И сразу пришла мысль: ни в коем случае нельзя бросать то, что она начала делать. Покрепче вцепившись в «мощь пещеры», Соня крикнула:
– Быстрее, Ольга Ивановна! Олег! Пожалуйста!
Сильверея с искаженным от страха лицом повернулась к забившемуся в щель между камнями шипуляку, стараясь не смотреть на слепо шарящего по подземелью червя, и вновь принялась за заклинание.
Очередная волна тяжкого грохота прокатилась по катакомбам, на стенах зазмеились трещины. И тут червь краем, случайно задел сеть, наброшенную мистрессой на каппа, – и она разлетелась сверкающими брызгами.
Демон, подхватив меч, шагнул вперед, оскалив рот в яростном крике, но голос его утонул в нескончаемом грохоте. Соня, уперев ногу в камень, вытягивала из стены пульсирующий энергетический канат, сияющий чистым пламенем, точно расплавленный металл в мартеновской печи. Было больно, очень больно. Временами девушке казалось, что ее руки уже сгорели до костей, но новым своим, чародейным зрением она видела – это всего лишь обманутые неизвестными дотоле ощущениями рецепторы кожи посылают в мозг ложные сигналы. Руки целы, хотя им и впрямь приходится очень несладко…
Каппа приблизился, подняв катану над головой. Червь, с освобождением демона словно обретший зрение, двигался чуть позади него, готовый поддержать и защитить своего слугу. Он напоминал исполинское копье, нацелившееся на Соню.
Страшный грохот потряс подземелье, пол заходил ходуном, сверху посыпался уже не песок, а крупные глыбы камня. Из тоннеля, по которому пришли Соня и мистресса, выкатилось облако пыли. Каппа закричал тонким, визгливым голосом и бросился в атаку. На мгновение Соне показалось, что она слышит стоны и вопли всех тех, кого убил демон за свою долгую жизнь. И точно в ответ взвыли сотни голосов погибших в пещере людей. Огненный отросток в руках девушки окрасился кровавым, распустился подобно цветку, и поток живого пламени ударил в грудь каппа. Демон вспыхнул, затряс руками, и тут червь нанес молниеносный удар. Соня отшатнулась, понимая, что это конец, что она не успеет уклониться, но черной птицей метнулась вперед мистресса, раскинув руки, – и заслонила собой девушку.
Соня с ужасом увидела, как черное копье вонзилось сильверее в грудь. Вскрикнув, девушка выпустила «мощь пещеры», бросаясь к упавшей на колени женщине. Поток пламени прошел у нее над головой, вспыхнула сбитая с головы шапочка. Попав под огненный удар, червь отдернулся и уполз во тьму. Одновременно ушел в камень и энергетический жгут. Стало тихо, лишь шипела, потрескивая, бесформенная темная масса на том месте, где секунду назад стоял каппа, да без слов причитал рядом с лежащей мистрессой несчастный шипуляк.
Склонившись над женщиной, Соня непослушными, утратившими чувствительность руками повернула ее голову – и испугалась той перемене, что произошла с лицом сильвереи. Личина слетела с нее, но истинный лик мистрессы тоже исказился – пергаментно пожелтела кожа, туго обтянув кости черепа, глаза ввалились, губы сморщились, роскошные черные волосы пожелтели.
– Он высосал меня… – прошамкала чуть слышно мистресса. – Это сама смерть… Беги отсюда… Беги, девочка… Ты сильна, но этот враг не по силам никому… Олег… Я не успела… Прости…
И едва только затихли последние слова, как с жутким хрустом морщинистый лоб женщины провалился, опала грудь, съежились руки, и вскоре на том месте, где только что лежало тело Ольги Ивановны Фиш, остались лишь лоскуты коричневой сморщенной кожи да проткнувшие ее почерневшие ребра.
Поднявшись на ноги, Соня огляделась. В голове у нее воцарилась странная, звенящая пустота. Не было ни страха, ни жалости, ни боли – одна только спокойная и оттого всесокрушающая ненависть. Затихшие Разлоги лежали перед Соней черными лабиринтами пустых, холодных каверн. Чудовищный червь оставил едва заметный след, ускользнув куда-то за грань чародейного зрения. Соню знобило, сердце билось медленно, и стук его отчетливо отдавался в ушах, будто кто-то бил в шаманский бубен.
