Полвека в театре. Работал с лучшими – с Охлопковым, с Ефремовым, с Эфросом. В оглушительной славе театра «Современник» – его немалая заслуга. Первые же шаги в кино – и «Убийство на улице Данте», «Человек-амфибия». Классик искусства телевизионного фильма (было такое искусство!) – «Безымянная звезда», «Покровские ворота», «Визит дамы»… Десятки сольных поэтических программ, несколько автобиографических книг, да что говорить – это подозрительно красивое лицо с детства знают миллионы людей. Аристократию у нас в свое время извели, а неистребимая потребность в элитарном типе людей осталась, так что Козаков – это в некотором роде наш граф. Или барон?
Но все, что есть у Михаила Козакова, – это чистая, трудом заработанная слава. Никаких поместий, рент или высочайше пожалованных орденов. И сам он – артист в чистом виде, без примесей. И вся жизнь его – бегство от застоя, от регламента и рутины, от накатанных дорожек. Даже в Израиль метнулся! Наверное, чтоб понять всю правоту того горемыки из анекдота, который после раздумий, куда ехать, попросил другой глобус.
Выходил бы сейчас себе преспокойно на сцену какого-нибудь мертвого академического театра и величаво пережидал положенные ему овации – так нет. Где Михаил Михайлович? А где-нибудь в поезде, едет читать Пушкина и Бродского на Волгу или в Сибирь, где еще остались образованные люди…
Мне как зрителю Козаков доставил тысячи «сладостных секунд» (помните шутку из «Покровских ворот»?). Умный скептик Джек Берден в одном из первых советских телефильмов «Вся королевская рать», Адуев-старший в «Обыкновенной истории», все роли у Эфроса и так далее – смотрела по многу раз, знала наизусть. Козаков – в высшей мере гибкий артист, способный и на крутой фарс, и на тонкую игру нюансов, его природа подвижна, она вмиг загорается и кипит от настоящей творческой задачи. И Шекспира, и легкокрылый водевиль он играет с идеальным чувством стиля, и его образованность вовсе не помеха темпераменту. Актерский ум ведь не в занудстве и тяжеловесных рассуждениях состоит. Актерский ум – это способность так размять и «расщелкать» роль, что она начинает сверкать сотнями скрытых блесток. Это Козаков умеет!
Когда он занялся режиссурой, то, как мне кажется, перенес на актеров всю собственную жажду режиссерской любви. Козаков буквально купал своих артистов в обожании и внимании, и они в его картинах удивительно счастливые, забалованные, свободные и радостные. Вспомните уникальный ансамбль «Покровских ворот». Многие актеры сыграли в этом фильме свои лучшие роли, а ведь чудесные ритмы их существования – лихие, звонкие, словно взрывающиеся, как фейерверк, – это ритмы души Козакова.
Праздничной, легкой, веселой души, которая пытается хоть как-то заглушить, преодолеть ужасную грусть жизни. Отсюда – хроническая козаковская ирония, скептические умные глаза, которые все равно вечно способны надеяться и увлекаться. Нет, никакой спасительной – отвратительной солидности не нажил Михаил Козаков и, пока в силах двигаться, всегда готов побежать куда-то за обещанием радости и призраком счастья.
Но что бы такое ему сыграть сейчас? Гамлета он сыграл полвека назад, Шейлока и короля Лира совсем недавно – остался из шекспировского репертуара разве что мудрец-волшебник Просперо из «Бури».
Тот самый, что сказал: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь…»
За ваше здоровье, Михаил Михайлович!
Старушка не спеша
(кабаре Людмилы Петрушевской? что такое – кабаре Людмилы Петрушевской? вот вы не знаете, а я знаю!)
Вот привязалось… Напеваю про себя целыми днями.
Старушка не спеша
Дорожку перешла.
Ее остановил патруль ги-бэ-дэ-дэ…
А чуть примолкнет это, другое что вылезет, смешное, милое…
Блю-блю-блю-канаре,
Гру-гру-грустная канарейка.
Да и ладно. Пусть эти маленькие музыкальные вирусы бегают в голове и вытесняют другие, тупые, агрессивные, явно вредные. Попадают ведь, черти, ничего не сделаешь, какой-нибудь «ммм-данон» или «просто ты мне нравишься просто» из рекламы засядет в башку и ну губить ценную информацию.
А «старушка не спеша» – это совсем другое.
Я вспоминаю и улыбаюсь. Это поет Людмила Петрушевская. Она вам не старушка. Она вам… Бог весть что такое.
Какой-то неприлично, немыслимо, непозволительно талантливый человек. Женщина, которая умудрилась посмотреть со стороны на женскую природу и долю, владея чуть не всеми известными формами словесности – драматургией, поэзией, рассказом. Причем обнаружила их тайное родство «по музыке», которая, конечно, жанров и форм не разбирает, раз уж зазвучала. Петрушевскую читают дети и, скажем, те же старушки одномоментно, и не потому, что она такая ловчила и оборотень слова, – ну что делать, такой вот идеальный слух на слово. И на понимание мира. Что детям можно говорить, а что взрослые вынесут – знает распрекрасно.
Многие ее вещи я перечитывала по многу раз – «Время ночь», «Черное пальто», «Новый Гулливер», «Бифем», другие рассказы и пьесы. Удивительная история: в Петрушевской совпали предельно аналитический взгляд на современную ей жизнь (уже четырех десятилетий) и легкий, светлый, искристый дух сочинительства. Она умеет и видеть то, что есть, и выдумывать то, чего не было и быть не может.
