Ираклий пришёл к власти, когда над империей нависла прямая угроза уничтожения из-за вторжений Хосрова, проникавших гораздо глубже любых прежних сасанидских вторжений за предшествующие четыре века чередующейся войны, а также вторжений авар, напрямую атаковавших Константинополь летом 626 г.
У него почти не было военной силы, достаточной для того, чтобы обратить вспять персов-сасанидов или авар с их приспешниками, а тем более и тех, и других. Его сил на суше и на море хватало ровно для того, чтобы просто сопротивляться им у самых стен города, а на воде – прямо перед ним, но не на то, чтобы восстановить империю, затопленную вражескими войсками. Не будет слишком сильным преувеличением сказать, что июль 626 г. мог стать маем 1453 г., когда осаждённых защитников Константинополя ожидал конец.
Решение, найденное Ираклием, объединяло в себе дипломатию и подкуп (в обоих вражеских лагерях) с весьма рискованным реляционным манёвром на уровне театра военных действий, что само по себе представляет собою историческую редкость. «Реляционным», а также весьма выгодным в этом манёвре было то, что череда сезонных рейдов, проведённых Ираклием, приучила Хосрова и его советников ожидать дерзких, глубоких, но в конечном счёте неудачных набегов, которые могли продлиться несколько месяцев до наступления зимы и оставили бы стратегическую ситуацию неизменной. Да, ущерб бывал порой болезненным, как произошло с разрушением зороастрийского храма в Тахт-и-Сулейман, которое нанесло ощутимый удар по престижу Хосрова и его династии, притязавшей на жреческий авторитет (ведь она была названа по имени Сасана, великого священника храма Анахиты и деда Ардашира, основателя династии), причём правители Сасаниды получали посвящение перед этим самым «царским» огнём, носившим название Адур Гушнасп.
Однако очевидно, что Хосров принял следующее решение: даже разорительные набеги не стоили того, чтобы применить единственное полностью надёжное средство – вывести сасанидские войска из недавно завоёванных земель Сирии и Египта, чтобы охранять старые границы империи и её сердцевину, территории в Месопотамии. Это означало бы отказ от великого достижения Хосрова – от его небывалых завоеваний византийских территорий.
В сущности, в решающий 627 г. Сасаниды не отступили с запада, потому что были уверены: по окончании набега Ираклий опять уйдёт с востока. Но он этого не сделал, и результатом стал конец династии и империи, просуществовавшей более четырёх веков.
Затем произошла утрата Леванта, Египта, а в конце концов и Северной Африки вследствие мусульманского завоевания, но это вовсе не отменило эпической по своему размаху победы Ираклия, потому что Хосров мечтал завладеть самой империей и заявил о мести за своего благодетеля Маврикия, то есть ему были нужны не только земли, которые были утрачены и отвоёваны, а затем снова утрачены.
Когда для империи начались самые бедственные годы, во мраке всё ещё ярко сияла славная память о достижениях экспедиционного войска Ираклия. Свидетельством тому служит главный наш источник, Феофан, умерший в 818 г.: из его рассказа явствует, что память об этих славных событиях не поблекла и по прошествии двух веков.
ЗаключениеБольшая стратегия и Византийский «оперативный кодекс»
У всех государств есть большая стратегия, знают они об этом или нет. Это неизбежно, потому что большая стратегия – всего лишь тот уровень, на котором знание, искусство убеждения и сила (или, выражаясь по-современному, разведка и дипломатия), а также военная сила, потенциальная или действительно использованная (либо отсутствие и той, и другой), объединяются, чтобы определить собою результаты в мире других государств, со всеми перипетиями их «больших стратегий».
У всех государств есть большая стратегия, но не все большие стратегии одинаковы. Налицо внутренняя связность и эффективность, когда и искусство убеждения, и сила равным образом руководствуются хорошо поставленной разведкой, а затем они объединяются для сотрудничества – по приказу, инстинктивно или случайно, чтобы породить максимум силы из доступных источников. Но чаще, вероятно, налицо несогласованность между ними, так что плоды, полученные искусством убеждения, сводятся на нет сбитой с толку силой, или же результаты, с трудом полученные силой, портит неуклюжая дипломатия, которая вызывает враждебность нейтральных сторон, придаёт смелости врагам и расхолаживает союзников.
У византийцев не было центрального аппарата планирования, производящего документы на современный лад, включая недавнее новшество – официальные формулировки «национальной стратегии», в которых предпринимаются попытки определить «интересы», средства их расширения и их взаимное согласование на рациональных или хотя бы рационализированных началах. Византийцы никогда это так не называли, хотя даже «стратегия» – греческое слово, как отмечается ниже; но у них, конечно же, была большая стратегия, которая никогда не получила открытой формулировки (а привычка к таким формулировкам – явление очень новомодное и весьма сомнительное), хотя применялась она настолько последовательно, что можно даже вывести византийский «оперативный кодекс».
