– Это же абсурд! – бушевал Чеканин. – Буквально у нас на глазах гибнут люди, в том числе наш собственный сотрудник, а мы не имеем ни одной зацепки! При этом яснее ясного, откуда растут ноги, но формально никаких обвинений у нас нет. Плохо работаем! Плохо и даже отвратительно! Вот ты, душа моя, собрала гору информации, – твердый палец полковника уперся в пухлый том досье, – а что на выходе? Ноль! Зачем хозяину гвардов архив «Ананербе»? Как не знали, так и не знаем. А что знаем? Что в том архиве, теперь уже совершенно точно, может быть и перо жар-птицы, и меч-кладенец, и список соратников графа Сен-Жермена, и просто сотни килограммов бумаги, исписанной шизофрениками вроде Вилигута.
– Может, все же попробовать получить разрешение на работу в архиве? – тихонько спросила Тамара, задумчиво помешивая ложечкой чай.
– Да разрешение получить не проблема, – хмыкнул Чеканин. – Нельзя, понимаешь? Спугнем. Противник у нас уж больно изощренный. Я боюсь, как бы они «Недреманные очи», что Карпухин со Стекловым ставят, не учуяли… Впрочем, ладно, это все лирика. Что со «спецами»?
– Пока ничего, – ответила Тамара. – Молчат.
– Сегодня же свяжись с ними сама и запроси состояние дел, – распорядился полковник и отпустил девушку. Тамара помчалась домой, где ее закрутила новогодняя кутерьма, и только к трем часам ночи она вспомнила о приказе Чеканина.
Коммуникатор, выданный Тамаре, являлся вершиной отечественного хайтека и представлял собой довольно увесистую плоскую коробку из черной пластмассы. Если открыть крышку, внутри обнаружатся узкий жидкокристаллический экранчик, телефонная клавиатура, кнопки приема и передачи, динамик, наушники и гибкая трубочка микрофона. В общем и целом весь прибор производил впечатление унылой кондовости, если бы не одно «но» – он работал со всеми форматами связи, имел устойчивый сигнал вне зависимости от своего местонахождения, даже под землей, шифровал разговор и самостоятельно менял частоты в произвольном порядке, избегая пеленга и попыток радиоперехвата.
Тамара, плотно закрыв дверь в комнату, включила коммуникатор, набрала номер Мыри и утопила кнопку «Соединить». Некоторое время ничего не происходило, потом в наушниках тягуче зазвучали гудки. Тамара терпеливо ждала, следя за секундной стрелкой на часах. Прошла почти минута, когда наконец она услышала недовольный голос домового:
– На связи.
– «Стрела», я «Колчан», – сказала девушка. – Сообщите местонахождение и уровень выполнения задания.
– Сплю я. Здеся, на базе, – проворчал Мыря. – Задание делается. Слышь, девка, ты нас не тормоши без дела, поняла? А начальнику передай: все будет в ажуре. Отбой.
Растерянно послушав короткие гудки, Тамара отключила коммуникатор, с мстительной улыбкой набрала телефон Чеканина и доложила сонному полковнику, что его главный «спец» спит «здеся, на базе», а «задание делается».
– Душа моя, – ласково сказал ей Чеканин, зевая, – раз все так запущенно, придется тебе съездить на эту самую «базу». Вот прямо утречком. Координаты объекта получишь в информотделе. Поняла?
– Так точно, – убитым голосом ответила Тамара, положила трубку и вслух произнесла: – Инициатива наказуема… Ох и дура же ты, Тома, ох и дура…
Глава одиннадцатая
Кочегарок в Москве уже не осталось. Небо над столицей больше не пятнает черный дым, отовсюду исчезли закопченные трубы, пропали груды угля, и кочегары, мрачные, чумазые личности в брезентовых фартуках, выбравшись из жарких недр своих котельных, не пугают ранних пешеходов вопросом: «А сколько сейчас времени?»
Эпоха кочегарок прошла. Город полностью переведен на центральное отопление, ведомственные котельные демонтированы, и за обогрев школ и детских садиков теперь отвечает целый штат ответственных работников, а не кочегар дядя Гриша, которого в любой момент можно было попросить «поддать жару».
Но сами кочегарки остались. Лишившись дымовых труб, с заваренными или заложенными кирпичом угольными бункерами, они превратились в подсобные помещения, кладовки, склады, мастерские для сегодняшнего поколения коммунальщиков. Однако никуда не делись, стоят в них чугунные котлы и топки, иной раз забитые всяким мусором, а по большей части целые и вполне годные к работе.
В одной из таких кочегарок, ставшей складом местного РЭУ, в пустом, покрытом изнутри слоями накипи, но сухом, теплом котле и поселилась поредевшая ватага матухи Вошицы. Старый, еще государя-императора Николая Александровича помнивший доходный дом, угрюмо нависающий над кварталами еще более древних особняков в районе Таганки, приютил незнатей, и никто из нынешних жильцов, скороспелых «аристократов», порождений мутных девяностых годов, не догадывался, с какими созданиями рядом им приходится жить.
После памятного боя с ведьмачкой Рыбихой незнатям пришлось туго. Давло чаровным огнем обожгло голову, и торопень сильно занедужил. Гороху сундук с отпорами упал на ногу, и теперь овинник скакал на деревяшке, костеря всех личеней скопом, а чаровников и чаровниц в особенности. Матуха пострадала меньше ватажников, ей лишь опалило перья, но неожиданный «подарок» от шипуляка, оказавшегося полуверком, потеря сотни уже, казалось, бывших в руках отпоров, а главное – перевернувшийся на лестнице во время бегства из квартиры проклятой Рыбихи сундук сильно испортили и без того тяжелый характер Вошицы. И более всех от нее теперь доставалось единственному практически не пострадавшему незнатю – Двум Вершкам.
