были частью именно такого изысканного придворного лагеря.
Вожди (дукаторы) нужны были поблизости, чтобы император мог получать сведения из первых рук; но они не являлись его личной дворцовой гвардией и должны были много разъезжать, чтобы исполнять свои обязанности; при этом они, возможно, вступали в контакт с врагом или с врагами императора. Поэтому автор высказывает явно не платонический совет, выдающий его острое чувство благоразумия: «Дукаторов нужно размещать вместе с проксимом [дворцовым штабным офицером] или с кем-то ещё, кому священный император полностью доверяет»[627].
Затем автор руководства переходит к теме военных лагерей в целом, предписывая, «как было принято у древних», разбивать лагерь по подразделениям, а не вперемешку. Чтобы устроить эффективные заграждения, у каждого пехотинца должно быть до восьми «головок чеснока» (caltrops), а в каждой десятке (декархии) должен быть металлический шест, к которому привязывается верёвка для нанизывания «чеснока»; рекомендуются также небольшие ямы с острыми штырями в них, так называемые ноголомы, и круговое заграждение из бечевы с колокольчиками[628]. Третья глава, в которой говорится о расстановке ночных караулов, интересна лишь потому, что в ней предписывается следующее: оплитарх (старший офицер пехоты) должен обходить караульные посты, расставленные для защиты от вражеских лазутчиков и набегов; оплитарх стоял над таксиархами как инспектор рода войск (branch inspector), выражаясь по-современному, а не как действующий боевой командир, потому что это потребовало бы объединённых постов из конницы и пехоты[629]. Тема лагеря продолжается в четвёртой главе о наружных постах (издатель называет их наблюдательными постами, watch posts) пехоты, состоявших всего из четырёх человек, и наружных постов конницы, состоявших из шести человек, располагавшихся гораздо дальше от лагеря. В дневное время требовались только кавалерийские посты, расположенные поодаль от лагеря. Далее следуют подробности об определении размера лагеря с дополнительными расчётами для относительно меньшего числа конницы (глава 5), для экспедиционного войска с двенадцатью, а не шестнадцатью таксиар-хиями (глава 6) и для таких случаев, когда местность требует разбить два лагеря, а не один, дабы избежать загромождения и позиции внизу, под склонами, «с которых стрелы и метательные снаряды могут обрушиться на палатки» (глава 7).
В этой части труда весьма ритуально повторяются расчёты с различными числами, но это не служит признаком кабинетной стратегии – напротив, именно так зачастую поступает профессиональный военный, праздно разглядывая чередующиеся таблицы организации и силы. Ближайшим примером тому служит глава 8: «если боевая конница насчитывает 8200 человек, её нужно разделить на двадцать четыре подразделения по триста человек в каждом… [что] составит четыре соединения… по шесть боевых подразделений в каждом»[630]. Тут есть тактическая цель: прикрыть тыл и фланги, в то время как три подразделения образуют фронт. Меньшее число конницы лучше разбить на меньшее число подразделений, чем на меньшие по численности подразделения (здравый совет!), но всему есть предел: «Императору не следует выступать на кампанию с таким малым войском».
Свежий опыт войны и с северными, и с восточными врагами проявляется в двух следующих главах, ничем не обязанных античным источникам: снятие всего войска с лагеря, начиная с тщательной, пошаговой разборки шатров, прежде всего императорского, и сам экспедиционный марш.
Вместо вновь пущенных в оборот аттических текстов мы читаем о сака, тыловой страже (от арабского «сакат»), под командованием офицера в достаточно высоком звании для того, чтобы он мог получать приказы прямо от императора: ведь, если дать войску пройти, а затем атаковать его с тыла, это может оказаться весьма успешным приёмом. Далее в тексте, и далее в ходе экспедиции, предлагается выделить особое подразделение на помощь бойцам, назначенным исполнять обязанности сака, потому что последним приходится «переносить больше трудностей, чем им положено», причём их опытный в боях командир остаётся на месте, чтобы руководить вновь назначенными подразделениями.
«Как отразить дерзкие нападения арабов [= бедуинов] и турок [не тюрок, а мадьяр, будущих венгров, которые, как и бедуины, специализировались на рейдах лёгкой конницы]. Целесообразно выделить около ста пятидесяти пеших лучников… на каждое из двенадцати боевых подразделений с внешней стороны…»[631]. Император также должен быть внимателен, потому что набег врагов может прорваться внутрь даже сильного войска, если оно растянулось на марше: «Пусть при императоре будет столько лучников, сколько он пожелает. Пусть при нём будут также росы [варяжская гвардия] и малартии» [предположительно воины с особым оружием с таким названием, по крайней мере изначально (гвардейцы-гренадеры тоже вооружены винтовками); но ни об этом оружии, ни о самих малартиях более ничего не известно, и отождествить их не удаётся][632].
Эта глава завершается отличным советом императору в ходе кампании: в конце дневного марша, «если что-то другое не потребует его внимания», император со своей охраной должен не отправляться на своё место в пределах лагеря, а внимательно осматривать все подразделения по мере того, как они вступают в лагерь, пока не прибудет сака.
Не всё сводится к действию, должно быть и противодействие, поскольку налицо действия врага. Ночные атаки на лагерь лучше всего перехватывать посредством засад по пути, но благоразумно располагать их вблизи от лагеря; когда их тем или иным образом отразят, преследования нужно избегать как бесполезной и рискованной затеи. Силы врага могут также атаковать армию на марше; и, если его силы очень велики, не следует пытаться отразить их в стороне от марша; нужно прервать марш, сложить груз и выстроиться в надлежащий боевой порядок.
Особая осторожность необходима в том случае, если марш проходит по безводной местности:
Ужасно, если приходится вести сразу две битвы. Я имею в виду: одну против врага, а другую – против зноя, когда нет воды[633].
Лучше избрать более долгий путь, если на нём есть вода. Автор, несомненно, вспомнил катастрофическое поражение византийской армии под палящим июльским зноем 636 г. при Ярмуке, хотя это была река. Восточные враги Византии, сасанидские персы и позже арабы-мусульмане, турки-сельджуки и османы были лучше знакомы с методами ведения войны в пустыне, чем люди из Константинополя, потому что с европейской стороны этот город расположен на богатых водой землях, и выходит он на самую зелёную часть Анатолии.
Наш автор согласился бы с поговоркой, принятой в британской армии: время, потраченное на рекогносцировку, редко оказывается потерянным. Он подчёркивает необходимость в опытных и разумных проводниках (дукаторес), обращаться с которыми нужно очень уважительно (не как с нижними чинами): они должны не только знать местность, но и уметь рассчитывать перемещения войска и его потребности в пределах этой местности. Проводники могут лишь наблюдать, они не могут вести разведку боем с силами врага, и их разведка не может заходить глубоко на вражескую территорию. Эта задача, а также определение силы врага посредством малых пробных атак, возлагается на небольшие подразделения быстрой лёгкой конницы, называемые транзитами или тасинариями (из армянского), но чаще хосариями. Это новое для греков слово было заимствовано из мадьярского huszar, которое, в свою очередь, восходит к старому сербскому husar, а оно само восходит к греческому «прокурсатор», то есть к латинскому praecursor, procursator, «бегущий впереди» – хорошее определение конных разведчиков (таким образом, это слово, совершив некий кругооборот, снова попало в греческий, а на Запад оно перешло в форме «гусар» – так ещё и сегодня называют бронированные рекогносцировочные войска).
Чтобы зайти даже глубже, чем самая подвижная лёгкая кавалерия, необходимы шпионы. В нашем руководстве не даётся никаких новых указаний по обращению с ними, как в трактате «О стратегии» (“De re strategica”, 42. 20), но уточняется, что они нужны «не только среди болгар [поблизости], но и среди других соседних народов, например, в Пачинакии [в слабо определённых владениях печенегов], в Туркии [во владениях мадьяр], в Росии [в Киевской Руси], чтобы все их планы были нам известны»[634]. Если пленных берут вместе с их семьями, их можно отослать обратно, чтобы они шпионили за своими товарищами ради выкупа заложников.
Рекомендуется проявлять особую осторожность при пересечении горных проходов, даже если они не заняты врагом. Это можно расценить как величайшую опасность в войне с болгарами после катастрофического поражения императора Никифора I и его многочисленного войска в 811 г., о чём будет сказано ниже: отмечается особая способность болгар пересекать страну, чтобы занять и перекрыть горные проходы перед выступающими силами врага, не позволяя ему отступить безнаказанно[635].
Далее следует здравая тактика, начиная с нескольких дней предварительной рекогносцировки, осуществляемой «проводниками, шпионами и хосариями»; затем выдвигается авангард, в котором больше лучников и метателей дротиков, чем не столь подвижной тяжёлой пехоты. Когда авангард вступает в проход, командир должен занять высшие точки, особенно такие, откуда можно наблюдать за возможными боковыми подходами к линии продвижения. Главные силы вступают в проход лишь после того как его обследуют и расставят в нём надёжную стражу. Две пехотные таксиархии должны идти впереди конницы, располагая инструментами для ремонта дороги. Всякий раз, когда пехотинцы приближаются к особенно опасному проходу, который может быть захвачен просочившимся врагом, некоторое количество пехотинцев нужно оставить позади, чтобы они удерживали место, пока не пройдёт всё войско. Гораздо больше приготовлений требуется, если проход был занят врагом. Если войско сильно, то лучше всего просто пойти другим путём, через другой проход, даже если он находится далеко. Иначе нет никакого другого средства, кроме одного: атаковать всем войском в надежде обратить врага в бегство, но при этом поддерживать готовность к битве; предварительно следует провести «артподготовку» силами лучников, метателей дротиков и пращников.
Об осадном деле автор тоже осведомлён хорошо, причём в этом вопросе он далёк от оптимизма[636]. Он предсказывает неудачу осады хорошо укреплённого города в том случае, если сначала не будет уничтожена его сельскохозяйственная база посредством долгой кампании набегов с целью вырубить фруктовые деревья и виноградники, сжечь зерновые и захватить скот, чтобы осаждаемые не могли пересидеть осаждающих, которые могут везти с собой лишь запас ячменя для лошадей на двадцать четыре дня. Лишь в том случае, если проход караванов мулов и, «если возможно, повозок» можно обеспечить сильным эскортом для защиты от глубоких рейдов противника, осаждающие могут достичь превосходства и возобладать над врагом при помощи голода. Один контекст поддаётся точному отождествлению: в нём говорится о борьбе за отвоевание у арабов-мусульман городов Сирии – страны плодородной, но разорённой войной; в другом месте говорится о «стране болгар», в которой «совсем нет средств к жизни» – разумеется, из-за длившегося веками разорения её сельского хозяйства, а не из-за естественной неплодородности.
Величайшим занятым арабами городом, успешно отвоёванным византийцами, была Антиохия, взятая 28 октября 969 г. под командованием Никифора II Фоки (963–969 гг.), который в 962 г., ещё будучи офицером, уже разграбил и некоторое время удерживал в своих руках Алеппо, столицу Сайфа ад-Даулы (древнюю Верою, ныне Халеб). Наряду с Антиохией византийцы взяли ещё около шестидесяти меньших городов в военной зоне, простиравшейся через северную Сирию от восточной Анатолии до Месопотамии. Воины джихада ответили на это так:
Взятие Антиохии и других городов… уязвило сарацин [синайское племя у Птолемея; впоследствии это название применялось по отношению к арабам-мусульманам: слово «араб» в течение долгого времени означало «бедуин»] по всему миру, а также другие народы, исповедавшие их религию: египтян, персов, арабов [= бедуинов], эламитов [= курдов], а также жителей Счастливой Аравии и Савы [Йемена]. Они пришли к соглашению и заключили союз, в силу которого собрали огромное войско со всех стран и поставили во главе его карфагенян [тунисцев]. Командиром у них был Зохар, человек энергичный и обладавший военным опытом, понимавший толк в войне и на суше, и на море. Когда все силы были собраны, они выступили против ромеев, насчитывая в своих рядах сто тысяч воинов. Они подошли к Антиохии со стороны предместья Дафни [там была роща, источники и множество прекрасных строений] и обложили город крепкой осадой, но жители города храбро сопротивлялись, выказывая крепость духа, так что осада затянулась надолго. Когда о скоплении народов стало известно императору, он тут же разослал письма [с приказами силам подкрепления вступить в битву] с тьмами варваров, [которые были] обращены в бегство и рассеяны в одной-единственной битве[637].
