Но есть и другое отличие. Если хранимую в электронной памяти информацию можно стереть достаточно мощным кратковременным электромагнитным импульсом, причем не у одного, а сразу у всех устройств, попавших в зону действия, то эдисоновскую запись возможно стереть лишь механическим ну или термическим путем. То есть либо сломать, либо сжечь. Тоже, понимаете ли, разница.
Очевидно, что это заклятие, кстати называющееся «На добро», имело какое-то отношение к сегодняшнему происшествию, но какое именно, Павел уяснить себе не мог. Клетки он запечатывал двумя другими — «Против сглаза дурного» и «От вора». Это точно, это он прекрасно помнит. Тогда откуда это? Судя по его виду, сотворено оно недавно, может, сутки назад, но не больше, но было подвергнуто разрушению, из-за чего точнее определить его возраст представлялось затруднительным. Но за последние сутки он, помнится, заклятием «На добро» не пользовался. Если только случайно, автоматически. Может быть, даже во сне? Нет, он ничего не понимал. Горнин сумел поставить его в тупик.
— Нет, не догадался. Так что это?
— Твое? — повышенным тоном, на взрыве спросил директор.
— Ну похоже, в общем. Только я не понимаю…
— Я тоже много чего не понимаю! Например, когда крысятничают.
Павел начал заводиться:
— Может, объясните, а? Кто у кого, когда и где крысятничал. Уж не я ли?
— Вот тут ты в точку! В самое яблочко! Именно что ты.
— Чего, шнурки у вас спер? Или средство индивидуальной защиты, изделие номер два? Что?! О чем вообще разговор? Это вы своей Лидочке можете мозги вкручивать, а мне не надо.
— А ты мне здесь не ори!
— Что это?
— Это? — переспросил Горнин, как будто впервые увидел заклятие, охраняемое нарисованным грифоном. — Это с тигрицы. А? Что скажешь, Паша? Или откажешься, не твое, скажешь? А это?!
Горнин распахнул второй фолиант, затянутый в посеревшую от времени телячью кожу. Там между страницами лежали два отпечатка-идентификатора, в разной степени сохранности, над ними тоже хорошо поработали, разрушая, да и истаяли они уже, так что если б не рисунки-охранители на страницах старой книги, они уже испарились бы сами по себе. Но даже охранители не могли их спасти, когда страницы раскрылись.
— Вот этот, — Горнин брезгливо ткнул пальцем в один, — с клетки. Ты им запечатал. А этот с тигрицы.
Отпечатки казались идентичными.
— Вы хотите сказать, что это я…
— А кто же?
— Да вы с ума… — У Павла внезапно сел голос. Он кашлянул. — Охренели?
— Чего орешь?! — взвился маг-директор.
Картина в тяжелой раме, висящая на стене, качнулась, но не вправо-влево, а вперед, на зрителя, стукнулась о стену, что-то в ней скрипнуло, и она, как будто охнув напоследок, упала вниз, ломаясь от удара об пол.
Павел вздрогнул и обернулся на звук. Холст, перекрутившись штопором, замер, опираясь о стену, тихо хрустнув напоследок. В кабинете воцарилась тишина.
И тут зазвонил телефон. Это было настолько неожиданно, что ни тот ни другой сначала не поняли, что это. Здесь, в директорском кабинете, было принято отключать мобильные телефоны, а если кто и не отключал, то они почему-то все равно не звонили. Никогда. А тут вдруг…
Павел полез в карман и достал свой телефон. На дисплее высветилось имя: Люба.
Он механически, как во сне, включил телефон и поднес его к уху. Горнин молча и напряженно смотрел на него. Оба понимали, что происходит нечто невероятное, и жаждали понять — что.
— Слушаю.
— Паша? — громко спросила Любка. — Ой, Пашенька, как хорошо, что я тебя нашла. Ты сейчас можешь ко мне приехать?
— К тебе? — туповато уточнил он.
— Ну к нам, к нам! — быстро заговорила она. — В офис. Тут такое дело, такой клиент! Паша, я тебя очень прошу, приезжай. Срочно. Полчаса я ее продержу, но не больше. Я тебя прошу. Ну хочешь, я тебе…
— Сейчас приеду, — тускло пообещал он и отключил телефон.
— Ты куда собрался? — почти спокойно спросил Горнин, аккуратно закрывая фолиант.
Павел посмотрел на переплет. «Магические руны и обереги» было выдавлено на нем крупными буквами. А ниже шрифтом помельче: «Пособие для желающих научиться волшебству». И еще ниже совсем мелко: «Издательство госпожи Кранкиной, 1888 г. Самара».
Встал и сказал:
— Да пошли вы, волшебники хреновы. И вышел из кабинета.
Госпожа Люба
Это был уже второй офис, где принимала посетителей госпожа Люба. Раньше она звалась «госпожа Любовь», и было это в период ее бурного романа с Павлом Мамонтовым, но на старом месте начались неприятности, так что пришлось искать новую площадку для приложения своих сил и дорогостоящих чар.
Уже имея некоторый опыт, к выбору и, главное, оформлению помещения она подошла с умом. Если раньше это была банальная двухкомнатная квартира на втором этаже блочной девятиэтажки на окраине столицы, кое-как приспособленная под рабочее место потомственной ворожеи Любови, то теперь это был настоящий офис профессиональной чародейки, ворожеи и народной целительницы Любы, имеющей предков соответствующей профессии аж в пяти поколениях. Во всяком случае, в рекламе она отрекомендовывалась именно так.
