– То… мои запоры. Каюсь, тайком копил, жабий я сын. С каждого находа чет в мошну откладывал… Не казните, отработаю! Свет-матуха, заступница милосердая! Не губи!
– Слово сказано, – прошелестела матуха, глядя невидящими глазами в пол. – В Ныеву падь! Чтоб никому боле неповадно было!
– А-а-а-а! – завыл Кукан, упав ничком. Ватажники обступили его, подняли и перенесли на топчан.
– Ройте здесь! – Матуха ткнула когтем в пол на том месте, где только что лежал заводник. – Хорошенько ройте, на сажень!
Сопя и отдуваясь, незнати принялись скрести пол, процарапывая в камне глубокие борозды. На топчане тихонько скулил Кукан.
– Эй, Махоня! – рявкнула матуха. – Чего расселся?
Шипуляк заковылял к ватажникам и принялся помогать им, отгребая каменную крошку. Вскоре, процарапав когтями камень, незнати дошли до земли, и посреди логовища стала расти груда сырой, остро пахнущей глины. Матуха подошла к краю, заглянула.
– Довольно. Два Вершка, Горох! Несите.
Ватажники опустили Кукана в яму. Заводник лежал теперь молча, с закрытыми глазами, и только слезы текли по сморщенным щекам. Давло деловито скрутил из картона длинную трубку, вставил Кукану в рот.
– Прощай, брат-незнать! – прошептал Два Вершка на ухо другу. Кукан на секунду открыл глаза, посмотрел на росстаника – и тот отвернулся.
Глина посыпалась в яму, заваливая заводника. Давло рылом сталкивал тяжелые комья, Горох подсыпал по краям, Махоня ладонями сгребал с пола остатки. Лишь Два Вершка стоял в стороне, все так же отвернув голову. Его никто не тревожил.
Когда на полу вырос земляной холмик с торчащей из него трубкой, ватажники разошлись, отирая испачканные руки. Стало тихо, только сиплое дыхание Кукана, доносившееся из трубки, эхом отдавалось в стенах логовища – «И-их-и-и! И-их-и-и! И-их-и-и!»
– Ныю – ныево! – торжественно произнесла матуха, шагнула вперед и потянула трубку вверх.
– И-их-и-и! – просипел под землей Кукан в последний раз – и наступила мертвая тишина. Все замерли, представляя, как бьется сейчас, сдавленный со всех сторон холодной глиной, заводник, как пытается он глотнуть воздуха, как мокрая земля забивает распяленный беззвучным криком рот. Смерть его, ужасная смерть от удушья, не будет скорой, но она еще не конец, ибо помимо тела тварного имеет каждый незнать тело другое – серую тень, бесплотный дух. Но едва затихнет жизнь, едва застынет кровь в жилах заводника, как рассеется земля, расползутся пласты камня, раздвинутся глыбы и рухнет Кукан прямо в раскаленное пекло Ныевой пади.
И не станет его совсем. Вернее – уже не стало…
…До глубокой ночи сидели ватажники вкруг могилы и тянули низкими голосами поминальную песнь по казненному. В полночь матуха поднялась с пола, ссыпала ключи, найденные у Кукана, в кошель и махнула рукой:
– Наш дом – дорога!
Незнати, прихватив сундук и кое-какой скарб, покинули омертвевшее логовище, и никто не знал, что пропавшие отпоры так и остались лежать в холодном очаге, под слоем золы и пепла.
…Стояла необычайно морозная для Москвы ночь. Ясное ночное небо светилось бы мириадами звезд, но в огромном городе их льдистый свет забивали огни фонарей, вывесок и рекламных щитов. Однако ж в узком и темном дворе, где остановилась поредевшая ватага, царила чернильная мгла и прямоугольник темно-синего неба над головами незнатей мерцал множеством крохотных серебряных искорок.
– Ой, горемыки мы беспутные, – простонал Горох, качая головой. – Куды ж нам теперя, лабибудам бесприютным, податься?
– Цыц! – сердито прикрикнула на него матуха. – Еще выть станешь – усы оборву! Все цыц!
Наступила тишина, лишь из подворотни докатывался шум проезжающих по улице машин. Незнати сидели в снегу, смотрели на звезды и ждали. Наконец Вошица пошевелилась и поманила костлявым пальцем шипуляка:
– Иди-ка сюда, заблудень!
Тот подошел, привычно сжался, ожидая удара. Вместо этого матуха ласково огладила взъерошенные патлы шипуляка и сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Рыбихе я его продам. За сотню отпоров. Они да Куканова доляна – и конец неволе нашей!
– Ай да матуха! – восторженно взвизгнул Давло. – Ай да голова!
Следом за торопнем загомонили и Два Вершка с Горохом:
– Ладно придумано, матуха! В самое яблочко!
– Ты бы, Два Вершка, пасть-то захлопнул да нишкнул, – оборвала крики Вошица. – Недосуг мне пытать тебя, но сдается – в сламе с Куканом ты был, а?
– Ни сном ни духом! – истово выдохнул Два Вершка, когтем цепанул передние зубы, чиркнул себя по горлу. – Ныевой падью клянусь!
– Ой, не клянись, не клянись, худа не оберешься! – погрозила матуха росстанику и тут же оборвала себя: – Время дорого, мил-ватажники. Заря скоро. Сундук на вас оставить боле нельзя, а посему вместе к Рыбихе пойдем. Путь не дальний, да и поклажа нелегка. Ну, взяли!