Следует предпринимать попытки выманить защитников наружу, чтобы одолеть их в бою на открытом пространстве. Если это не удастся и притом надёжно налажена доставка караванов с припасами, то осаждающим нужно позаботиться о рвах и заграждениях для защиты от вражеских вылазок. Имеются отряды фуражиров, собирающих фураж, то есть корм для лошадей, и необходимо охранять их, равно как и пасущихся лошадей, от вылазок врага, которого также могут выманить наружу бойцы, переодевшиеся безоружными крестьянами.
Рейды и контррейды сопровождают осаду; чтобы собрать крупный отряд для набега на вспомогательные силы врага, находящиеся в одном дне пути от места, нужно собрать всадников, метателей дротиков, лучников, конную тяжёлую пехоту (что примечательно, «на лучших конях») и конных росов, которым поручается возглавить колонну. Вполне очевидно, что росы, то есть нормандская или варяжская гвардия, считались тогда элитными бойцами, даже лучшими из всех имперских элитных гвардейских частей.
Затем автор переходит наконец к действительным осадным операциям против фортификационных сооружений. До сих пор упоминалась лишь необходимость в особых мерах предосторожности для защиты осадных машин от набегов врага, а также необходимость разбивать лагерь вне досягаемости вражеских камнемётов (петроволов).
Заявив, что осадные операции требуют «изрядной изобретательности», автор перечисляет подкопы, тараны, «черепахи», камнемёты, опять же какие-то неопределённые «камнемёты» (петроволы: скорее, имеются в виду простые, но мощные требушеты, нежели катапульты, действующие посредством силы натяжения, или ещё более сложные машины, основанные на силе скручивания), канаты, деревянные башни, лестницы и земляные насыпи. Машины «сооружаются», но мы не знаем, какие именно и как они сооружались, потому что «древние авторы дали великолепные и весьма практичные указания в своих книгах»[638]…
Когда речь заходит о тренировке, автор взывает к обычному авторитету:
Древние донесли до нас представление о необходимости обучения и организации войска. <…> Они упражняли не только всю армию целиком как боевое соединение, но и каждого бойца по отдельности, и обучали его искусно пользоваться оружием. Тогда в настоящем сражении смелость, сопровождаемая опытом и искусством владения оружием, сделает его непобедимым. Несомненно, необходимы упражнения и внимательное отношение к оружию. Ибо многие римляне и греки в древности с небольшими отрядами обученных и опытных людей обращали в бегство мириады вражеских воинов…[639]
Это звучит как вздох сожаления о несбыточных мечтах: ведь в то время византийские войска совсем не были так хорошо обучены, но в действительности тут всё зависело от географического местоположения, от стратегической глубины и повседневной безопасности, а также от порождаемого всем этим чувства неотложной необходимости в военной тренировке – или же от отсутствия такого чувства. Посетовав на то, что фемные воины-ополченцы больше не тренируются, а вместо этого «продают своё боевое снаряжение и лучших лошадей, а покупают коров», так что, если враг нападёт, «не найдётся никого, кто был бы способен исполнять труд воина», автор тут же признаёт, что жители приграничных областей и «соседствующие с нашими врагами» – «сильны и храбры. Поскольку они тренируются и отправляются на битвы… «их подобает чтить как защитников христиан». Итак, налицо вполне естественное различие между жизнью в безопасных тыловых областях, куда на памяти одного-двух поколений не проникал ни один враг и где тренировка пребывает в небрежении как бесполезная рутина, и приграничьем, где воины-крестьяне тренируются всерьёз. То же самое отмечается в современном Израиле, где местные отряды обороны, состоящие из солдат-ветеранов, освобождённых от службы в рядах резервистов, по большей части бездействуют в городах, но весьма бдительны в приграничной полосе.
Возможный автор трактата, Никифор Уран, сам был весьма успешным военачальником на службе у столь же успешного императора-воина Василия II – он наголову разбил болгар на реке Сперхий в 997 г. и участвовал в отвоевании северной Сирии у арабов-мусульман. Независимо от того, был ли сам автор главным действующим лицом в этих событиях или нет, таких успехов достигли не бедняки-крестьяне с дубинами и пращами, а хорошо тренированные воины, как фемные ополченцы (на границах им приходилось как следует упражняться, чтобы противостоять постоянным набегам и частым нападениям), так и элитные, профессиональные, получавшие жалованье войска тагм. В то время они сами по себе представляли существенную силу: конные схолы экскувитов и виглы, все возникшие из бывших гвардейских пехотинцев и более поздних иканатов («достойных»), а также гвардейская пехота, стражи на стенах и нумера, которые выступали также как полицейские и тюремные стражи[640]. Даже если автором не был Никифор Уран, всё же он мог быть современником последнего, а потому и знать о хорошо поставленной тренировке в его войске, без которой решающие победы той эпохи как над арабами-мусульманами, так и над болгарами были бы невозможны.
Затем автор предоставляет нам редкостную возможность полюбоваться византийской военной администрацией (отделом личного состава) в действии. Конечно, это бумажная работа, стимулом к которой послужило наличие настоящей бумаги в противоположность куда более дорогостоящему пергамену. Весь личный состав армии должен быть занесён во всеобъемлющие (кафолика) списки, чтобы было видно, сколько людей призвано, сколько осталось дома, сколько бежало, сколько было освобождено по слабости, сколько было признано больными. Затем списки переходят к качественным факторам, предполагающим систематическую оценку: сколько людей держат своих лошадей и боевое снаряжение в надлежащем состоянии; кто трудится ревностно, а кто ленив, сколько наберётся доблестных воинов, поскольку «людей, переживших смертельный риск и пленение, нельзя ставить на одну доску с лентяями и бездельниками»[641]. Тогда каждый получит награду свою.
Риторически «ударной» концовки в трактате нет. Зато есть весьма любопытное замечание мимоходом: «Мы также намеревались поведать кое-что о набегах и о том, как проводить их в земле агарян [арабов], и указать подходящие и успешные способы разорить их страну. Но… мы считаем излишним писать о том, что и так уже всем известно»[642].
«Военные предписания» (“Praecepta militaria”) императора Никифора II Фоки
Руководство по военному делу, известное как «Военные предписания» (“Praecepta Militaria”), греческое название которого в английском переводе звучит так: «Изложение и сочинение о военном деле императора Никифора» (“Presentation and Composition on Warfare of the Emperor Nikephoros”), действительно приписывается его авторитетным издателем императору Никифору II Фоке (963–969 гг.)[643]. Контекстом этого труда служит наступательная война против мусульман, особенно против всё более победоносного Али ибн-Хамдана Сайфа ад-Даула, независимого правителя нынешней Сирии и других областей, номинально подчинявшегося аббасидскому халифу. Прежде весьма успешный воин джихада, войска которого совершали глубокие набеги в Анатолию, Сайф ад-Даула был неоднократно разгромлен Никифором и его боевым командиром и преемником Иоанном Цимисхием, потеряв плодородные земли Киликии и значительный город Антиохию.
Потому этот труд представляет собою прямую противоположность сочинению «О стычках» (“De velitatione”): последний посвящён той же географической арене, то есть восточной Анатолии и прежде всего плодородной Киликии, и враги в нём те же, но его стратегическая ориентация – полностью оборонительная, хотя в нём и предлагаются некоторые откровенно наступательные тактические ходы.
Начинается это сочинение с предписаний о том, что необходимо пехоте – то есть «тяжёлой» пехоте для ближнего боя (в тексте «гоплиты»): имеются в виду ромейские или армянские новобранцы моложе сорока лет, рослые, обученные надлежащим образом действовать щитом и копьём, служащие под началом десятников (декархов), пятидесятников (пентиконтархов) и сотников (экатонтархов), вроде современных ротных командиров, если только не учитывать того, что, судя по общему контексту, они были скорее кем-то вроде сержантов, пусть и старших.
Должное внимание уделяется сплочённости: люди должны держаться вместе со своими друзьями и родными в контубернии, что в старой римской армии обозначало группу из восьми человек, а в византийской эта цифра колебалась от пяти до шестнадцати, но суть заключалась в том, что эти люди должны были жить, совершать марши и сражаться вместе.
Автор имеет в виду весьма специфическое полевое войско, насчитывающее точно 11 200 тяжёлых пехотинцев, не считая лёгкой пехоты. Их снаряжение с экономической точки зрения бедно, с набивными туниками (кавадии) вместо нагрудных доспехов из металла или хотя бы из вываренной кожи, с высокими башмаками, если это возможно, а в ином случае с «сандалиями, то есть с музакиями или цервулиями», о которых известно, что они служили обувью беднякам, женщинам и монахам[644]. Металлический шлем отсутствует, есть лишь толстая фетровая шляпа – эта особая «тяжёлая» пехота названа так из-за её тактики, хотя она вовсе не облачена в доспехи, в противоположность, например, римским легионерам.
Но на оружие здесь не скупятся. В войсках Хамданидов, которые были предполагаемым врагом, было много конницы, как лёгкой, предназначенной для стычек и набегов (аравиты, по их бедуинскому происхождению), так и тяжеловооружённой (катафракты), предназначенной для атаки. Соответственно этому «Военные предписания» (“Praecepta Militaria”) указывают, что тяжёлая пехота должна быть вооружена толстыми, прочными и длинными пиками (контарии) длиной в 25–30 спифам (5,85—7,02 метра)[645]; издатель считает такие размеры «невероятными» (прим. 29–31, р. 63), что, безусловно, верно для большего из приводимых размеров; но, как и в случае сариссы Филиппа и Александра, их длина позволяла сдерживать натиск конницы, тогда как неудобство их переноски на марше смягчалось тем обстоятельством, что это оружие собиралось из двух половин, скреплявшихся хомутиком, – к чему, возможно, имеет отношение и упомянутая куспия (прим. 32, р. 63). Перечень предписываемого вооружения продолжается «мечами, крепящимися к поясу, топорами или железными палицами, дабы один мог сражаться одним оружием, другой – другим, соответственно мастерству каждого»[646]. Уточняется также, что за поясами у них должны быть пращи, чтобы они могли производить неожиданные броски с расстояния, прежде чем подойти на дистанцию ближнего боя со своими копьями или мечами; пращи обычно дополняли луки у бойцов лёгкой пехоты и были особенно полезны в сырую погоду. Автор предписывает использовать большие щиты (шесть спифам = 1,4 метра), «а по возможности даже больше». За этим стоит отсутствие нательных доспехов и необходимость защиты от града стрел, которыми могли осыпать византийцев люди Сайфа ад-Даулы.
Со всем этим снаряжением тяжёлая пехота действительно должна была быть тяжела, даже слишком тяжела. В связи с этим текст предписывает, чтобы «при каждой группе из четырёх [тяжеловооружённых пехотинцев] находился один человек (анфропос), который должен был во время битвы присматривать за их конями, грузом и съестными припасами»[647].
Наряду с 11 200 тяжёлыми пехотинцами в войске должно быть 4800 «искусных лучников». В «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”) лёгкая пехота приравнивается к лучникам, а в действительности к искусным лучникам, причём уточняется, что у каждого из них должны быть «два колчана, один на сорок стрел, другой на шестьдесят, а также два лука, четыре тетивы и небольшой ручной щит, меч на поясе и топор; кроме того, за поясом у них должна быть праща»[648].
Вопреки своему буквальному смыслу этот пассаж должен описывать стандартно изготовляемое снаряжение, а не то, что люди действительно должны были нести на себе в битву, – с мечом и топором, двумя луками и сотней длинных стрел пехотинец едва ли мог быть лёгким и подвижным. Гораздо вероятнее, что часть снаряжения везли вьючные животные и обозная прислуга.
И тут автор упоминает смешанное тактическое построение из конницы и пехоты, использовавшееся с эпохи античности, в котором двенадцать отдельных пехотных формирований оставляют между собой коридоры, из которых небольшие кавалерийские отряды из 10–15 всадников могут делать вылазки и в которые они могут возвращаться. Кроме того, если имеются метатели дротиков (иностранные наёмники, как отмечено выше в описании допустимых потерь), то они могут стоять за каре пехоты, готовые перекрыть коридор, чтобы не пропустить конницу врага. Лучники и пращники, наличие которых обязательно (ведь без них не будет ни стрельбы, ни метания снарядов), стоят за тяжёлой пехотой каждого формирования. В движении, когда вражеская конница преследует византийскую между формированиями, метатели дротиков должны выступить и сдержать врага при поддержке лучников и пращников. Это позволит византийской коннице атаковать, не думая о своей защите, ибо пехота обеспечивает прикрытие, когда оно требуется.