От офиса ООО «Лад» до покоев госпожи Любы езды на машине было минут тридцать, но Павел это расстояние преодолел меньше чем за четверть часа. Наплевав на все запреты и принципы, он гнал перед собой такую волну, что шарахались не только частники, но и гаишники на длинном полицейском «форде» ушли в сторону, испуганно рявкнув спецсигналом.
Состояние было как у пьяного. Или обколотого, хотя Павел в жизни не пробовал наркотиков, не считая того случая, когда ему делали операцию под общим наркозом. Но там не кайф, а отупение и обезболивающий сон, так что сколько-нибудь внятных воспоминаний у него не осталось. Да и пьяным за рулем он, насколько помнится, никогда не ездил. Разве что в деревне, когда возвращались с рыбалки, но там езды-то было километра полтора, вряд ли больше, да по разбитой даже не дороге, а скорее колее, где думать нужно было не об удовольствии, а о сохранности подвески. А тут…
Он заметил взгляд пассажира на крутом до невозможности «мерседесе», полубезумными глазами проводившего занюханный «жигуль-трешку», которому, по всем его понятиям, самое место на помойке или в лучшем случае возле сельского свинарника. Он вдруг понял рокеров, безбашенно гоняющих по ночной Москве. Без всяких правил, ограничений и прочих глупостей, которые так мешают жить. Он свободен! Условности в сторону, к черту! Чего он всегда боялся хоть те же пробки долбаные разогнать, когда государственные (!) служащие на это не способны? Вот она воля! Вот! И для этого-то всего и надо было, что поругаться с Петровичем. Знать бы это раньше! Ну на кой хрен он столько времени потерял! Зачем? Ради чего?
Он несся, как, наверное, несется президент страны, дорогу для которого расчищают сотни людей. А он — сам. Один!
Всемогущий!!!
А хорошо звучит — Павел Всемогущий.
Клиентка у Любки и вправду была что надо.
В драгоценностях Павел не сильно разбирался. Если по правде, то не разбирался вовсе. Так, видел несколько раз, но отличить стекло или — как это? — страз от настоящего камня не умел. Но при таком антураже даже дико было подумать, что дамочка станет носить подделку. К тому же даже в приглушенном свете покоев госпожи Любы камни в ушах, на шее и пальцах давали голубоватые искорки, крохотные, но очень интригующие. Ну и общая ухоженность посетительницы, одежда, прическа, маникюр, а главное, повадка говорили — да что там, просто кричали! — о том, что клиентка требует к себе повышенного внимания. И все это, не говоря о том, что она была красива. Исключительно, дьявольски красива. Можно без стеснения сказать — совершенна.
Еще в то время, когда Павел «подсел» на Любку — не влюбился, а именно «подсел», — она была роскошной, в смысле тела. Всего у нее было много. Глаза — во! Грудь — во! Прическа — во! Аккуратный зад. Да, ресницы огромные, густо накрашенные, делающие глаза еще больше. И вся такая крепенькая, сбитая, свежая, как наливное яблочко. Даже с румянцем. Во время студенческой вечеринки, когда он несколько, мягко говоря, подпил, он ее соблазнил. Или она его, что на тот момент не имело принципиального значения. Важен был результат, который оба получили. С большим, кстати, удовольствием.
Их тела любили друг друга года полтора, а потом Павел стал уставать. Не от тела, а… Ну не чувствовал он Любку душой! Страстная, ненасытная до жизни и удовольствий как плотского, так и иного характера, порой она его утомляла. Если попробовать перевести это на язык музыки, которой Паша в свое время самозабвенно увлекался, она танцевала яростную самбу, а он парил в вальсе. Несовпадение темпераментов — так бывает. Они совпадали только в постели, но с возрастом и это совпадение сходило на ноль.
Все шло к расставанию, но Любка — жадная, ненасытная — не хотела его отпускать. Любовь, нет, чувство собственницы? Привычка? Защита? Он уже неплохо зарабатывал.
Ее уловки он видел, раскалывал сразу, но обижать женщину, с которой провел немало приятных дней и ночей, не считал возможным. Мы ответственны за тех, кого приручили.
Она многое знала о нем. Проговаривался, пробалтывался на горячей подушке, мокрой от любовного пота. Не все, не все! Но кое-что говорил.
И она его подловила. Поймала. На жалость, на обязательства, на порядочность — неважно. Она настоящая убойная сила. Таран, проламывающий крепостные ворота.
Вдруг, как-то очень сразу, выяснилось, что ей жить не на что. Она пожаловалась ему прямо в постели, после бурного секса, после двух бутылок шампанского, после того, как он проговорился, что за месяц заработал на машину — какую именно, он не уточнил, потому что просто похвастался.
Совесть, долг — кто знает, что у него тогда сработало. Жалость? Говорят, что у русских женщин понятие «жалеть» аналогично понятию «любить». Но он же не женщина! Хотя в каждом мужчине, опять же говорят, до конца жизни живет ребенок. Ну а в ребенке всегда присутствует женщина. Мать. Темны воды во небесах.