…Посреди Гончарной улицы уже года три как возник, властно растолкав старинные особнячки своим сверкающим стеклом и металлом рылом, многоэтажный офисный центр. Шамиль Таскаев, дежурный охранник второго этажа, выйдя на балкончик покурить, заметил, как в снежных вихрях мчатся по-над тротуаром вдоль огромного сталинского жилого дома две пары не то собак, не то кошек, а за ними, точно тоже на живых лапах, бежит небольшой сундучок с выпуклой крышкой. От неожиданности охранник выронил сигарету, несколько секунд оторопело смотрел вслед невозможной процессии, потом громко выматерился и бросился в дежурку к телефону – звонить старшему смены и проситься в немедленный отпуск.
– Здесь она обитает, – задыхаясь, прохрипела Вошица, останавливаясь возле подъезда высоченного многоэтажного дома. Давло, Горох и Два Вершка бухнули сундук в снег и сами попадали поодаль – кто где. Сил на разговоры у незнатей не осталось.
Матуха, задрав голову, отыскала среди десятков темных окон нужное, быстро сплела заклинание и метнула его в приоткрытую форточку. Махоня проводил оставившую в морозном воздухе дымный след сплетку долгим тоскливым взглядом.
– Ну, ватажнички, подождем, – сказала Вошица и уселась на сундуке, спрятав голову в перьях.
Ждать пришлось недолго. В окне на третьем этаже зажегся свет, заколыхались занавески, мелькнуло бледным пятном женское лицо.
– Рыбиха – она личениха али как? – спросил Давло. Дюжий торопень устал меньше других, и его распирало от любопытства.
– Али как, – коротко отозвалась матуха. – Чаровница она. Ведьмачка по-нашенски. Понял?
– Ага, – кивнул Давло, расплываясь в улыбке. Всякий раз, когда ему удавалось переговорить с матухой, торопень радовался, считая, что Вошица тем самым выделяет его среди остальных ватажников и непременно оставит при себе, когда Кощ получит выкуп и отпустит незнатей на волю.
Запищал кодовый замок, и тяжелая подъездная дверь распахнулась. Высокая женщина, кутавшаяся в пушистую шубу, нетерпеливо махнула ватажникам рукой…
Пожилой консьерж, убаюканный умелым словом, спал, уронив голову на стол. Пустой подъезд наполнился шорохами и сопением – незнати следом за ведьмачкой поднимались на третий этаж. На обитой толстой кожей двери квартиры висела бронзовая табличка: «Хельга Фиш, магистр естественных наук. Живая энергетика, экстрасенсорика, темпорология».
В просторной, едва освещенной хрустальным бра прихожей хозяйка квартиры скинула шубу и предстала перед незнатями в коротком тугом кожаном платье с глубоким декольте – грозная и властная женщина, чей жизненный путь едва перевалил за третий десяток.
– Здрава будь, Хельга свет Иоганновна! – поклонилась ей матуха, и следом за своей атаманшей склонились и все ватажники.
– И вам не хворать, – сухо кивнула увенчанной тяжелыми черными косами головой ведьмачка. – Зачем пожаловали? Если без дела – рассержусь. Не вовремя вы меня потревожили, от работы оторвали.
– С делом, матушка, с делом! – зачастила Вошица, торопливо выталкивая вперед шипуляка. – Ты купец, у нас товар. Не возьмешь ли? Отдам недорого, сто отпоров всего. Он даром что дикий да немой, но в разуме и по хозяйству управляется складно. Бери – не пожалеешь!
Опустившись на корточки, отчего вся прихожая наполнилась пугающим скрипом кожи, ведьмачка внимательно оглядела Махоню, пару раз жестом попросив матуху повернуть шипуляка то одним, то другим боком.
– Дикий да немой? – наконец проговорила она и облизнула накрашенные губы. – Это хорошо. Но за дикого сто ключей – многовато будет, не находишь?
– Что ты, матушка моя! – всплеснула руками Вошица. – Это ж я тебе по дешевке отдаю, считай – даром почти. Вона Ставень давеча трех дикушек на торге брал, так по сто двадцать за нос выложил. А три – почти что гуртом. Кабы не горе горькое, ни за что б я Махоню нашего не отдала в чужие-то рученьки…
– Ладно, ладно! – чуть повысив голос, махнула полной рукой, украшенной золотым браслетом, ведьмачка. – Ждите здесь. Я скоро.
Поднявшись, она, покачивая обтянутыми блестящей кожей бедрами, удалилась в недра огромной квартиры. Незнати радостно переглянулись – дело выгорело!
Им не пришлось ждать долго. Ведьмачка вернулась с увесистым бархатным мешочком и старинным лорнетом в руках.
– Здесь девяносто ключей, – не терпящим возражений тоном сказал она, – десяток я удержала за спешность и позднее время.
– Что ж ты, матушка-а… – жалобно начала было матуха, но, столкнувшись с суровым взглядом хозяйки квартиры, осеклась и вывалила зазвеневшие ключи прямо на пол.
– Не веришь мне? Считать будешь? – изогнула бровь ведьмачка.
– Да уж буду, – проворчала Вошица, зло блеснув глазами, и забубнила, перекладывая ключи: – Один, второй, третий…
– Ну считай, считай. А я пока на ауру его погляжу. – Подняв лорнет, женщина уставилась через поблескивающие стекла на Махоню.
– Двадцать третий, двадцать четвертый… – бормотала матуха.
– Это же… Полуверок! – вдруг взвизгнула ведьмачка. Ее красивое лицо исказила гримаса страха. И в тот же миг острый золотой луч располосовал полумрак прихожей и звонко залился где-то колокольчик.
– Полуверок у золотухи на поиске! – Женщина повернулась к незнатям, зашипела разъяренной кошкой: – Подстава! Дознатчики скоро тут будут, но вас, иудино семя, я покарать успею!