Целыми днями напролет матуха перебирала сохранившиеся ключи, которых осталось меньше половины, и ругмя ругала росстаника, обвиняя его во всех бедах, свалившихся на ватагу.
– Лупень ты беспутный, шаромыга криволапая! Нет чтобы плечо подставить, подмочь, гнидское отродье! Где теперь отпоры брать, а? Сколько трудов, сколько ночей бессонных – все прахом пошло. Ой, головушка моя горемычная, ой, долюшка моя скорбная, – завывала матуха, а Горох и верный Давло вторили ей, один – мотая обожженной головой, обмазанной зельем из крысиного помета, другой – скача на костыле по дну котла.
Личеням, что приходили на склад, эти протяжные вопли и странный стук казались гудежом в старых трубах, и коммунальщики со страхом поглядывали на ржавый котел в углу бывшей кочегарки. Столько лет простояла система отопления дома сухой, и вот поди ж ты – ожила, запела.
– Не иначе нечисть какая-то у нас завелась, – высказался как-то прораб. – Ломать надо эту рухлядь. Вон сколько места занимает.
Коллеги его, приканчивая вторую бутылку белой, согласно кивали нестрижеными головами, прекрасно понимая – никто ничего ломать не будет, у РЭУ лишних финансов нет, да и нелишние все расписаны на год вперед.
Два Вершка отмалчивался. Он мог бы возразить матухе и остальным – большую часть хранившихся в сундуке отпоров добыли они с Куканом, но где сейчас брат-заводник? В Ныевой пади. А почему? Много брал на себя, борзел не по делу. «Нет, – говорил себе Два Вершка, – лучше уж я рот на замке подержу. Так вернее будет, да и спокойнее. Матуха погорюет да и отойдет. И все как прежде пойдет – на промысел бегать станем, личеней щипать, отпоры копить. Жизнь не кончилась – и ладно».
Но «как прежде» – не вышло. На второй седмице, как поселились ватажники в кочегарке, явился по их души гость незваный, да такой, что хуже и придумать нельзя, – Кощев посланник, задушник из ближнего круга повелителя московских незнатей.
День был – как все другие, тяжкий. Ватажники только-только перекусили что Ный послал да проворные руки Двух Вершков с соседней помойки принесли. Матуха, ковыряя щепкой в зубах, привычно уже поносила росстаника. Давло и Горох при тусклом свете масляной коптилки играли в зернь, кидая черные самосдельные кости.
– Не свисти – добра не будет, – буркнул Давло, которому не фартило.
– Это ж ты свистишь! – удивленно вскинулся Горох, шевеля длинными усами. – Нет, незнати честные, вы гляньте, что делается! Сам свистит – и меня ж попрекает! У-у-у, обговорник!
– Да я ни вполгубы не свистел! – зарычал Давло.
Матуха повернула голову, каркнула:
– Эй, свистуны! Ну-ка тихо! Я разбирать не буду – обоих огрею!
И тут в котле зазвучал еще один голос, незнакомый, жуткий:
– Это я с-с-свищ-щу. Вс-с-сегда с-с-свищ-щу…
И в трубе, что выводила из котла в подвал дома, появилась вытянутая голова, вполне себе человеческая, с носом, ртом, лбом и подбородком. Вот только глаза были змеиные, с вертикальным зрачком, да между тонких губ метался черным огоньком раздвоенный гадючий язык.
Незнати замерли, а следом за головой в их обиталище появилось и тело – чешуйчатое, гладкое, оно тихо шелестело, свиваясь блестящими кольцами.
Первой опомнилась матуха:
– Здраве будь, батюшка! Вот уж воистину: гость дорогой – хозяйке радость!
– Не с-суетис-сь, – просвистел задушник. – С-с-слово я имею от с-с-самого Кощ-ща. С-с-слуш-шайте…
И обомлевшие ватажники услышали от жуткого посланника, что срок их вышел, откупа нет, а значит, теперь придется отрабатывать право жить под справедливой Кощевой дланью.
– З-за город пойдете, в подз-земелья дальние, – покачивая головой, говорил полузмей. – С-с-служ-жбу с-с-сос-служите – с-скостит повелитель час-сть долга. Иначе – вон из града Мос-скова!
– А что за служба-то, батюшка? – спросила Вошица.
– Подмогу дадите ч-чаровнику ч-чуж-жедальнему. Ваш-ше дело плевое – с-с-спину ему прикрыть. Путь гряз-знюха укаж-жет. Бойтес-с-сь обмануть повелителя! Прощ-щайте…
И задушник, звонко щелкнув кончиком хвоста, изогнулся и исчез в черной дыре. Наступила тишина. Первым подал голос Горох.
– Куды ж нам идтить-то? – спросил он, поднимая кривой костыль. – Калеченые мы да недужные.
– Все одно службу Кощеву справлять придется, – горестно простонала матуха и указала на невесть откуда взявшуюся черную свечку, над которой трепетал злой огонек. Незнати хором вздохнули. Черная свеча – Кощев сторожок. Все знали – догорит она, и, если до того времени наказ не будет исполнен, чаровный вихрь выметет ослушников прочь из города…