Однако сначала нужно определить два важных предмета: самоотождествление главных действующих лиц и природу стратегии – или, скорее, парадоксальную логику стратегии.
Самоотождествление
Византийская правящая элита взирала на внешний мир и на его бесконечные опасности, располагая стратегическим преимуществом, которое было не дипломатическим и не военным, а скорее психологическим: имеется в виду твёрдая моральная уверенность в своём трояком самоотождествлении. Оно было гораздо более христианским, чем могут представить себе современные умы, причём именно халкидонитским по вероисповеданию; вместе с тем в культурном отношении оно было эллинским, ибо охотно принимало язычника Гомера, агностика Фукидида и неблагочестивых поэтов – хотя слова «эллин» тщательно избегали, потому что оно означало «язычник»; наконец, оно горделиво величало себя «римским», ибо ромеи считали себя живыми римлянами, причём не без основания, ибо римские установления существовали на протяжении долгого времени – по меньшей мере символически[748].
Карта № 13. Империя в 565, 1025 и 1360 гг.
Однако до того времени, когда мусульманское завоевание отняло у империи Левант и Египет, это троякое самоотождествление было также источником местного недовольства правящей константинопольской элитой, ибо из трёх составляющих этого самоотождествления повсеместно принималась лишь одна: римская.
Начнём с того, что население, говорившее на западном арамейском (то есть по-сирийски) и по-коптски и составлявшее большинство обитателей Сирии и Египта, включая евреев в их собственной стране и за её пределами, не было причастно к эллинской культуре – если не считать их светских элит, которые были естественной составной частью византийского режима и часто подвергались нападкам со стороны националистов, считавших их «эллинизаторами». В остальном же массы либо не знали о том, что когда-то жил на свете Гомер, либо легко поддавались влиянию фанатичных священников и начинали страстно ненавидеть то, чем они могли бы наслаждаться, будь у них больше познаний.
Кроме того, зона, которая отвергла эллинизм так же, как она отвергла римский обычай купаний как слишком чувственный, отвергла также чересчур интеллектуальное халкидонское определение двуединой богочеловеческой природы Христа, отстаивая более чистое монотеистическое представление о единой, божественной природе Христа.
Таково монофизитское вероучение, которого до сих пор придерживаются христиане коптских Церквей Египта и Сирии, Православных Церквей Эфиопии и Эритреи, Сиро-Яковитской и Сиро-Маланкарской Православных Церквей Индии, а также (хотя в гораздо более утончённом виде) Армянской Апостольской Церкви. В наши дни, когда возобладал экуменизм, православные христиане уже не столь яростно отстаивают свои стороны в споре о Халкидоне, но, как мы видели, Византийская империя шестого-седьмого веков была опасно расколота, с одной стороны, преследованиями халкидонитов, а с другой – горячностью монофизитов, которые упорно отвергали все попытки императоров прийти к вероучительному компромиссу, то есть прежде всего моноэнергизм и монофелитство Ираклия.
Однако ничто из этого не отбило бы у христиан-монофизитов охоту сражаться за империю против нехристей, но она была отбита, причём по религии, начиная с р. 76; и: Cyril Mango. Byzantium: the Empire of New Rome (Византия: империя Нового Рима; New York: Charles Scribners sons, 1980), особенно об эллинизме и его границах, начиная с р. 13. основательным причинам: большинство нехристиан, нападавших на империю, не были антихристианами по своей вере, а некоторые вражеские языческие народы даже обратились в христианство, прежде всего болгары, мадьяры, Киевская Русь, сербы и хорваты; с другой стороны, антихристианские по своему вероучению мусульмане были такими же монотеистами, как и евреи, и уж конечно, большими, чем халкидониты…
Мусульманское завоевание спасло империю от этих глубоких расколов, потому что оно отрезало от её земель самых ярых диссидентов. Но даже после этого империя ни в коем случае не была однородной по языку: на востоке многие говорили по-армянски, на западе – по-славянски, а на промежуточном пространстве долго сохранялись автохтонные языки, например, фракийский или бесский, на котором говорили прямо возле Феодосиевой стены: его ещё помнили некоторые монахи, жившие за этой стеной. Но ничто из этого не мешало ощущать свою причастность к эллинской культуре тем, кто этого желал, и иной родной язык не предполагал никакого разделения по вероучительному признаку. Поэтому можно сказать, что утрата Сирии и Египта, в отличие от латиноязычной и халкидонитской по вере северной Африки, обернулась для империи не таким уж страшным злом: она принесла благословенное религиозное единство и укрепила единство культурное.