Колонны, составляющие каждое формирование, строятся глубиной в семь человек, причём троих лучников окаймляли двумя пехотинцами с одного конца и ещё двумя – с другого, так что формирование, выстроенное таким образом, может с равным успехом действовать в обоих направлениях. У таксиархов (= тысяцких) сто таких шеренг в их формировании, а остальные триста человек состоят из двухсот метателей дротиков и пращников (более дешёвой и не столь искусной пехоты, снаряжённой дешёвым оружием) и сотни пехотинцев совсем иного рода, отборных воинов, снаряжённых совершенно особым оружием, имевшим немалое значение в прошлом: это тяжёлое колющее копьё, называвшееся по-латински hasta, а по-гречески менавлий (мн. ч.: менавлиа)[649].
Его особое предназначение заключалось в том, чтобы защищать пехотные формирования от атак конницы – эту роль пикинёры, или копейщики, продолжали исполнять в европейских пехотных полках вплоть до распространения штыка. Более же общее его предназначение – служить сильным оружием особо сильных людей, образующих подразделения менавлатов, чья задача – удерживать строй под напором яростной атаки или же, напротив, рваться вперёд, нанося колющие удары по ожесточённо сопротивляющемуся врагу. Как таковой менавлий был оружием элитных воинов, как любая пика (то есть оружием людей, встречающих атаку тяжёлой конницы и противостоящих ей); кроме того, копейщики-менавлаты могли обладать высоким социальным статусом, как это нередко бывало с пикинёрами. В шекспировском «Генрихе V» пьяница Пистоль спрашивает переодетого Генриха V, кто он такой. «Я дворянин – командую отрядом», – отвечает тот, подразумевая, что он дворянин-доброволец. «Орудуешь копьём?» – спрашивает Пистоль. Король отвечает: «Вот именно». Это было оружие людей уважаемых, даже дворян; оно было куда престижнее мушкета.
В качестве hasta она служила оружием воинов самого зрелого третьего эшелона (триариев) в легионах Римской республики гораздо ранее; под классическим, хотя и сбивающим с толку названием «сарисса» она упоминается как оружие, употреблявшееся пехотой в шестом веке[650], но особое внимание уделено ей в «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”), где уточняется, что менавлий
…нужно делать не из обрезков дерева, а из цельных стволов молодых дубков, кизила или так называемой ацекидии. Если невозможно найти цельный ствол, тогда нужно собирать древки из обрезков, но они должны быть из твёрдого дерева и такой толщины, чтобы удобно было держать древко в руках. Сами же менавлаты должны быть храбры и сильны[651].
Длина этого оружия указана в главе 56 энциклопедической «Тактики» Никифора Урана (см. ниже): полторы-две оргии для древка, полтора-два спифама для наконечника, то есть 2,7 до 3,6 метра и от 35 до 47 сантиметров[652].
Повторим, что их особая задача состояла в сопротивлении атакам тяжёлой кавалерии, в данном случае тяжёлой кавалерии войска Хамданидов; в трактате мимоходом разъясняется различие между этим более прочным оружием и обычными копьями (контариями):
Менавлаты должны занять место в передней линии пехоты… если случится так (надеемся, что этого не будет!), что копья пехотинцев будут сломаны вражескими катафрактами, тогда менавлаты, твёрдо решившись, храбро отстаивают свои позиции, чтобы принять на себя атаку катафрактов и отбить их[653].
Более общая задача состояла в том, чтобы придать силы в лобовой атаке: «удар пикой» (push of pike), который ещё мог быть решающим в английской гражданской войне, или же в том, чтобы поддержать все пехотные формирования в неблагоприятных обстоятельствах:
…когда начинается сражение, <…> [отряды] могут выстроиться беспрепятственно и без помех [под защитой менавлатов]… С другой стороны, изнемогшие и раненые могут возвратиться, чтобы получить облегчение под их защитой[654].
После этого опять же становится ясно, что менавлий служил для угрозы и для колющих выпадов, а не для метания, а потому в корне отличался от классического римского пилума, тяжёлого метательного копья, не говоря уж о дротиках, как бы они ни назывались. Есть неустранимые различия между длинным колющим оружием, слишком длинным для метания (это пика, менавлий, hasta), метательным оружием, слишком хрупким для того, чтобы им можно было наносить колющие удары и устрашить атакующую конницу (дротики, аконтии, монокопии), колющими копьями для конницы (контус и т. д.) и тяжёлыми копьями, которые легионеры метали на небольшие расстояния (пилум); последние использовались в качестве колющего оружия лишь вынужденно, поскольку меч, гладиум, иногда оказывался слишком коротким[655].
В предписываемом построении только трое из десяти воинов являются лучниками, а в предусматриваемом войске есть 4800 лучников и 11 200 тяжёлых пехотинцев – та же самая пропорция, что предусмотрена для укреплённых лагерей в трактате «Организация и тактика кампании» (“Campaign Organization and Tactics”).
Вполне очевидно, что эти силы были сформированы для нападения, успех которого обеспечивался главным образом шоковой атакой конницы (как мы увидим ниже), и лучники используются гораздо меньше, чем в оборонительных силах. В армии Римской империи стрельба из лука была маргинальной по той же причине, и конечно же, у римлян не было действительно мощных луков. Но, хотя в византийском войске в десятом веке лук играл гораздо более скромную роль, чем в шестом, он всё ещё был достаточно важен для того, чтобы определить особые меры по поставке нового запаса стрел. Учитывая скорость стрельбы хорошо обученных лучников, ста стрел, которые нёс каждый, не могло хватить надолго. Соответственно этому ещё 15 000 стрел, то есть по 50 на каждого лучника, нужно было перевозить на животных, сопровождавших войско в битву (не в основном обозе), и показательно, что хилиарху (= тысяцкому), то есть офицеру в звании подполковника, если переводить на современный язык, приказывают
…пересчитать их предварительно и изготовить связки по пятьдесят штук, а потом сложить в ёмкости… Нужно выделить восемь-десять человек в каждом подразделении (из тысячи), чтобы снабжать стрелами лучников, дабы они могли не покидать своих [боевых позиций][656].
Пятьдесят дополнительных стрел на каждого лучника – это, казалось бы, не так уж много, если учесть, что сотня их уже была выпущена, но в битве не все лучники могли успешно пускать стрелы во всё время сражения: они должны были располагаться там, куда враг подходил на расстояние выстрела, что вовсе не обязательно происходило с некоторыми или даже со многими из них. Таким образом, 15 000 запасных стрел можно было считать большим запасом, если их вручали активным лучникам, а не просто раздавали по 50 на каждого.
Затем речь заходит об особом оружии, которое также должен иметь командующий войском: «малые хироманганы, три элакатии, труба на вертлюге для жидкого огня и ручной насос…» Как орудия поддержки они не эквивалентны современным пулемётам и мортирам, которые столь же универсальны, как пехотная винтовка; их можно сравнить скорее с таким оружием, как противотанковые ракеты и гранатомёты, каждая разновидность которого узко специализирована, крайне полезна в определённых обстоятельствах, но в бою в основном бездействует, дожидаясь своего часа. Греческий огонь, который нельзя было затушить водой, мог сжигать и ужасать врагов лишь в пределах малой зоны действия сифонов или огнемётов, приводимых в действие ручным насосом, – скажем, максимум 10 метров; поэтому его можно было применять лишь в том случае, если атакующий враг был у самой линии боя, – но и тогда он поражал лишь тех, кто оказывался в радиусе его действия и на досягаемом для него расстоянии.
Что же касается хироманган, то авторитетный издатель предположительно определяет это оружие как переносной стреломёт, подобный гастрафету, или тяжёлому арбалету[657]. Но номенклатура римской и византийской артиллерии была, как известно, переменчивой: в течение четвёртого века название «катапульта» перешло с камнемёта на стреломёт, тогда как слово «баллиста» изменило значение «по противоположной траектории», если такой каламбур здесь уместен, и, скорее всего, это был небольшой мобильный требушет[658].
Поскольку это более позднее французское название определяет специфику оружия, оно стало условным названием устройства, которое в византийских текстах выступает под разными именами, подчас перенесёнными на него с совсем иных артиллерийских устройств античных инженеров; эти устройства действовали благодаря силе скручивания и натяжения, но с появлением требушета они по большей части устарели. Таковы были «градобор» (элеполь), «камнемёт» (петровол, лифовол), алакатий, ламбдария, манган, манганик, петрария, тетрария, а также сами хироманганы. Требушет мог быть довольно большим для того, чтобы уничтожить самые прочные стены с тактически выгодных дистанций в 200 метров и более, далеко за пределами дальнобойности лука, или же довольно маленьким, чтобы его мог легко переносить и управляться с ним один человек, как, возможно, и обстояло дело с хироманганами. Один авторитет в этой области предположил, что византийцы осознали пользу малого, мобильного хиромангана после битвы при Анзене в июле 838 г., когда войска Аббасидов применили требушеты на тяге, чтобы обрушить град камней на византийских бойцов, которые внесли панику в ряды арабов, после того как из-за проливного дождя вышли из строя луки конных лучников-тюрок мусульманского войска[659].
В любом случае это орудие состояло из балки, вращающейся вокруг оси, поддерживаемой относительно высокой рамой; у балки были неравные плечи: длинное и короткое. Снаряд помещался в гнездо или в гибкую пращу, прикреплённую к концу длинного рычага, тогда как натяжные канаты крепились к короткому плечу. Чтобы запустить снаряд, короткое плечо резко оттягивалось вниз: либо посредством мускульного усилия людей, либо под действием силы тяжести благодаря высвобождению противовеса, либо за счёт комбинации того и другого. Обычно полагают, что византийские требушеты десятого века были основаны на тяге или же были гибридными, тогда как более мощные требушеты, действующие за счёт силы тяжести, впервые стали сооружаться и использоваться Иоанном II Комнином (1118–1143 гг.)[660].
Здесь происходила очень долгая эволюция или, скорее, очень медленная диффузия, если верно, что китайцы применяли требушеты гораздо раньше. В действительности авары, которые, согласно документальным свидетельствам, впервые применили его, могли научиться этому у китайцев, прежде чем прийти на Запад, хотя Феофилакт Симокатта («История», II. 16. 10–11) передаёт рассказ о пленном византийском воине по имени Вусас, который научил авар сооружать «градобор» (элеполь); авторитет в данном вопросе переводит это слово именно как «требушет»[661]. Но оно могло означать любую боевую машину, включая исконный «градобор» (элеполь), то есть передвижную осадную башню. Кроме того, Симокатта изображает авар технически невежественными, тогда как в «Стратегиконе», как мы видели, неоднократно даётся совет пользоваться аварской технологией. Как бы то ни было, при осаде Фессалоники в 597 г. авары применили пятьдесят требушетов, что привело к страшным разрушениям; именно тогда существование требушетов было впервые засвидетельствовано в знаменитых воспоминаниях архиепископа Иоанна I:
У этих камнемётов [петроволы = требушеты] была четырёхсторонняя рама, которая была шире у основания и постепенно сужалась кверху. К этим машинам крепились толстые оси, обложенные на концах железными пластинами, и к ним были прибиты гвоздями деревянные брусья, как балки большого дома. С задней стороны этих брусьев свисали пращи, а с передней – крепкие канаты, посредством которых, оттягивая вниз и затем высвобождая пращу, они выпускают камни, летящие высоко и с сильным шумом. И они выпускают много больших камней, так что ни земля, ни людские постройки не могут сопротивляться их ударам.
Кроме того, они покрывали эти четырёхсторонние камнемёты досками с трёх сторон, чтобы люди, находившиеся внутри и приводившие их в действие, не были ранены стрелами, [выпущенными] теми, кто находился на стенах. Поскольку же один из них, вместе с досками, был сожжён огнём от зажигательной стрелы, они отступили, увозя с собою машины. На другой день они снова подкатили эти камнемёты [петроволы = требушеты], покрытые свежеснятыми бычьими шкурами и досками, и поставили их ближе к городским стенам; производя выстрелы, они обрушили на нас целые горы валунов. Ибо как ещё можно назвать эти огромные камни?[662]
Затем автор переходит к гоплитам, то есть к тяжёлой пехоте, отмечая, что на двоих должен быть один мул, чтобы перевозить на себе их щиты, копья и съестные припасы, а в каждой четвёрке должен быть «человек» (антропос, не слуга и не боец), надзирающий за этим имуществом, пока воины заняты битвой. Следующий комментарий напоминает о том, что битвы следует проводить там, где есть источник воды[663]. Эти разрозненные наблюдения типичны для текста, сводящегося к ряду практических замечаний, оставленных практиком его преемникам.
