– О фигуре Грозного идут споры – есть историки, которые хотят опровергнуть его злодейства и деспотизм и утверждают, что он чуть не праведник и был тесно связан с православными святыми. Что вы думаете об этом?
ЛУНГИН: Главного святителя того времени митрополита Филиппа он убил, так что связь, конечно, прочная со святыми у него. Настоятеля Печерского монастыря, преподобного Корнилия, Грозный смолол в жерновах, так что рассуждения о святости Ивана Грозного – это досужие вымыслы. Он много каялся, и каялся лицемерно и талантливо – но практика его была ужасна. Фильм и посвящен тому, как Филипп восстает против тиранической власти царя. Вы не слушайте экстремистских историков, которые готовы записать в святые и Распутина, и, может быть, даже Сталина, вы читайте нормальные книги вменяемых авторов.
– Безумно двойственно всё в России! Невозможно хоть к чему-нибудь отнестись ясно, просто, благородно. Страшная двойственность, несоизмеримые противоречия отлиты в один кристалл. Оттого и дискуссии такие о личностях царей. Людям хочется ясности, а ее нет! Как вы для себя решаете, что делать с этой мучительной двойственностью?
ЛУНГИН: Я не могу внести ясности, я могу только запутать еще больше, потому что я не историк, я все как-то пропускаю сквозь себя, и у меня взгляд эмоциональный, художественный. Да, эта двойственность мучительна и в то же время ужасно интересна. Я ее увидел во времени Ивана Грозного, когда было словно бы два бога в России – один Бог Грозного, Бог власти, а другой – Бог добрый, Бог народа и митрополита Филиппа. Была правда официальной власти и была другая правда, которую все знали. Уже тогда, в XVI веке, люди жили в состоянии двоемыслия… Грозный был монстр, тиран, но и блестящий писатель, и умница, один из самых образованных людей своего времени, первая типография открыта при нем, собрана великая библиотека. Может быть, эта двойственность – и дар, и наказание русских. Может быть, если мы сами на себя посмотрим, то увидим эту двойственность сами в себе…
– Когда работали над своей картиной, пересматривали шедевр Эйзенштейна, фильм «Иван Грозный»?
ЛУНГИН: Пересматривал новыми глазами. Эйзенштейн был гений, а я не гений. Эйзенштейн выполнял государственный заказ, ему лично товарищ Сталин смотрел в глаза и говорил: а сними-ка ты, товарищ, фильм про Ивана Грозного (то есть про меня, подразумевал он). Эйзенштейн создал великое эстетическое высказывание, не касающееся на самом деле ни политики, ни даже истории. Его фильм похож скорее на оперу, это завораживающе красиво, трагично, но там нет психологии власти и тайны психологии власти Грозного. Этот фильм стоит абсолютно отдельно, как потрясающе красивый букет, но это фильм не про историю и не про Россию. Я же хотел, наоборот, сделать картину куда более камерную и хотел при помощи необыкновенного создания – Петра Мамонова – войти в эту личность, понять, что же там внутри кипело. Я взял только один конкретный исторический эпизод, периода расцвета опричнины, 1565 год, конфликт Грозного и Филиппа. Для меня это важнейшее столкновение. Филипп, власть духовная, возвысил свой голос против власти царя! Из этого вышел мой фильм, куда более скромный, чем шедевр Эйзенштейна.
– В Мамонове есть что-то поразительное, можно сказать, архаическое, как было в зрелом Алексее Петренко. Как будто человек знает прошлое всем нутром, а не головой только.
ЛУНГИН: Да, в Мамонове будто есть «матрица» Ивана Грозного, в нем живут глубины и тайны русского духа. Но и в Олеге Янковском есть потрясающая глубина и тайна. Знаете, тут еще неизвестно, кто кого переиграл. Янковский выстроил такое противопоставление, такую стену выстроил сам в себе, а роль практически без слов – вот это работа актера! Петр Николаевич – тот не актер. Тот артист. Он будет на столбе стоять как столпник, на одном пальце, и все равно будет хотеть быть любимым, быть с публикой. Он не всякую роль может сыграть, он натягивает на себя роли, как рубахи: какие-то впору, какие-то трещат – тогда он отказывается, и эта избирательность у него правильная. Но когда он входит в образ, он становится одержимым. Для меня плоти Ивана Грозного в Мамонове больше, чем в Николае Черкасове, который играл у Эйзенштейна.
– Если говорить о современности, то оказывается, что наш современник – Тарас Бульба. Вот вышел фильм Бортко и вызвал такую бурю, что и не снилось картинам о сегодняшнем дне. Оказалось, непрожито, недоспорено столько в истории! И ваша картина получит лавину мнений, потому что и Иван Грозный – тоже наш современник.
