– Первый! – выкрикнул он и тут же распрямился, прыгнул вперед, припав вытянутыми губами к груди Журина.
– Не-е-ет! Не надо! – выпучив глаза, заорал человек, пытаясь вырваться, но цепь не давала ему сойти с места.
Охохонюшка повис на заключенном, как клещ, как паук, обхватив костлявыми лапами свою жертву. Тамаре стало дурно, в ушах звенело, пелена застилала глаза. «Я сейчас закричу!» – ломая пальцы, подумала она и вдруг поняла, что даже на крик сил у нее не осталось.
Зато были они у бившегося в кандалах Журина. Он надрывался не переставая, и на покрасневшей шее вздулись страшные, темные жилы.
– Росток! – оторвавшись от человека, звонко крикнул Охохонюшка и спрыгнул, утирая мокрые губы. Тамара ожидала увидеть кровь, но ее не было. Незнати пили не «влагу жизни», а что-то другое, но, видя мучения Журина, легче от этого не становилось.
– Второй! – объявил Мыря, вразвалку подходя к заключенному.
Обхватив его сильными руками, он так же жадно припал лицом к груди человека, и тот снова зашелся в крике, брызгая слюной. Краем глаза Тамара заметила согнувшегося у дальней стены Джимморрисона. Кажется, лейтенанта Стеклова тошнило.
Серый туман стал еще гуще. Звон цепей, истошные крики и довольное урчание домового слились в невообразимую какофонию. Тамара не выдержала – заткнула уши, зажмурила глаза. Но даже так она услышала, как Мыря довольным голосом пробасил:
– Упокой!
И сразу стало тихо. Журин перестал кричать и биться, с отвисшей нижней губы побежала слюна. Мочана, сменив Мырю, завершила ритуал, выпив свой завершающий глоток, и тихо рассмеялась, промакивая платочком поджатые губы.
– На ветер!
Мгла быстро рассеивалась. Незнати сидели за столом, сыто отдуваясь. Глаза их затянуло поволокой, на губах играли довольные улыбки. Журин, сгорбившись, вжался в угол и не шевелился.
– Наконец-то, – простонал Джимморрисон, рывком распахнул тяжелую дверь и срывающимся голосом позвал конвой.
Заключенному снова натянули на голову мешок. Сам идти он не мог, но конвоиры умело подхватили его под руки и вывели из бокса. Вскоре звон цепей и звуки шагов затихли, потом загремел лифт, унося того, кто еще полчаса назад был Геннадием Стальевичем Журиным, наверх, в мир вечного забвения.
– Поесть вам принесут через полчаса. Раньше нельзя, – стараясь не глядеть на незнатей, сказал Джимморрисон. – Мы пойдем. Полковник вас вызовет.
– Идите, детки, идите, – благостно улыбаясь, ответила за всех Мочана. – А мы отдохнем покуда.
По дороге к лифту Стеклов достал из кармана серебристый блистер, выдавил две таблетки. Одну сунул в рот, другую протянул Тамаре.
– Что это? – дрожащим голосом спросила она.
– Феназепам. Транквилизатор. Проглоти – и через двадцать минут станет легче…
Глава седьмая
Матуха Вошица грызла жареную кошачью ножку. Мясной сок стекал по подбородку, длинные клыки поблескивали в тусклом свете коптилки. Время от времени матуха вытирала жирные пальцы о смоляные космы перьевых волос и сыто отрыгивала. Пир удался на славу. С тех пор как сгинул Косарь, впервые Вошица и ее ватажники поели от пуза жареного мясца.
Откинув голосую кость в угол, матуха растеклась телесами по лежанке, довольно пробурчала:
– Ай да Алконостиха, ай да старая карга. Угодила, ничего не скажешь.
– Ага, – ощерившись в улыбке, закивал Кукан, отчего суконная шляпа слетела с головы заводника и покатилась по полу. Матуха и остальные ватажники – Два Вершка, Горох, Давло – захохотали, пуча глаза.
– Трясень тебя возьми! – выругался Кукан. – Эй, Махоня! А ну, шляпочку подай!
Хлопотавший у очага шипуляк, услыхав грозный окрик, съежился и что-то пискнул.
– Не, не подаст, – флегматично сказал Давло, ковыряя в зубах вязальной спицей. – Забил он на тебя.
Снова что-то пропищав в ответ, Махоня отвернулся и загремел грязными мисками. Горох и Два Вершка вполголоса перешептались и ударили по рукам – забились.
– Ты че, глухой? – В голосе Кукана послышалась угроза. – Сюда иди, ссычье кобылье! Быром!
Махоня испуганно заковылял на кривых ногах к заводнику и тут же с визгом отлетел к очагу, едва не попав в огонь, – разозлившийся Кукан с оттяжкой ударил шипуляка короткой плетью, что всегда носил за голенищем сапога. Визг Махони еще больше взбесил ватажника. Кукан вскочил на ноги, вышел на средину логовища.
– Ко мне, бегом! Ну!
Подвывая от боли, боком, по-паучьи, Махоня с опаской подобрался поближе к заводнику – и снова под хохот ватажников получил удар плетью.
– Слов наших знать не хочешь?! Волынишь? Я тебя научу, гнидень простобрюхая, поведению! Я тебе укажу, кто тут хозяин! – Кукан разошелся не на шутку и принялся охаживать шипуляка. Черная плеть свистела в воздухе. Махоня уже не визжал. Скорчившись на грязном полу, он тихо выл на одной ноте, закрывая нечесаную голову обожженными у очага руками.