Конница, упоминаемая в этом тексте десятого века, не играет такой преобладающей роли, как в «Стратегиконе», относящемся к шестому веку. Очевидная причина заключается в том, что в войске, сформированном с целью одержать победу и удержать за собою территорию, а не обойти манёвром и сдержать врага, должна быть пехота, способная отстоять свои позиции. Кроме того, в десятом веке конница отличалась значительным разнообразием в сравнении с той конницей, вооружённой луками и копьями, что изображена в «Стратегиконе», которая была, безусловно, универсальна, но однотипна. Причина опять же проста: на Востоке византийцы столкнулись с врагом, конница которого также была значительно дифференцирована. В ней были бедуинские лёгкие наездники с мечами и копьями, отлично подходившие для набегов, которых можно было (хотя и не с такой степенью надёжности) использовать для разведки и рекогносцировки, тюркские конные лучники, всё в большей степени заменявшие собою арабов и бедуинов в качестве главных действующих лиц джихада, и броненосная конница, перенятая из войска Сасанидов, которой римляне прежде подражали, введя у себя кливанариев.
Первый тип конницы, упоминаемый в «Военных наставлениях» (“Praecepta militaria”) – это прокурсаторы, обычное название для лёгкой кавалерии, предназначенной для разведки, рейдов и рекогносцировки, а также для того, чтобы мешать противнику заниматься тем же самым. Уточняется, что они должны носить кливании; это слово в течение веков явно изменило своё значение, потому что стало относиться не к цельному, пластинчатому или какому-либо иному панцирю, а, видимо, к лёгким доспехам, изготовленным из кожи, из плотной ткани или из чего-нибудь ещё, потому что о прокурсаторах говорится, что они «не вооружены тяжело, но легки и подвижны»[664].
Полевая разведка по определению ограничивается наблюдением без боя, и именно эта роль предположительно отводилась прокурсаторам. Сколь бы важна она ни была, всё же ещё более значительная их роль заключалась в рекогносцировке в современном смысле этого слова, то есть в намеренном провоцировании вражеских войск, пусть и осторожном, чтобы заставить их раскрыться, прощупать их силу, взять языков, ослабить их внезапными атаками или засадами – или же отогнать вражеских прокурсаторов, которые сами заняты разведкой или рекогносцировкой. В любом случае, если им приходилось сталкиваться с превосходящей силой или с любым видом решительной боевой операции, их задача состояла не в том, чтобы сражаться, а в том, чтобы ускользнуть, потому что они могли принести больше пользы, действуя совместно с другими, дабы снабжать сведениями своих и скрывать их от врагов.
Мы можем с уверенностью утверждать вышесказанное из-за организации и снаряжения, предписываемого автором для прокурсаторов. Он предусматривает их общую численность в 500 человек, 110–120 из которых должны быть искусными лучниками в доспехах (кливаниях или лорикиях) и шлемах, вооружёнными также мечами и палицами, а все остальные должны быть копейщиками – идеальное оружие для рейдов на лёгких лошадях. У каждого должен быть при нём запасной конь, когда он в рейде (не в запланированном бою); этой практике обучились уже давно у степных кочевников, и она была особенно полезна для того, чтобы быстро уйти после битвы. Автор определяет настоящее тактическое формирование, которое при случае могло сражаться в полном составе под началом одного командира, а не выступать как сугубо административная единица, – и отмечает, что в том случае, если войско меньшей численности, это формирование должно состоять из трёхсот человек, включая шестьдесят лучников[665].
Второй тип конницы – это более специализированные катафракты, всадники в латах на защищённых доспехами конях, выстроенные тесной массой соответственно своей задаче: смять неприятеля и привести его в шок.
Если армия достаточно велика, автор текста рекомендует построение треугольным клином из 504 человек с колоннами по двенадцать в глубину, с 20 всадниками в первой шеренге, 24 во второй, 28 в третьей, 32 в четвёртой, 36 в пятой и так далее, вплоть до двенадцатой шеренги из 64 всадников, что в целом даёт 504 человека. Если катафрактов меньше, то уточняется, как их нужно выстроить в меньший клин в 384 всадника.
Это немалые числа, поскольку за ними стоят не одни только бойцы. Всадники в дорогих доспехах на дорогих конях – эквивалент бронированных машин в современную эпоху; на время написания настоящей книги во всей британской армии насчитывается 382 танка. На благоприятной местности решительная атака 504 или даже 384 всадников в доспехах может быть устрашающей; она способна рассеять любого врага, кроме самого упорного, в силу простого психологического шока, даже без настоящего вооружённого столкновения.
Но катафракты были полностью вооружены и для самого ближнего боя, поскольку самый первый из перечисленных здесь видов оружия – не копьё, а классическое оружие для стычки:
…железные палицы [сидероравдии = железные посохи] с набалдашниками из железа (на набалдашниках должны быть железные шипы) – либо другие [прямые] палицы или сабли (парамерии). У всех должны быть мечи (спафии). Они должны держать железные палицы и сабли в руках, а также иметь другие железные палицы: либо за поясом, либо на сёдлах. <…> Первая шеренга, то есть фронт формирования, вторая, третья и четвёртая шеренги должны иметь такое же дополнительное вооружение, но начиная с пятой шеренги и глубже катафракты с флангов должны выстраиваться так: один человек, вооружённый копьём, и один, вооружённый палицей, или же один из людей, вооружённых саблей[666].
Всё вышеперечисленное имеет прямой тактический смысл: так намечается синергетическая комбинация разных видов оружия. Тяжёлые железные палицы, к тому же снабжённые шипами, приспособлены для ближнего боя с врагами, которые также могли носить тяжёлые доспехи и потому были неуязвимы для более лёгких ударов. «Другие палицы» – более лёгкие разновидности, но утыканные лезвиями; их можно было также метать (вардукион, мацукион); в искусных руках они были весьма грозным оружием и обычно использовались также для конной охоты, предположительно в ближайших окрестностях (см. сцену в Мадридской иллюстрированной рукописи Скилицы XII века, изображающую Василия I (867–886 гг.), который убивает вардукионом волка, размозжив ему голову). Вот почему этим людям предписывается иметь ещё одну палицу за поясом – иначе не было бы смысла её носить.
Сабли, парамерии, с одним лезвием для рубки и, возможно, искривлённые, чтобы меньше цеплялись при рубке, предназначались для тех, кто неуверенно обращался с тяжёлыми палицами и не обладал особыми навыками, необходимым для метания палицы.
Все должны были иметь мечи, спафии – это слово всегда служило названием оружия длиной по меньшей мере в 90 см, а потому пригодного и для атаки.
Копья (контарии) в других местах не упоминаются, но они должны были выдаваться всем, потому что были главным оружием для атаки и притом не слишком обременительным – в «Стратегиконе» они достаточно легки для того, чтобы можно было закрепить их ремнём за спиной.
У самих катафрактов не было метательного оружия, кроме нескольких палиц для метания, но оставлять их совсем без этого вида вооружения значило бы чрезмерно ограничить их возможности. Поэтому автор предписывает наличие конных лучников – третьей разновидности конницы – численностью в 150 человек для формирования из 504 катафрактов или в 80 для 384. Их нужно защитить, поставив за четвёртой шеренгой конных латников[667]. Таким образом, формирование могло принять участие в сражении ещё до этапа рукопашной схватки – например, выпустив укрывающихся за ним лучников вперёд, на расстояние убойного выстрела: ведь всадники в первых шеренгах были защищены от вражеских стрел и снарядов своими доспехами.
Таково достоинство бронированных войск в войсках любых эпох: превосходная мобильность на поле боя, то есть способность перемещаться, несмотря на вражеский огонь (в данном случае имеются в виду стрелы), позволявшая более медленным всадникам в доспехах продвигаться вперёд быстрее, чем это могли делать легковооружённые всадники, которым, казалось бы, ничто не мешает: ведь тем нужно было оставаться за пределами убойной дальности вражеских стрел, точно так же как нынешние медленные танки могут продвигаться вперед несравненно быстрее лёгких машин без брони, когда кругом свистят пули.
Упоминаемые доспехи определяются в тексте очень точно. Каждый всадник должен быть облачён в кливаний с рукавами до локтей, в юбку и в наручные щитки; кливаний изготовлялся из грубого шёлка или хлопка, настолько толстого, насколько толстой может быть простёганная ткань, и покрыт сверху завами, чешуйчатой бронёй[668]. Ясно, что такие кливании изготовлялись из металлической брони, пластинок или чего-то ещё, ибо рекомендуется также безрукавная эпилорика из грубого шёлка или хлопка; и не только потому, что буквально это слово означает «напанцирник» (это нельзя назвать убедительным доказательством, если учесть все изменения значения), но и потому, что именно металлические доспехи нуждаются в защите от ржавчины во влажную погоду.
Шлемы изготовлены из железа и значительно усилены, так что лицо покрыто завами в два или три слоя, «чтобы видны были только глаза»; предписываются также щитки для ног наряду со щитами. Доспех не должен быть непременно совершенным или полным, чтобы помогать в битве, потому что даже слабая защита может предохранить от стрел, выпускаемых с дальнего расстояния и обладающих малой ударной силой; по мере возрастания прочности доспехов растёт и их способность отражать более мощные выстрелы. Всадник в доспехах мог сражаться спешившись, чтобы защитить себя, но его главная цель, а именно натиск, требовала наличия живых коней, а их тоже нужно было защищать от стрел. На деле верхние части их тела также следовало «покрывать доспехами» из войлока и вываренной кожи, вплоть до колен, чтобы только «глаза и ноздри» оставались открыты; возможны были также нагрудные щитки из шкуры зубра – вероятно, это был европейский зубр (Bison bonasus), тогда ещё обычный на Кавказе, а также в лесах по всей Европе[669].
Конечно, лучникам предписываются более лёгкие доспехи (они, несомненно, должны избегать ближнего боя, чтобы успешно пользоваться своим оружием), но они тоже должны носить кливании и шлемы, а их лошади должны быть защищены плотной тканью (кавадием).
Автор предусматривает различные комбинации этих трёх видов конницы, которые в действительности подразделяются и дальше, потому что только некоторые из катафрактов могут взять на себя роль копейщиков. Основное боевое подразделение для всех них (и блок для постройки более крупных тактических формирований) – это ванда из пятидесяти человек, собранных на основе родственных связей или дружбы; они «должны по возможности разделять друг с другом место проживания и повседневные заботы»[670].
Как всякий серьёзный военачальник, автор знает, что сплочённое подразделение численностью в пятьдесят человек и более обладает боевой мощью, во много раз превышающей боевую мощь пятидесяти бойцов, взятых по отдельности; знает он и о том, как добиваться такой сплочённости: бойцы должны делить друг с другом и радости, и горести. Между прочим, пятьдесят человек – это почти максимальное число людей, при котором возможно установление близких отношений и сплочённости: в современных армиях такой основной боевой единицей является взвод из тридцати человек или около того. Разумеется, важно поддерживать единство подразделения, даже если его численность оказывается помехой, когда людей чуть больше или чуть меньше, чем действительно необходимо.
Но сплочённость – самое главное. Когда автор перечисляет различные тактические построения, пригодные для различных обстоятельств, строительным «блоком» всегда выступает ванда из пятидесяти человек, так что собственное боевое подразделение командира (здесь, как и в трактате «О стычках» [“De velitatione”], оно называется германским словом «фулкон») должно насчитывать 150 человек, три банды из общего числа в 500 человек; если же общая численность составляет всего 300 человек, тогда в фулконе должно насчитываться 100 – две ванды[671]. И в том, и в другом случае всем остальным людям (или, скорее, вандам) нужно поручить рекогносцировку: поскольку численность со всех сторон была в обычном случае слишком мала, византийские войска и их враги проводили большую часть времени, отнимаемого кампанией, в поисках друг друга.
Схожим образом обстоит дело и в определении основного боевого строя: силы с правого фланга должны насчитывать 100 человек, как копейщиков, так и лучников, то есть две ванды; на левом крыле также должно быть 100 человек, «чтобы отражать врага, заходящего с фланга»; в основных блоках должно насчитываться по 500 человек, по 300 копейщиков и 200 лучников, то есть шесть ванд и четыре ванды[672]. Только формирование катафрактов из 504 человек не полностью подходит под это правило пятидесяти.
Однородность боевых подразделений, каждое из которых состоит из бойцов одной специальности ради обеспечения сплочённости, в войске, которое описывается в «Военных предписаниях» (“Praecepta militaria”), существует наряду с разнородностью его формирований, состоящих из тяжёлой и лёгкой пехоты, лёгкой конницы, конных лучников и панцирной конницы, причём именно различия между ними создают возможности для их успешного взаимодействия.