Настоящая работница – а вид легкомысленный: чистый эльф. Типа Дюймовочка, выбившаяся (за каким-то чертом) в люди. Что-то сказочное есть во всем облике Людмилы Петрушевской, вечно детское и женственное, но не бабье. Удивленными голубыми глазами она смотрит на «житейскую мреть» и вроде бы там, внутри, со всеми корчится, ан нет: вот и взлетела, вот и, отряхивая поруганные перышки, опять запела о чем-то своем.
Боже, какой глупый, жирный, тяжелый вздор о ней, бывало, писали раньше эти мужские Тарантулы, грезившие, что они литературные критики или там патриоты.
Один начирикал: мрачный, злобный, беспросветный мир Петрушевской заставляет пожалеть несчастного автора, который во всем видит грязь. Он имел в виду пьесы Людмилы Петрушевской 70-х годов – «Любовь», «Чинзано», «Лестничная клетка», «Три девушки в голубом».
Это мы понимаем – как сидели эти совписы за пишмашинкой, а вокруг на цыпочках бродили жёны и шептали: «Тише! Папа работает!». Им, конечно, было сподручнее видеть светлое будущее и светлое настоящее, пока жена терла полы и варганила борщи.
А вот пришел человек ОТТУДА, где бабы убирают грязь, из женской России, и написал, как ТАМ живут – замученные, замороченные женские рабы, которые еще, оказывается, должны всё это любить и прозревать повсюду свет.
В конце концов, так и есть – свет никуда не делся, и даже только там, может быть, он и был и есть, в смиренной женской России. Только он, свет, обретается с муками, на тяжелой дороге, а не имитируется с помощью демагогии, ведь так? Что ж, наша героиня и шла по дороге – много писала, троих детей вырастила, стала рисовать – замечательно, а теперь запела.
Выходит на сцену с музыкантами и поет. Я видела концерт в двух отделениях, каждое по часу с лишним. В перерывах между песнями читает свои стишата. Мелодии старинные, знаменитые – а тексты Петрушевская написала к ним свои, «петрушевские». Так что у нас теперь есть «петрушевская» «Лили Марлен», «петрушевская» «Маржолена», «петрушевские» «Разноцветные кибитки»… Мы стали куда богаче!
– А скажите, Людмила Стефановна, зачем человек поёт?
ПЕТРУШЕВСКАЯ: Зачем человек поёт… Так. Расскажу одну историю. У меня есть подруга Марина Разбежкина, известный кинорежиссер. Тут она мне говорит: все, иду на Нобеля, сделала открытие! Она жила на острове Свияжск, посреди Волги, там когда-то был монастырь, а при советской власти с монастырем сделали понятно что. Интернат для психохроников. Марина жила там многие годы и фильмы снимала об этих несчастных людях. Однажды она шла по этому острову и услышала из канализационного люка стон и хрипение, заглянула и увидела электрика, который туда упал. Ну, видимо, не обошлось без того, без чего люди не могут на этом острове… Марина организовала помощь, доставили электрика в больницу, у него был инсульт, отягченный переломом чего-то в черепе, он был овощ. Она поехала его навещать, сидела, пыталась там чем-то его поить, потом пришла медсестра и стала довольно в грубой форме ее выпроваживать. Вдруг этот овощ открыл рот, и полился чистый русский мат, хорошо артикулированный. Медсестра дико испугалась и убежала… И надо было так случиться, что через месяц Разбежкина поехала навещать другого своего друга, интеллигента, философа, у которого тоже был инсульт. Она попала в ту же больницу, вошла в палату, там сидела жена, которая покраснела и сказала: вы не обращайте внимания, он вообще не знал никогда таких слов… А этот человек, интеллигент, философ, вдруг открыл рот, и пролился ядреный настоящий мат. И я, говорит Марина, сделала открытие. Мат не является речью! Это другой способ выражения, мат – это рычание, это исходит из атавистического центра, которым существо рычит…
И я вам скажу еще более интересную вещь. У меня уходила матушка. Я сидела подле нее и всячески пыталась ее забавлять. Она уже не реагировала ни на что, я сделала кассету с самыми ее любимыми песнями, с романсами Обуховой, с оперными ариями, и все время звучал магнитофон. А в головах сидела любимая кошечка. Так она уходила. Пришел к нам врач, который много лет работает в реанимации, он сказал: готовьтесь к худшему, она уже ушла практически, ничего не знает и не понимает. Я говорю – да? Мама, давай споём! Мама моя лежит как мраморная статуя, абсолютно неподвижно. Я начинаю: «По Дону гуляет, по Дону гуляет…», – и мама подхватывает: «По Дону гуляет»… И мы с ней два куплета спели. Третьего мы не знаем… Надо было видеть лицо нашего врача! Он окаменел, говорит: первый раз вижу такое. Так вот, центр пения тоже не связан с речью! Почему заики легко поют, потому что это не речь, это архаический центр – это потребность в вое. И эта потребность выть есть у очень многих людей. Почему, что называется, рассупонившись и принявши стакан, человек начинает петь, почему пьяный всегда ассоциируется с пением? У него распускаются все вожжи, и он начинает либо петь – выть, либо ругаться – рычать. Выть или рычать, понимаете. Потребность в песне – это глубинная потребность человека. Говорят, что пение лечит. Кошки, волки, собаки во