– Дай-ка я! – Давло тоже решил поучаствовать в забаве. Поднявшись, торопень на единственной ноге доскакал до шипуляка и со всего маху припечатал подрагивающий живой комок своим кабаньим рылом.
– Н-на, погань, знай свое место!
Два Вершка и Горох не утерпели, поднялись с топчанчика и ринулись к Махоне, но тут подала голос со своей лежанки матуха. Приподнявшись, она лениво размотала черный хлыст, щелкнула им. Незнати враз остановились.
– А ну цыть! Охолоните, мил-ватажники. Прибьете мальца – кто кашеварить будет? Посуду мыть, пол мести? Опять в очередь? Охота вам – я живо вназад все верну. Э, Кукан! Ну-ка сядь, морда твоя немытая. Шипуляк этот – мой. И я решать буду, когда его учить, а когда жаловать. Все слыхали? То-то.
Кряхтя, матуха села, сунула трехпалые когтистые лапы в туфли, закинула поросшие редким черным волосом груди за плечо и подошла к сундуку, накрытому атласным ватным одеялом. Ватажники тут же позабыли про шипуляка и окружили Вошицу, скаля зубы.
– Поглядим, поглядим, сколько отпоров у нас нынче имеется… – бормотала матуха, откидывая одеяло и поднимая крышку.
Внутри сундук был поделен на пять ячей, и в четырех из них, в какой больше, в какой меньше, поблескивали ключи. Пятую же прикрывала льняная тряпица с намалеванными заговорными очами.
– Давло – три пяди тебе осталось. Два Вершка – со вчерашними пядь и палец. Кукан – две пяди. Горох – две пяди и еще половина.
– А у тебя, матуха-ватажница? – заискивающе спросил Давло, едва не засунув свое рыло в сундук. Матуха заглянула под тряпицу, усмехнулась и шлепнула торопня по лбу.
– Про меня я сама и знаю. Скоро, мил-ватажники, скоро уже выкупимся из залога Кощева – и на волю! – ощерилась Вошица и захлопнула крышку. Давло еле успел отскочить и, обиженно похрюкивая, убрался на свою лежанку. Там он пустил злого духа, подкинул к потолку – и пошел тот, попыхивая, гулять по логовищу.
Довольный Два Вершка прошелся между лежанками, поддел-таки носком сапожка всхлипывающего шипуляка и потер желтоватые твердые ладошки.
– Вот накоплю полную меру – и айда в гварды, – негромко проговорил он, наклоняясь к Кукану. – Житуха будет тихая да сытая. Ни тебе холода, ни непокоя. Скорей бы…
Кукан сердито покосился на друга, потом перевел взгляд на шипуляка, бочком уползавшего прочь, процедил сквозь зубы:
– Тебе б все бездельем маяться. Котяра! Не тарабань, услышит кто.
– Не боись! А кабы бездельем, не набрал бы отпоров больше тебя, – поддел приятеля Два Вершка. – Да в заначке у нас еще четверть столько, а?
Кукан сделал страшные глаза, прижал когтистую лапу к бородатой морде росстаника. То, что они в секрете от всех копили отпоры и сносились с Кощевыми незнатями, готовясь оба-два выкупиться вперед всей ватаги, было тайной друзей, и тайну эту следовало беречь крепче крепкого. Матуха, если узнает, не пощадит, в Ныеву падь живьем отправит – таков суровый ватажный закон. Два Вершка деланно зевнул, подмигнул Кукану. Тот в ответ только махнул когтистой лапой и завалился на топчан – спать.
– На волю, на волю… – проворчал Давло, повторяя последние слова матухи и умещая единственную ногу в долбленой колоде, наполненной дегтем. – Оно как будто на воле-то сладко. По мне так уж лучше здесь, при деле, под Кощевой дланью.
Остальные незнати расползлись кто куда, матуха потушила лампу, и теперь только багровые отблески очажных углей освещали логово. Вскоре послышались разноголосый храп и сопение. Тогда забытый всеми шипуляк на четвереньках убрался в свой угол за очагом. Там он свернулся на куче золы и тихо, без слез, заплакал.
В лифте Тамару, потрясенную всем увиденным, мучило множество вопросов: «Как все это возможно? И что тогда – невозможно? Где предел человеческой – и не человеческой – дозволенности? Есть законы природы, есть законы общества. Государственные законы, в конце концов. Но я только что видела нечто, опровергающее все эти законы. Как жить дальше? Как работать? Смогу ли я после всего общаться с Чеканиным, с этим вот старающимся казаться сильнее, чем есть на самом деле, Джимморрисоном? С жуткими существами из блока 07?»
Стеклов, внимательно следивший за Тамарой, взял ее за руку, негромко сказал:
– Ты сейчас в состоянии когнитивного диссонанса. Успокойся. Помнишь, что было написано на одном знаменитом кольце?
И, не дождавшись ответа, улыбнулся собственной шутке:
– «А одно, всесильное, – властелину Мордора!»
Тамара, подумавшая, естественно, о кольце царя Соломона, неизвестно почему вспомнила еще перстень Чеканина, мельком глянула на вымученную улыбку Джимморрисона и с неожиданной злостью вырвала руку.
– Да пошел ты!
– Одно лечим, а другое калечим, – виновато улыбнулся тот в ответ.
– Нельзя же так! – возмутилась Тамара. – Нехорошо…
– Хорошо или плохо – это не нам решать, – серьезно ответил лейтенант. – И потом, что для одного хорошо, для другого всегда плохо. Диалектика. Все зависит от точки зрения, от угла, под которым ты смотришь на проблему.
– Это все слова, – махнула рукой Тамара. – А на деле…