Например, грозный треугольный клин из 504 катафрактов может атаковать боевой строй врага и успешно смять его ряды, обратив его конницу в паническое бегство, воспользоваться которым по-настоящему могут лишь быстрые прокурсаторы, пустившись в погоню, чтобы заколоть врагов копьями и зарубить саблями. Если в бегство обращается и вражеская пехота, тогда сами катафракты могут учинить бойню мечами и палицами, а конные лучники могут воспользоваться своими длинными мечами.
Для катафрактов это было бы блистательным успехом, и он, как мы увидим далее, временами достигался; но это, конечно, были особые случаи, как и все сокрушительные победы во все времена. Однако гораздо чаще 504 катафракта (или, в другом случае, 384) могли достичь более прозаического, но всё же весьма полезного результата: они могли вынудить врагов оставаться в очень тесных формированиях, ощетинившись пиками и копьями, чтобы отразить атаку или скорее отказаться от мысли о ней: ведь обычно конники не станут атаковать плотный строй внушительно выглядящей пехоты с длинными острыми копьями, направленными прямо на них. Но чем теснее построение врага, тем более удобной мишенью оно выступает для лучников (если только это не римская «черепаха», testudo, с поднятыми вверх щитами, образующая совершенную форму): им уже не нужно целить в отдельные мишени, зато они могут открыть быструю ураганную стрельбу, успешную с расстояния до 250 ярдов (около 227 метров) для лучших составных луков с обратным изгибом и для искусных лучников, вследствие которой они убьют немногих, но ранят многих, а к тому же выведут из строя многих лошадей; с расстояния же в сто ярдов (примерно 91 метр) лучшие луки и стрелы могут пробивать большинство разновидностей панцирей, сильно повышая потери в рядах врага.
Никифор II Фока (или кто-то другой, написавший этот текст) обладал здравым пониманием психологии битвы. Часто бывает весьма полезно испугать врага «криками и боевыми кличами», как рекомендуется в особом месте трактата «О стычках» (“De velitatione”). Барабаны, трубы, фейерверки (у китайцев) и пронзительные вопли широко применялись в древних битвах, чтобы испугать врага. Но даже во время Второй мировой войны оглушительных взрывов и непрерывного гула скорострельной артиллерии кое-кому показалось недостаточно; поэтому немецкие военно-воздушные силы (Люфтваффе) вооружили некоторые из своих пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» (Sturzkampfflugzeug, Stuka, «Штука») сиренами, производившими при пикировании невыносимый вой (за что русские прозвали их «певунами»), а красноармейские «Катюши» выпускали ракеты с душераздирающим воем, за что немцы, быстро обучившиеся их ненавидеть, прозвали эти установки «сталинскими органами».
Шум пугает и может стать одним из факторов, способных сломить боевой дух врага. Но этого же можно добиться и с помощью тишины в тех верно избранных обстоятельствах, когда она становится мёртвой. Именно это и предписывает автор текста: «Когда враг приближается, всё войско должно прочесть неодолимую христианскую молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь» – и таким образом пусть они начнут наступать на врага, продвигаясь тихо, соблюдая формирования, на предписанной скорости, не производя ни малейшего шума, ни звука»[673]. Вполне можно представить себе эффект: войско тяжеловооружённых всадников, движущееся вперёд в совершенном порядке и полной тишине, покажется ещё более неумолимым.
В «Военных наставлениях» (“Praecepta militaria”) содержится самое сжатое выражение византийского стиля ведения войны. Это не гомеровская война за личную славу, не великое воинское предприятие Александра Македонского и не беспощадное уничтожение врага, характерное для классического римского стиля ведения войны. Византийский боевой командир, изображённый в этом тексте, – не приверженец священной войны, равно довольный как победой, так и славным мученичеством, и не искатель приключений, рассчитывающий на удачу. Его задача состоит в том, чтобы провести кампанию успешно, иногда благодаря проведённым битвам, но по большей части – нет; он должен вступать только в победоносные битвы, а это такая цель, достичь которой можно было, избегая всего того, что похоже на честный бой: «Избегай вражеского войска, не только превосходящего силою твоё, но и равного твоему по силе»[674].
Разведку, шпионов и рекогносцировку силами лёгкой конницы следует применять в полном объёме и непрерывно, чтобы оценить материальную и моральную силу врага, из которых последняя, как всегда, гораздо важнее, в три раза важнее, согласно Наполеону, с которым согласился бы автор трактата. Стратегемы и засады представляют собою альтернативы битвам, которых можно было бы не вести, потому что так можно со временем деморализовать врага, а затем наконец вступить в битву, чтобы одержать верную победу[675].
«Тактика» Никифора Урана
Никифор Уран, бесспорный автор последнего труда, относящегося к эпохе византийского военного возрождения в десятом веке, не был императором, как авторы обсуждавшихся выше пособий по военному делу, но был фигурой достаточно выдающейся. Впервые он упоминается как придворный военный советник (веста), отправленный в Багдад, чтобы вести переговоры о выдаче Варды Склира, который перебежал к арабам после своего поражения в 979 г.[676]
Никифор Уран увяз в нескончаемых переговорах, завершившихся его же заключением в тюрьму, откуда его пришлось выкупить в 986 г. Но, несмотря на свою неудачу, он был повышен в должности и в звании магистра назначен на очень высокий пост доместика схол Запада, то есть буквально начальником гвардии, но в действительности – командующим действующей армией; в этой должности он одержал впечатляющую победу в битве на реке Сперхий в 997 г. В течение двух лет царь Самуил возглавлял болгар в удачных грабительских экспедициях через всю Грецию вплоть до Аттики, предварительно разбив византийский гарнизон в Фессалонике, и как раз возвращаясь победителем, обременённый добычей, он встал лагерем у реки в Фессалии (центральная Греция), которая и поныне называется Сперхием. Византийские войска под началом Никифора вышли к противоположному берегу реки ускоренным маршем:
С неба лил проливной дождь; река разлилась и вышла из берегов, так что не возникало даже мысли о том, чтобы вступить в битву. Но магистр [Никифор], пройдя вверх и вниз по реке, нашёл место, где, по его мнению, можно было переправиться [т. е. брод]. Он поднял войско ночью, перешёл через реку и совершенно неожиданно напал на спящих бойцов Самуила. Лучшие из них были перебиты, никто не решился даже подумать о сопротивлении. И Самуил, и Роман, его сын, получили тяжёлые ранения, и спастись им удалось, лишь спрятавшись среди мертвецов…[677]
Как отмечал Дэн (Dain), руководства по военному делу всегда рекомендовали нечто вроде этого, то есть искусный манёвр, позволяющий добиться полной неожиданности, которая парализует врага и потому может свести на нет даже значительную разницу в численности и в боевой силе; но руководства обещали лишь тактические преимущества, а на реке Сперхий Никифор Уран одержал стратегическую победу[678]. Потери болгар были столь тяжелы, что Самуил уже больше никогда не угрожал Греции, он был решительно ослаблен, хотя его военная сила и его царство не были окончательно уничтожены вплоть до битвы в проходе Клеидион в июле 1014 г.
Труд Никифора Урана был столь же полномасштабным: не менее 178 глав, что дало бы 500 больших страниц на греческом, – но этот труд как целое никогда не был опубликован, хотя Дэн (Dain) реконструировал текст по восемнадцати различным рукописям разного времени, начиная с 1350 г. и далее. Одна из них, константинопольская (Constantinopolitanus gr. 36), содержащая 33 главы, была обнаружена лишь в 1887 г. немецким учёным Фредериком Блассом (Blass), который нашёл её в малоподходящем месте: во дворце Топкапы Сарай, в Серале, над которым витают пылкие образы гаремной жизни, хотя в действительности это была просто резиденция и штаб-квартира османских султанов до 1853 г. (именно их переезд в новый дворец Долмабахче позволил учёному-иностранцу порыться в библиотеке)[679]. Именно из этой рукописи взято заглавие «Тактика», открывающее собою длинное, в целый параграф, оглавление этого труда.
Первая часть, включающая в себя главы 1—55, представляет собою парафразу «Тактических конституций» упоминавшегося выше Льва VI Философа (886–912 гг.), которые и сами большей частью основываются на более ранних трудах; так, начало «Тактики» Никифора Урана, о качествах хорошего военачальника, основывается на второй конституции, которая, в свою очередь, сама взята из трактата «Военачальник» («Стратигикос») упоминавшегося выше Онасандра, что Дэн убедительно доказывает, приведя четыре параллельных отрывка[680].
Главы 56–74 представляют собою парафразу «Военных предписаний» (“Praecepta militaria”), рассмотренных выше, от которых до нас дошло лишь шесть глав: утраченный текст можно частично реконструировать по Никифору Урану, который доступен в одном современном издании, включающем главы 56–65, и в другом, куда вошли главы 63–74[681]. В них описывается пехота, конница и особенно катафракты, тяжеловооружённая кавалерия, а затем автор переходит к описанию обычных военных операций: стычки, рейды, осады, а также (поскольку совсем избежать лобовых сражений на открытой местности невозможно) указания о том, как выигрывать сражения.
В третью, самую пространную, часть «Тактики» Никифора, включающую в себя главы 75—175, входят главы 112–118 о том, как вести тайную переписку, 119–123 о морских сражениях, опубликованные самим Дэном в 1943 г. в его «Навмахике», и главы 123–171, содержащие нескончаемый перечень военных хитростей, почерпнутых в конечном счёте из «Стратегики» Полиэна.
В 999 г. Никифор Уран был назначен командующим в Киликии и близлежащей Сирии со ставкой в Антиохии (современная Антакия), некогда бывшей третьим по значению городом Римской империи и отвоёванной у арабов в 969 г. Сильно окрепшим византийцам не приходилось бояться ежегодных вторжений воинов джихада, как было в прошлом, но мира на границе не было: продолжались набеги, ответные набеги и более масштабные вторжения. Они являются предметом глав 63–65 «Тактики», отражающих практические военные познания опытного боевого командира.
Набеги отличаются от вторжений тем, что в них не ставится целью завоевание территории; но, как и полномасштабные вторжения, они нуждаются в полномасштабной разведывательной подготовке, поскольку силы, участвующие в набеге, невелики и потому по определению уязвимы, и выживание их зависит от способности захватить врага врасплох, никогда не оказываясь в таком положении. А это, в свою очередь, требует превосходящих знаний о враге и о его расположении:
Командующий войском должен сначала провести сбор сведений посредством шпионов, пленных и [перебежчиков] и понять, каково положение в каждом из мест, занятых врагами, в их поселениях и крепостях, а также численность и характер их военных сил[682].
Когда собраны разведывательные данные и составлен план, должным образом учитывающий субтропический климат этой местности, где летом нужно избегать низин и где реки, разливающиеся весной, перекрывают путь, следующей ближайшей задачей будет секретность.
О том, что секретность важна, говорят всегда, но ею обычно жертвуют ради того, чтобы собрать превосходящие силы: часто лучше располагать дополнительными силами на линии битвы, даже если их перемещение к фронту невозможно полностью скрыть от врага. Враг, предупреждённый заранее, причиняет больше потерь, но дополнительные силы могут восстановить равновесие и тем самым обеспечить победу. Иначе дело обстоит с набегами и вторжениями. Там подобные замены невозможны: если враг располагает предварительными сведениями, достаточными для того, чтобы подготовить соответствующую по силам засаду на пути продвижения войска, тогда вполне возможно полное уничтожение. Поэтому полная секретность – не просто одна из целей, как бывает при масштабных операциях, но абсолютно необходимое требование.
Ничем не выдавать себя – это существенно важно, но недостаточно, потому что приготовления всё же могут раскрыться, а намерения – быть разгаданы. Поэтому необходим активный обман, чтобы отвлечь внимание от истинных сведений или затемнить их значение, предлагая ложные интерпретации (suppresio veri, suggestio falsi), а обман, в свою очередь, требует ответной бдительности:
[Командующий] должен совершенно увериться в том, что он никому, даже [обычным] поверенным своих секретов, не выдал ни своих намерений, ни того, в какую область он собирается вторгнуться. Вместо этого ему нужно обмолвиться, что он собирается направиться в какое-то иное место, и выйти маршем, направляясь якобы именно в это, указанное им, место, но держа свои истинные намерения в тайне. Если он видит, что никаких мер предосторожности не предпринимается, ему следует произвести все надлежащие приготовления, а затем внезапно со всей поспешностью выступить в ту область, куда он действительно намеревался отправиться[683].