ЛУНГИН: Вы же знаете, что Иван вышел в лидеры конкурса «Имя Россия». Это характерно и странно. Когда я начинал делать фильм, читать об эпохе Грозного, мне казалось, о нем позабыли, все было тихо. И вдруг он мощно всплывает – за год, пока я готовился, вышло пять книг о нем! Общество как будто вопрошает его, вызывает этот дух: ты накажи нас за грехи наши, ты бей нас, бедных, маленьких, вороватых, но возьми все на себя, отвечай за все один! Это страшно. Как будто вертится одна и та же карусель, и нет никакого развития по спирали, одна и та же карусель, и на ней стоят разные чучелки по кругу. Петр, Екатерина, прочие цари… и где-то стоит и страшная фигурка Грозного. И карусель все крутится, и мы то подъедем, то отъедем…
– И вдруг небесный механик нажмет на рычаг, стоп! И мы окажемся не перед фигуркой Екатерины, что было бы самое желательное, а снова перед нами Иван Васильевич… Но есть же еще и митрополит Филипп, есть высшая правда! Что же, эти два бога, Бог Ивана и Бог Филиппа, они даже, как говорится, не встречаются и не раскланиваются?
ЛУНГИН: Наверное, ветхозаветный Яхве ближе Богу Ивана, гневливый библейский бог, карающий, «грозный». Сейчас есть исследование, где написано, что Грозный буквально реализовывал библейские казни, которые он выбрал из книги Давида. Давид, преследуя врага, велел истребить и семью его, и скот, и собак, и овец. Иван был образованный человек, и он воплощал подобные казни, чувствуя себя библейским царем. Когда боярин попадал в опалу, истреблялись и его крепостные, и ближние, и коровы, и кошки, и куры… Все это опальное место ветхозаветным гневом должно было быть выжжено. А Бог Филиппа – новозаветный Христос. «Прощай врагов…» Я нашел в писаниях Грозного потрясающую фразу: «Да, как человек я грешен, а как царь я праведен». То есть он осознавал как человек, что совершает преступления, но считал, что эти преступления необходимы царю. Еще шажок – и можно счесть, что только грешный человек и может быть праведным царем! А у Филиппа была одна правда, Христова правда: не может грешный человек быть праведным царем.
Реальный Вова на чудесной крыше
После долгого перерыва комедиограф Юрий Мамин, автор «Праздника Нептуна», «Фонтана», «Окна в Париж» и «Бакенбард», выпустил в свет новую картину, на создание которой ушло около десяти лет. И время, и деньги, потраченные на большой сложный фильм «Не думай про белых обезьян», живо чувствуются в этом сугубо авторском произведении.
Пока Мамин бился за финансирование и переделывал сценарий своей картины, поменялся весь фон культуры. Из нормального режиссера позднесоветского типа Юрий Мамин превратился в чудака и оригинала, чуть ли не в одиночку сражающегося за честь авторской кинокомедии. То есть такой комедии, в которой ясно выражена личность ее создателя, его мнение о современном мире.
Любовь режиссера к музыке и поэзии выразилась в беспримерном шаге: на протяжении всей картины звучат классические мелодии (Бетховен, Малер, Григ, Шуберт) в забавной современной аранжировке, а герои разговаривают рифмованными стихами изготовления Л. Лейкина. Свое берут и живопись, и анимация (особенно хороши стилизованные под Босха алкогольные галлюцинации художника Гены). Надо заметить, привычка к такому повышенному «окультуриванию» наступает быстро: минут через десять зритель согласен на условия игры. Да и сама история про искушение главного героя, молодого буржуя Вовы, духовностью крутого питерского замеса требовала, чтобы культура явилась как грозное оружие в борьбе за душу современного человека.
Вова (М. Тарабукин) – паренек с обычным «никаким» лицом, смекалистый и хваткий – получает в свое владение чердак и подвал старого питерского дома. Отец его девчонки, матерый халдей Гаврилыч (В. Смирнов), надеется, что будущий зять оборудует в подвале ресторанчик. Однако Вову поджидает роковое «обременение собственности» – на чердаке поселились пришельцы. Гротескная, точно из кошмаров Гойи, губастая и длинноногая девушка Даша (К. Ксеньева), не лишенная своеобразного обаяния. Запойный всклокоченный художник, не то гений, не то идиот (А. Девотченко). И блаженный скелетообразный гуру, держащий рот на замочке, который он отпирает только для того, чтобы покушать свежескошенной травы (клоун-лицедей А. Либабов). Вся эта братия живет как птицы небесные, благо в Питере стоит лето, и сбивает предприимчивого Вову с твердой дороги реального бизнеса.
Вова поначалу пытается извлечь из своих жильцов пользу – побаловаться с девушкой, приспособить художника для росписи стен. Но всё оборачивается тем, что богемные птицы расшатывают его крепкое деловое сознание, учат свободе, достоинству и презрению к житейской суете. Заставляют выбросить просроченную колбасу, которую Вова так удачно нашел на свалке (гиперболический образ остатков Советского Союза). Даже затаскивают в Эрмитаж, где Вова безошибочно указывает на фламандца Снейдерса как на образец классной чисто ресторанной живописи…
От пребывания на дикой крыше та самая «крыша», что венчает человека разумного, начинает у Вовы ехать на больших скоростях. Вова смотрит в горячечных снах на самого себя, разгуливающего по мистическому Петербургу. Однажды видит даже двух демиургов (С. Юрский и О. Басилашвили), которые живо обсуждают его, Вовы, дальнейшую судьбу. Герой перестает интересоваться деньгами и, взвалив на плечи короб, бредет с новыми друзьями в поисках здоровой пищи по закоулкам города, ведь говорят: «На Петрограде есть сморчки»!