При подготовке более масштабного вторжения пехота и обоз должны создавать тыл, защищённый лишь немногими катафрактами, тяжеловооружёнными всадниками. Более лёгкие подразделения конницы с их конными лучниками составляют основную силу вторжения, и их численность нельзя уменьшать, удерживая конницу в тылу для защиты пехоты; напротив, их число следует увеличить:
[Командующий] должен приказать каждому из офицеров выделить сто или сто пятьдесят своих лёгких пехотинцев, превратив их в кавалеристов (каваллариев), дабы они сопровождали силы конницы… Схожим образом нужно выделить сорок или пятьдесят, которые оставят свои доспехи и защитные покрытия своих лошадей в обозе и выступят вместе с другими лёгкими конниками[684].
Автор текста утверждает, что целевой причиной этого является более справедливое распределение добычи, но предполагаемая тактическая схема заключалась в том, чтобы как можно больше бойцов находились в рядах лёгкой кавалерии для захвата добычи и пленных (такова непосредственная цель вторжения), тогда как пехота и катафракты суть, так сказать, затраты на ведение дела: они обеспечивают главную боевую силу, чтобы при необходимости поддержать лёгкую кавалерию.
Если конники, участвующие в рейде, встречаются с решительным сопротивлением, мешающим их продвижению, то основные боевые силы могут выступить вперёд, чтобы пробиться сквозь ряды врага в ближнем бою; если враг контратакует, то лёгкая кавалерия может искать защиты у главных боевых сил, которые защищают также мулов и повозки обоза с запасом стрел, снаряжения и продовольствия.
Разведывательные данные были существенно важны для того, чтобы планировать вторжение, но свежие разведывательные данные становятся необходимы, как только оно начинается:
Когда войско подходит к области, занятой врагом, <…> дукатор [командир] должен прежде всего не медлить и сразу послать людей, чтобы [взять языков] для получения точных сведений. Неожиданные вторжения во вражескую землю часто оказываются для войска весьма рискованными. Ибо часто случается так, что за день или за два до начала набега к врагу откуда-нибудь прибывает подкрепление…[685] Это обесценивает разведывательные данные, собранные ранее, если они были добыты всего неделю или четыре дня тому назад; кроме того, такой поворот событий отнюдь не объясняется случайностью: когда войско передвигается, до врага доходят слухи об этом, и он высылает подкрепления, чтобы усилить оборону по предполагаемому пути его продвижения.
Если вторжение, производимое конницей, оказывается успешным, причём врагу не удаётся мобилизовать и отправить свои силы в область, подвергшуюся нападению, тогда можно устроить «возвратный» набег. Сначала и животным, и людям нужно отдохнуть в течение трёх или более дней. Затем византийская армия должна продолжать своё продвижение по обратному пути, чтобы отвести все подозрения, пока не настанет подходящий момент, когда оно может обратиться вспять и напасть снова.
Вторжение – это наступательная операция, но она нуждается также в оборонительной стороне ради безопасности: необходим сторожевой фронт лёгкой конницы и фланговая стража для защиты собственно грабителей, тогда как основные силы следуют сзади по направлению продвижения, готовые послать подкрепления силам лёгкой конницы, попавшим в переделку. Основные боевые силы должны оставаться в тесном порядке ради быстрой передачи сообщений, чтобы можно было быстро послать отряды в дело, если это понадобится.
Захват добычи и пленных был для бойцов важным стимулом сражаться, и Никифор Уран должным образом предписывает, что грабящие должны делить добычу честно, дабы что-то досталось и бойцам, оставшимся позади, чтобы защитить их тыл, а также тем, кто находился в лагере и в обозе.
Стратегическая цель вторжения заключалась в том, чтобы деморализовать арабов и ослабить их материально, отчасти за счёт разорения их сельскохозяйственной экономической базы: «По пути через вражескую территорию… сжигай жилища, хлеб на корню и пастбища…»[686] Это служило предупреждающей мерой, не позволяющей врагу воспользоваться своими ресурсами, причём пастбища были особенно важны, если учесть преобладающую роль конницы в войсках с обеих сторон. Отсутствие пастбищ (или сожжённые пастбища) означало отсутствие лошадей, то есть, для той эпохи, отсутствие войска, потому что пехота играла явно второстепенную роль, тогда как конница могла нести с собой запас фуража в лучшем случае на два дня, набив чересседельные сумки и нагрузив до отказа запасных лошадей и мулов.
До сих пор предполагалось достижение стратегической неожиданности, но, конечно же, может случиться и так, что враг предвосхитит вторжение:
…если враг находится близко к укреплённому лагерю, если его войско многочисленно, и он… ищет битвы, нашему войску не следует сниматься с лагеря и выступать маршем. Оно должно, напротив, оставаться в лагере, а пехотным подразделениям… нужно готовиться к битве… Подразделениям конницы следует выступить из лагеря и развернуться для сражения. <…> Пешие метатели дротиков, лучники и пращники стоят за подразделениями конницы, но не слишком далеко от [тяжёлой] пехоты".
Если враг остаётся на месте и при этом слаб, нет нужды использовать лагерь в качестве базы, охраняемой пехотой: тогда всё войско в полном составе может выдвинуться, чтобы схватиться с врагом и рассеять его. Если вражеское войско слабо и остаётся на расстоянии, тогда его присутствие не должно отвлекать византийское войско от намеченной ранее линии выдвижения: нужно спокойно продолжать марш, выставив передовую стражу, а также фланговую и тыловую (снова сака), чтобы образовать мобильный защитный периметр вокруг основного войска; можно предположить и наличие обоза, хотя он и не упоминается. Внешний контур этого подвижного периметра должен, конечно, состоять из подразделений лёгкой конницы, тогда как пехота образует внутренний слой. Таким образом, пехоту не нужно обременять личными доспехами и более тяжёлым оружием, которое следует перевозить на ослах, лошадях и мулах сил сопровождения. На марше бойцы должны идти со своим подразделением, под командованием десятника, пятидесятника и сотника (декарха, пентиконтарха, экатонтарха):
…так что, если случается внезапная атака… каждый должен быть на отведённом ему месте… они быстро возьмут своё снаряжение и встанут в строй, каждый на своём месте[687].
В данном случае враг слаб, слишком слаб для того, чтобы вынудить войско сменить направление продвижения, но не настолько слаб, что не способен устроить внезапные наскоки, которые могут причинить болезненные потери, если надлежащие меры предосторожности останутся в небрежении. Патрули и пикеты лёгкой конницы необходимы вокруг всей колонны на марше, чтобы загодя обнаружить атакующего врага и по возможности перехватить его, предупредив основные силы о том, что им нужно занять боевые позиции вне марша.
Особые меры предосторожности предписываются для преодоления узких проходов, даже если нет никаких признаков присутствия неприятеля. В сущности, пехота должна обезопасить и вход, и выход, прежде чем в проход отважится войти конница, по определению более уязвимая для засад. Конечно, всё гораздо хуже, если враг действительно защищает горный проход, обойти который невозможно. Можно считать само собой разумеющимся, что в том случае, если вражеское войско действительно налицо, то его основные пешие и конные силы будут сражаться перед началом прохода: ведь они не могут сражаться внутри него, где нет пространства для того, чтобы развернуться, а от конницы в любом случае мало толку. Если эти главные силы разгромлены и обращены в бегство, то меньшие силы, стоящие в самом проходе или стерегущие дороги вдоль него с более возвышенных позиций, могут сами обратиться в бегство. Если они этого не сделают, ожесточённое сражение будет неизбежно:
Если [вражеские войска] расположены высоко на крутых склонах и стерегут дороги внизу тогда отправь метателей дротиков, лучников и пращников [= лёгкую пехоту], а по возможности и некоторых из менавлатов, чтобы они окружили эти крутые склоны и подошли к ним напрямую с низменных, равнинных мест[688]. Цель состоит в том, чтобы вынудить врага отступить, дабы избежать окружения, оставляя тактически превосходящие, но изолированные позиции, которые могут превратиться в ловушки в том случае, если византийцам всё же удастся преодолеть проход или обойти его стороной.
Что же касается менавлатов, то на крутых склонах они кажутся неуместными, ибо их главная роль – действовать пикой против атакующей конницы, но эти крепкие люди с крепким оружием были полезны и в боевых действиях в горных условиях: небольшое их число может противостоять многим, если происходит внезапная атака на лёгкую пехоту в такой местности, где конница не может прийти ей на помощь; а менавлаты могли своим внушительным видом придать духу силам окружения, задачей которых было вынудить защитников отступить.
Но если вражеские войска прочно стоят на месте, или же, скорее, в том случае, если они продолжают держаться на своих крутых и естественно сильных позициях, лобовые атаки не нужны: «Не рвись в битву и не задирай их без нужды, потому что местность помогает врагам, но выходи на них с разных сторон и досаждай им с помощью вышеупомянутых метателей дротиков, лучников и пращников…»[689]. Опять же в качестве ответа выступает скорее манёвр, нежели лобовые схватки на уничтожение, но если и он терпит крах, тогда нет иной альтернативы, кроме как выбивать врага пехотными подразделениями – конечно, с помощью Божией.
Осадные операции выступают предметом главы 65, которая значительно длиннее предыдущих глав. Хотя в ней используется общее обозначение любого укрепления, кастрон, предполагается при этом, что целью выступает не просто крепостца, но скорее крупная крепость – или, скорее, хорошо укреплённый город. Если крепость выстроена прочно и в ней находится очень большой гарнизон, немедленной атаки предпринимать не следует. Вместо этого рекомендуется кампания набегов с целью сжечь хлеба на корню и уничтожить урожай на расстоянии одного-двух путей от крепости. Это должно продолжаться до тех пор, пока крепость не будет ослаблена вследствие недостатка съестных припасов и соответствующего упадка духа её гарнизона. Только тогда войску следует подойти к крепости, чтобы либо принять её сдачу, либо взять её приступом.
Всё это происходит в северной Сирии, где византийцы ведут наступательные боевые действия против арабов-мусульман, и Никифор Уран наставляет пограничных стратигов (командующих, отвечающих за различные участки границы) в том, что они должны пресекать любые поставки средств врагу. Хотя прежнего энтузиазма поубавилось, джихад всё ещё идёт, причём особенно ожесточённо – в обороне:
Ибо враг, угнетаемый нехваткой съестных припасов, посылал во внутренние области Сирии, в города и веси, и объявлял верным [матабада, от арабского мутаабида, или множ. число мута’абиддун] в мечетях об обрушившихся на них бедствиях и о терзающих их муках голода. Они говорят им: «Если наши крепости попадут в руки ромеев, это будет гибелью для всех земель сарацин!», из-за чего сарацины поднимаются на защиту своих братьев и своей веры… и собирают «пожертвования», как они это называют, то есть деньги, большие запасы зерна и другие припасы… в частности, они шлют им много денег[690].
Деньги – главная угроза: если плата достаточно высока («одна номисма [4,5 грамма золота] за два или три модия, а то и за один модий [12,8 кг]» зерна), то даже добрые христиане, живущие в пределах империи, даже высокопоставленные, найдут возможность контрабандой переправить в укреплённый город зерно, а также сыр и овец, причём в изрядных количествах. Предлагаются меры устрашения и суровые наказания, чтобы отвадить их от этой предательской коммерции, тогда как караваны, везущие съестные припасы из внутренней Сирии, должны тщательно перехватываться пограничными войсками.
Взяточничество также представляет собою проблему: из текста следует, что даже византийские офицеры были ему подвержены; автор не взывает к верности долгу, он предлагает другое средство – превзойти врага в цене:
Необходимо поддерживать моральный дух офицеров, охраняющих дороги, а также их подчинённых, обещаниями, наградами и подарками, чтобы все служили в полную силу… дабы люди, охраняющие дороги… не пропускали съестные припасы… Тех, кто будет поступать вопреки этому из сочувствия к врагам или из нерадивости, следует подвергать суровым взысканиям и наказаниям[691].
Из вышесказанного можно сделать вывод, что преданность могла двоиться. Крепость – это малый или крупный город, значительную часть жителей которого составляют христиане под мусульманским правлением, и они тоже страдают от голода при блокаде; византийские фемные войска, охраняющие дороги, набираются из местных жителей, а у них могут быть родственники на вражеской стороне – или по крайней мере они могут сочувствовать осаждённым.
Предположим, что крепость значительна и ожидается долгая осада; в таком случае нужны меры предосторожности против атак извне, со стороны вражеских войск, прибывших, чтобы снять осаду.
Если ожидается крупная атака врага, то войска нельзя рассеивать вокруг всей осаждаемой крепости. Должен быть хорошо устроенный лагерь, снабжаемый водой, окружённый по периметру рвами и по возможности дополнительно защищённый от атак вражеской конницы «головками чеснока» и треножниками (трискелиями) с копьевидными шипами (ципаты), аналогичными рогаткам, применявшимся ещё во время Гражданской войны в Америке; устроены они просто: это брёвна, пробитые насквозь двумя рядами шипов, расположенных под углом в 90 градусов друг к другу, так что два острия из четырёх всегда торчат вверх под углом в 45 градусов к земле.
Если приближается вражеское войско, чтобы снять осаду, то нужно предпринять последнее усилие добиться сдачи крепости, произведя демонстрацию силы и заявив о своих намерениях. Во-первых, каждое формирование, подразделение и часть подразделения (фема, тагма, турма, вандон) нужно вывести на отведённую ему позицию вокруг крепости. Затем следует предложение: «Если вы хотите сдать нам крепость добровольно, вы сохраните своё имущество. Первый из вас получит от нас подарки. Если вы этого не сделаете [сейчас], а впоследствии согласитесь на это, то ваша просьба не будет принята: ромейское войско заберёт с собой и ваше имущество, и вас самих как рабов»[692]. Чтобы усилить давление, нужно сделать ещё одно заявление: «Все магариты, армяне и сирийцы в крепости, которые не перейдут на нашу сторону до её взятия, будут обезглавлены». По логике вещей, эти разряды врагов, которых нужно скорее обезглавить, чем взять в плен, должны быть предателями-христианами, а не воинами джихада, которые могут искупить свою вину, перейдя на сторону осаждающих (в сохранившихся документах, начиная со знаменитого греко-арабского папируса от 642 г., хранящегося в настоящее время в Вене (PERF 558), слово «магариты» означает «мусульманские воины», не обязательно бывшие христиане, обратившиеся в ислам; но это слово, несомненно, изменило значение с ходом времени). Никифор Уран был слишком опытен для того, чтобы ожидать слишком многого от простых слов; но, даже если не удастся добиться сдачи, возможно иное преимущество: «разногласия и распри в рядах врагов».
Осадные операции требовали особого снаряжения, а также артиллерии, и совершенно очевидно, что всё это невозможно было перевозить в обозе – просто из-за размеров и тяжести. Поэтому бойцы должны изготавливать то, что им необходимо, прямо на месте, начиная с лес, которые плелись из лозы или веток, для защиты от стрел, как уже упоминалось выше; но здесь речь идёт скорее о разработанной их форме в виде домиков с остроконечными крышами, с верандой, закрытой щитами, и двумя дверьми, «на пятнадцать-двадцать человек», нежели о простых плоских щитах. Упоминаются и ещё более тщательно разработанные разновидности лес с четырьмя дверьми, но и они должны быть достаточно лёгкими для переноски, что было вполне достижимо, потому что они плелись из лозы и тонких веток. Они не способны были по-настоящему сдержать стрелы, пока они не потеряли силу в полёте; но за лесами могли укрываться бойцы, так что лучникам уже не удавалось целиться в них – и, конечно же, большинство стрел они отражали.
Эти переносные домики нужно было доставить к самым стенам – на расстояние пяти или десяти оргий, то есть около 18 метров; это, как представляется, действительно очень близко, даже слишком близко, – так что бойцы, укрывающиеся за ними, могут поражать защитников из луков и пращей. Другие бойцы должны использовать камнемёты (требушеты) против стен или же атаковать их напрямую, с помощью молотов и таранов.
Следует также начать подкопы под крепостные стены, чтобы их разрушить. Туннель должен быть глубоким, чтобы защитить от контртуннеля. Если подкоп ведут в мягкой земле, то потолок туннеля нужно прикрыть циновками, держащимися на столбах. Чтобы разрушить крепостные стены точно в необходимый момент, применяется стандартный метод: сначала камни, лежащие в основании стены, заменяют на деревянные опоры, затем полость заполняют сухим деревом, которое можно поджечь, когда уже всё готово, чтобы сжечь опоры и обрушить стену. Натиск должен продолжаться круглосуточно, для чего войско следует разделить на три части: две из них могут отдыхать в любое время, пока третья ведёт боевые действия.
Никифор Уран был, несомненно, знаком с классическими руководствами по осадному делу, в которых описывалось изощрённое снаряжение эллинистической эпохи: передвижные башни, навесные осадные лестницы, «черепахи» и многое другое, «чего наше поколение и не видывало». Но, прибавив несколько неуместное замечание о том, что все эти приспособления были недавно опробованы, он утверждает, что подкоп эффективнее всех этих устройств, если вести его надлежащим образом.
Если осадные операции идут успешно, то осаждённый враг может попытаться сдаться, выдвинув свои условия, то есть сдать крепость и уйти невредимым. Это предложение следует принять лишь в том случае, если приближается вражеское войско, чтобы снять осаду, а гарнизон многочислен и силён. В противном случае крепость нужно взять приступом, чтобы деморализовать защитников других фортов и крепостей: «…об этом станет известно повсюду, и другие крепости в Сирии, на которые ты намереваешься напасть, [сдадутся] без боя»[693].
Далее, в главе 66, Никифор Уран рассматривает тактику лёгкой пехоты: лучников, метателей дротиков и пращников, которые обычно располагаются позади тяжёлой пехоты, чтобы воспользоваться её защитой и вместе с тем поддержать её своими стрелами и снарядами. Но лёгкая пехота может располагаться и с фланга, чтобы предотвратить попытки окружения, занять удобную местность или захватить её, если позволят обстоятельства. Она также может располагаться на одном фланге или на обоих, если тяжёлая пехота выстроена глубокими колоннами, чтобы стрелы и снаряды лёгкой пехоты, расположенной за ней, не причинили братоубийственных потерь. Наконец, лёгкая пехота может выступить перед тяжёлой, чтобы отбить вражескую конницу своими стрелами и снарядами[694].
Ключевой тактический выбор в расположении конницы для битвы – это соотношение шеренг и колонн. Глубоким и узким построением можно скрыть истинную численность войска, а также дать возможность провести атаку на прорыв вражеской линии; кроме того, она может преодолевать узкие проходы, оставаясь при этом не столь заметной. Формирование, лишённое глубины и состоящее из одной-единственной линии, полезно для того, чтобы захватить пленных и добычу в незащищённой местности, но совершенно бесполезно в битве[695].
В тексте мы встречаем виглаторов, «бдителей», что в данном случае означает скорее часовых, нежели членов полка императорской стражи, носившего название «вигла» (это название восходит к латинскому vigiles, как называли в Риме совсем иные, вовсе не элитные части муниципальной стражи и пожарных). Эти часовые должны располагаться довольно далеко от лагеря, чтобы находиться ближе к противнику и следить за его приближением; у них должны быть холощёные кони, которые гораздо спокойнее. Поскольку эти часовые находятся вдали от лагеря, они сами могут стать мишенью для врага, который попытается их захватить, и они должны быть готовы к этому[696].
Лишь немногие сражения заканчиваются потому, что проигравшие физически уничтожены или полностью окружены, так что их выбор ограничивается либо сдачей, либо гибелью. В большинстве случаев именно проигравшие решают исход сражений, приняв решение отступить, чтобы не нести дальнейших потерь, когда никакой успех уже не представляется возможным. Это с наибольшей вероятностью происходит тогда, когда битва длилась в течение некоторого времени, силы с обеих сторон истощились, бойцы утомились, и вдруг к одной из сторон неожиданно приходит свежее подкрепление. (Современным примером тому может служить эпическое оборонительное сражение седьмой бригады израильской армии с частями четырёх наступающих сирийских дивизий в октябрьской войне 1973 г.: после почти 70 часов непрерывной битвы сирийцы внезапно прекратили атаку, когда всего лишь семь танков пришли на помощь израильтянам, которые к тому времени уже почти не могли держаться на ногах.)
Соотношение сил восстанавливают порой материальные, порой психологические факторы, хотя чаще – и те, и другие; вот почему все толковые военачальники всегда держат некоторые силы в резерве, как бы скромны они ни были, даже если при этом ослабляются остальные боевые силы; вводя в битву свежие силы, особенно неожиданно, можно достичь гораздо больших результатов, чем в том случае, если с самого начала ввести эти силы в действие.
Никифор Уран рекомендует стратегему, которая использует это различие. Если стратиг (здесь – командующий войском) ожидает подкрепления, а оно никак не приходит, ему нужно выделить некий контингент и тайком отослать его на некоторое расстояние. В ходе битвы этот отряд можно вызвать обратно, чтобы он вступил в битву «с пылом». Враг решит, что прибыло подкрепление, и может отступить с поля боя[697].
Совет военачальнику накануне битвы является отзвуком литературного вымысла Онасандра, но он прошёл через фильтр весьма значительного боевого опыта автора. Ночью стратиг должен послать несколько боевых единиц конницы (в тексте тагмата, но явно не в смысле регулярных отрядов) в тыл врага, чтобы утром неприятель пришёл в замешательство, увидев их[698].
«Стратегикон» Кекавмена
Согласно Альфонсу Дэну и Де Фуко, последний рассматриваемый здесь труд, «Стратегикон» Кекавмена, относящийся к одиннадцатому веку, даже не входит в канон византийских сочинений по стратегии, относясь скорее к жанру сборников советов на все случаи жизни, поскольку он лишь частично посвящён военным вопросам[699]. Это верно, и заглавие «Стратегикон» – не единственное в этой рукописи[700].
Отсутствие других рукописных свидетельств особенно прискорбно, потому что эта рукопись была скопирована, скорее всего, писцом-монахом, явно не понимавшим того, что он пишет, вследствие чего дальнейшим издателям пришлось столкнуться с массой грубых ошибок и даже со строчками, состоящими из бессмысленного набора букв[701].
Композиция текста сама по себе столь же проблематична, поскольку автор перескакивает с одной темы на другую, возвращаясь обратно и допуская множество повторов; с другой стороны, он написан на разговорном греческом языке того времени, не обременённом вымученным классицизмом, свойственным столь многим византийским текстам и неизбежно выливающимся в неясности.
Но самая интересная характеристика книги – это её точка зрения: как и прочие руководства, она адресована стратигу, то есть командующему действующими войсками или фемой; но уникальным образом главный предмет заботы автора – не мощь и слава империи, а скорее личная карьера и почести: это советы доброго дядюшки своему молодому родственнику[702].
Например, его вариант семейной беседы начинается определённым образом: да, стратиг должен быть осторожен, но непростительно малодушие, которое оправдывается заботой о безопасности войск: «Если ты хотел сохранить в целости своё войско, зачем же ты пришёл во вражескую землю?»[703]
Но данный затем совет заключается не в том, чтобы следовать «срединному пути» между предосторожностью и отвагой (таков мудрый совет Онасандра и ему подобных), а скорее в том, чтобы сосредоточить свои усилия на действительно важных вещах: это твоя личная репутация, твоя личная честь[704]. Избегай упрёков в чрезмерной робости или чрезмерной дерзновенности, снарядив несколько рискованных, но хитро спланированных операций, которые принесут тебе репутацию военачальника, которого следует опасаться. Предполагается, что эти операции должны быть небольшими, в то время как с основным составом войска следует обращаться бережно.
И опять же, когда обсуждается вопрос о том, как стратигу, когда он стоит во главе фемы, нужно справляться со своими гражданскими задачами, Кекавмен высказывается категорично: «Никогда не принимай должности, предполагающей обязанность собирать налоги: нельзя служить одновременно Богу и маммоне…»[705]; однако собирать налоги требовала империя.
Та же самая мотивация налицо, когда Кекавмен даёт советы относительно чтения: «Читай книги: исторические, церковные. И не возражай: “Какую пользу воин может извлечь из догм и книг Церкви?” – пользу они принесут наверняка». Затем Кекавмен отмечает, что в Библии много стратегических советов и даже в Новом Завете есть предписания на сей счёт. Но затем он переходит к действительному обоснованию: «Я хочу, чтобы ты вызывал у каждого восхищение своей храбростью, рассудительностью и образованностью»[706].
Кекавмен был циником, жившим не в эпоху Просвещения, а в византийскую эпоху, и потому в его сочинении содержится полный набор чистосердечных и, несомненно, искренних обращений к Богу, но ясно и другое: ничтоже сумняшеся он пишет так, будто судьба всей империи не так важна, как личный успех его ученика, – и притом отдаёт себе полный отчёт в этом: «Таких советов в другом руководстве по стратегии ты не найдёшь»[707].
Возможно, это объяснение сугубо личное, но оно могло и отражать тогдашние обстоятельства: ведь империя пребывала в упадке. Последний издатель датирует этот труд очень точно, между 1075 и 1078 годами, потому что в качестве правящего императора в нём упоминается Михаил VII Дука (1071–1078 гг.), а в качестве патриарха Константинопольского – Иоанн Ксифилин (1065–1075 гг.), к тому времени уже усопший[708].
За полвека до этого, когда в 1025 г. умер Василий II, он оставил после себя победоносную империю, распространившуюся во всех направлениях: к северу и к западу – на Балканы и в Италию, к востоку – в Месопотамию и на Кавказ, планировалось и вторжение на Сицилию. Но пятьдесят лет – долгий срок для международной политики, особенно для византийцев, которым всегда грозили всё новые вторжения из Центральной Азии. В течение веков тюркские народы двигались к западу по степному коридору к северу от Чёрного моря, угрожая дунайской границе и иногда переходя её, но совсем недавно они двинулись на юг, к богатствам Ирана и Месопотамии, по пути обращаясь в ислам. Некоторые из них присоединились к джихаду против христианской империи в качестве наёмников, гулямов, то есть рабов-солдат, и энтузиастов, предводительствуемых арабами. Но затем произошла смена караула, когда тюркские военные вожди постепенно перехватили власть у арабских правителей в центральных странах ислама, от Афганистана до Египта. Алп Арслан из правящей семьми тюрок-огузов уже завладел Ираном и Месопотамией от Окса (Амударьи) до Евфрата, когда разбил и взял в плен Романа IV Диогена (1067–1071 гг.) при Манцикерте в августе 1071 г., открыв путь в Анатолию множеству своих последователей-турок.
Если датировка 1075–1078 годами верна, то Кекавмен писал своё сочинение в катастрофические времена, ибо Анатолия составляла значительную часть империи, и почти вся она, кроме западных её окраин, подпала под власть сельджуков[709].
Несмотря на свой решительно нелитературный стиль, труд Кекавмена, возможно, представляет собою всего лишь литературу, почерпнутую из литературы, а не из жизни. Но, начиная с первых пассажей стратегической части (в главе 24), книга, по-видимому, отражает действительный военный опыт: разведывательные данные относительно возможностей и намерений врага совершенно необходимы – ведь без них невозможно достичь успеха.
Стратигу, возглавляющему войско, предписывается поэтому прежде всего нанять значительное количество «надёжных и проворных» шпионов. Здесь используется слово «консарий», восходящее к использовавшимся в более ранних текстах словам «курсаторы» или «протокурса-торы», как назывались отряды лёгкой кавалерии, предназначенные для разведки или для набегов, хотя в данном случае предполагается, что эти люди действуют в качестве тайных агентов; и действительно, далее в тексте уточняется, что каждый из них должен действовать отдельно, не зная лично других, чтобы не погибли все, если одного схватят (и успешно допросят)[710]. Шпионов недостаточно, должны быть также лазутчики (синодики) в подразделениях по восемь, девять, десять человек или более. Только шпионы могут питать надежду на то, что им удастся пробраться во вражескую штаб-квартиру или в царский дворец, чтобы похитить или хотя бы подслушать планы войны, но нужны и лазутчики для того, чтобы обнаружить действия врага, проследить за ними и сообщить о них прямо на месте, когда они уже вовсю выполняются. Стратигу даётся совет: не жалеть подарков для своих лазутчиков, если они действуют хорошо, и часто беседовать с ними, чтобы отметить, кто из них искренен, а кто лжив. Но делиться с ними своими планами не следует.
Следующий совет отражает горький опыт, включая битву при Манцикерте – хотя исход её решили предательство и отпадение, свою роль сыграл и недостаток сведений; поэтому ежедневно делай всё возможное для того, чтобы узнать, где находится враг и что он делает.
Даже если враг не слишком хитроумен, нельзя его недооценивать: действуй так, как будто он изобретателен[711].
Когда дело доходит до оперативного метода ведения войны, Кекавмен проявляет себя строго ортодоксальным и повторяет совет, содержащийся во всех прежних руководствах по военному делу, начиная со «Стратегикона» Маврикия, совет, содержащий в себе самую суть особого византийского стиля ведения войны: постоянно собирай разведывательные данные повсюду, веди кампанию энергично, но сражайся лишь в малых масштабах, избегая полноценных битв с целью одержать решающую победу, потому что таковой не бывает: возможна лишь краткая передышка до появления следующего врага, когда о вчерашних потерях, причём с обеих сторон, придётся горько пожалеть.
Но если ты вступил в битву, пути к отступлению нет, ибо оно может деморализовать бойцов. Поэтому врага нужно проверить и испытать перед битвой посредством мелких атак, чтобы определить его силу, а также понять, как он сражается, – ведь это мог быть совсем новый враг, с которым империя раньше никогда не воевала. Кекавмен хорошо знал классических авторов книг по военному делу и предполагал, что его читатели тоже с ними знакомы, – во всяком случае, именно так он объясняет своё нежелание писать о боевых построениях[712].
Вместо этого стратига призывают установить этническую принадлежность врага, прежде чем разворачивать свои силы, потому что некоторые народы традиционно сражаются в единственной фаланге, другие – в двух, некоторые – в открытом порядке. Автор пишет, что лучшее боевое построение – римское, но не приводит никаких обоснований этого суждения, скорее всего, потому, что превосходство римлян во всём, что связано с войной, считалось само собой разумеющимся.
В книге царит благодушный тон, но в одном вопросе автор проявляет жестокость: он высказывается в пользу смертной казни для командира, которого застигло врасплох вражеское нападение на его лагерь. Вокруг лагеря нужно расставить много часовых, даже если атака кажется невозможной, ибо стратигу не пристало оправдываться: «Я не ожидал атаки на эту часть [периметра]», на что отвечают так: «У тебя был враг? Если так, то как же ты не подумал о том, что может случиться худшее?»[713] В этом пассаже слышны отзвуки более ранних руководств, но в нём может отразиться и личный опыт: я по себе знаю, что гораздо проще расставить часовых, чем добиться того, чтобы они бодрствовали ночь за ночью, особенно если ничего не происходит, – конечно, за исключением той единственной ночи, когда часовые спят.
Далее следует ряд предписаний (глава 32): нельзя недооценивать врагов просто потому, что они варвары (в оригинале эфники, а не варвары), ведь у них тоже есть сила разума, прирождённая мудрость и хитроумие; если встретишься с неожиданностью, веди себя храбро, чтобы придать смелости своим подчинённым; если ты впал в панику, кто сможет поднять в бой и приободрить войско (глава 33)? Не убегай с поля боя, не ищи личной безопасности, потому что многие, пустившись по неопытности в бегство, ввергали войско в катастрофу. Сражайся, не сдаваясь, и добьёшься успеха.
Что же касается обращения с послами, прибывающими в лагерь, то Кекавмен пересказывает хорошо знакомые методы византийцев:
послы должны встать лагерем в низменном месте, и с ними должен находиться надёжный человек, чтобы они не могли шпионить за твоим войском. Им нельзя ни разгуливать туда-сюда, ни говорить ни с кем без разрешения. Кроме того, если предстоит что-то действительно важное, вообще не принимай их, а просто прочти их письмо и отошли их обратно с роскошными дарами… и они восхвалят тебя[714].
Всё это очень хорошо знакомые темы, но у Кекавмена налицо также очень интересный призыв к оригинальному мышлению, что представляет собою самую избитую банальность для современного человека, которому всегда говорят, что нужно всё время снова и снова всё изобретать – для византийской культуры это весьма необычно:
Если ты уверен в том, что предводитель народа, с которым ты сражаешься, хитроумен, тогда будь бдителен и опасайся вражеских уловок. Самому тебе тоже нужно принимать ответные меры, причём не только те, что ты узнал от древних: изобретай новые! И не отговаривайся тем, что от древних это не дошло…[715]
Кекавмен так же чтил древних, как и всякий другой, но вполне очевидно, что он считал необходимым «дать волю» своему читателю.
И снова Кекавмен перечит неким неопределённым «древним» (на сей раз это не Онасандр), возражая против совета, по которому войско, бежавшее с поля боя, нельзя допускать до военных действий в течение трёх лет:
Если сразу же, в тот же самый день, когда произошёл разгром, ты можешь собрать хотя бы четверть своего войска, не празднуй труса, подобно зайцу, а возьми тех, кого тебе удалось собрать, и с ними обрушься на врага. Но, конечно, не в лоб, а для начала с тыла или с флангов, будь то днём или ночью.
Это отличный совет, потому что, как отмечает Кекавмен, враг, выигравший битву, утратит бдительность, его легко будет захватить врасплох, и тогда поражение может обернуться победой[716]. (Именно так немецкой армии, которая, начиная с 1943 г., получала всё меньше поддержки с воздуха и в которой становилось всё меньше танков и грузовых машин, удалось продлить сопротивление наступающей Красной армии вплоть до горького итога. Прямо в соответствии с пожеланиями Кекавмена немецкая армия оказывалась в состоянии предпринимать контратаки сразу после того, как она потерпела, казалось бы, сокрушительное поражение. Нет ничего труднее как материально, так и психологически: солдаты деморализованы, подразделения разваливаются, уцелевшие тяжёлые орудия срочно нуждаются в ремонте, – но нет и ничего более эффективного, потому что такая тактика подрывает наступательный порыв, который предположительно должны порождать победы на поле боя. Бойцы Красной армии, бросавшиеся вперёд после прорыва, подвергались смертельным контратакам тех самых солдат, которых они в последний раз видели пустившимися в паническое бегство. Офицеры, вытащив из кобуры пистолет, собирали вокруг себя этих самых солдат, формировали из них импровизированные «отряды быстрого реагирования» (Alarmheiten), захватывали любое вооружённое транспортное средство или противотанковое ружьё, оказавшееся в зоне досягаемости, и не ждали особых указаний, чтобы предпринять контратаки с флангов, которые часто приводили к непропорциональным потерям в рядах врага или по меньшей мере замедляли наступление Красной армии. Таким образом превосходные офицеры немецкой армии выигрывали время для своих коллег из карательных войск, которые в последний год войны убивали почти всех своих жертв, когда они одержали победу благодаря своему тактическому искусству и простому упорству).
Уже один этот совет показывает, что Кекавмен, кем бы он ни был и обладал ли он боевым опытом или не обладал, всё же понимал динамику битвы.
Хладнокровный реализм, царящий на этих страницах, лучше всего иллюстрируется советом о том, как обращаться с вражескими послами, которые требуют золота, угрожая атакой: заплати им, потому что затраты будут меньше потерь, которые понесёт территория империи; кроме того, битва – это всегда азартная игра с непредсказуемым исходом (gamble)[717]. Как мы видели, даже когда ромеи были очень сильны, они всегда были готовы откупиться от врагов, если это оказывалось дешевле, чем сражаться с ними. Так что не для них был лозунг «Миллионы – на оборону, но ни цента – на дань!», выдвинутый конгрессменом Робертом Гудлоу Харпером (а ведь после того как он произнёс эти слова 18 июня 1798 г., много миллионов действительно было потрачено!). Римляне и византийцы были не столь романтичны, но Кекавмен заходит ещё дальше: отвергай все требования врага сдать территории, если только… он не согласится стать твоим вассалом и платить дань (феодальная субсидиарность, если можно так выразиться) – или, что хуже, когда подстёгивает необходимость. Иными словами: «да», если ты вынужден[718].
Кекавмен проявляет куда больший оптимизм, когда речь заходит о нападении, если враг укрывается в укреплённом городе: «Если тебе неизвестна численность его сил, то поверь мне, что у него мало людей и нехватка сил». Его совет заключается в том, чтобы отправлять консариев (более поздний вариант всё тех же курсаторов/прокурсаторов), чтобы найти путь в укреплённый город: «…и не верь никому, кто скажет, что такого пути нет: как можно полностью охранять такую большую площадь?» Когда путь обнаружен, не иди по нему, но сохраняй строй перед лицом врага, отправив нескольких людей, хорошо знающих дорогу; оказавшись внутри, они должны подать сигнал огнём. Затем нападай[719].
В ряду византийских авторов, оставивших сочинения о стратегии, Кекавмен остаётся фигурой второстепенной, но его книга, несмотря на то что её автор перескакивает с пятого на десятое, всё же доказывает, что существовала живая военная культура, в рамках которой предполагалось, что государственные люди читают руководства по военному делу или даже пишут таковые. Это обеспечивало византийцам реальное превосходство в превратностях их бесконечных войн: они располагали более широким набором приёмов, тактических ходов и оперативных методов, чем тот, что был у их врагов, благодаря чему они реже оказывались застигнуты врасплох, нежели им самим удавалось застать врасплох своих врагов, применив какой-нибудь из тактических или оперативных методов либо стратегему, о которых последним не было известно.