Подобрав с пола кожаное пальто мистрессы, Соня надела его на себя, подняла шипуляка и, не оборачиваясь, пошла вперед, во тьму…
От Мыри пахло мокрой травой и мышами. Грязный домовой сидел на тумбочке, под самым абажуром лампы, и грелся. Утишая свой низкий басок, иногда и вовсе переходя на шепот, он рассказывал Тамаре о случившемся в поселке и на речном берегу.
– Мочана, плетунья горемычная, сразу загибла, порешили ее образины ниппонские. А Охохонюшка, браток мой верный, силу заклятия не сдержал. Вдарил так вдарил – всех врагов побил, но и сам… Эх, девка! Сколько дорог мы с ним прошли, сколько вражьей кровушки пролили, сколько браги выпили… Один я остался, как перст один. Отплатить я за порученников должон, вот что! За Охохонюшку и за Мочану-бедову… И потому не могу я к начальнику под ясны очи явиться. Упрячет он меня в покойницкую, на отдых. Противиться мне нельзя, я незнать приказной, краснопечатный. Стало быть, пусть покуда числюсь я без вестей пропавшим. Отдохнуть мне надоть, дух перевести, с мыслями собраться. Ты, девка, личениха правильная, с понятием. Не выдашь? Подмогнешь?
И Тамара, глядя в горящие, немигающие глаза домового, согласно кивала, сама не понимая, зачем она это делает. К Мыре она с самого момента знакомства в боксе 07 относилась с неприязнью. Грубый, себе на уме, он воплощал все те качества, которые девушка не терпела в мужчинах. Конечно, незнать – не человек, но вел-то он себя именно как человек, причем человек неприятный, отталкивающий. Впрочем, конечно же, Тамара не могла не признать наличие у Мыри своеобразной харизмы, вот только и у доктора Лектора была харизма, что, однако, не делало его привлекательным.
И вот теперь домовой в беде. Потерявший друзей, усталый, разбитый, он явился за помощью, и Тамара поняла, что отказать ему не сможет. Хотя, наверное, еще лучше понимал это Мыря. Внимательно глядя на девушку, он сказал:
– Запоминай: утром начальнику скажешь – «спецы» на связь вышли, доложили: в поселке ниппонские незнати, из высших. Число неизвестно. Четверых, ёнями зовущихся, изничтожить удалось, но повелитель ихний, Эмма-о именем, уцелел. Есть еще псы с крыльями, из прикидов, десятка два. Эти кругом сторожуют. Скажешь еще: мол, «спецы» продолжают выполнение задания.
Домовой замолчал, сгорбился и добавил чуть слышно:
– А я утром тараканьими ходами – обратно. И покуда кадыки тварям, что Мочану исказнили и Охохонюшку, братку мово, погубили, не повыгрызаю – не вернусь. Но про то начальнику не говори. Все, давай укладываться. Я тут, под лампионом, обоснуюсь. Тепло, хорошо…
Тамара легла, укрылась одеялом, но сон не шел. Не спал и Мыря, ворочаясь на тумбочке с боку на бок. «Он переживает гибель Мочаны и Охохонюшки, – подумала девушка. – Ему бы сейчас отвлечься, успокоиться…»
И она, собравшись с духом, обратилась к незнатю:
– Вы извините, но, раз уж мы не спим, может быть, расскажете о себе? Откуда вы родом? Я ведь представления не имею, как вы… ну, такие, как вы… домовые вот, например, живете. Сколько вам лет? Читаю сейчас книгу одного исследователя, Гофориуса, – может, слышали? – так он описывает странные вещи…
Мыря кашлянул, повернул лохматую голову к Тамаре и неожиданно улыбнулся:
– Поговорить хочешь? Думаешь, разговором от тяжких мыслей меня излечишь? Ладно, что ж… Лет мне… Какой год-то сення?
Тамара сказала.
– Ага, – оживился Мыря. – Ну вот и считай в обратку: два лета да семь десятков – это столько я на службе. Еще двадцать – как царя скинули. А до того я на Мезени жил, домовиком как раз – сто, еще сто и еще сто. Сколько вышло?
– Триста девяносто два года! – удивленно приподнялась на локте Тамара. – Вам так много лет?
Домовой негромко рассмеялся.
– Нет, девка. Старше я. До Мезени бедовал я в броднях, лет сорок или около того. Вишь, царь Грозный на незнатей зело ополчился, гоняли нас по всей Руси-матушке. Про опричников-метельщиков слыхала, чернецов с Недреманными очами у седла?
– Конечно. Но они же против боярства…
– Э, девка, то для отвода глаз творилось. Иван Васильевич, вишь, здорово осерчал на нас за силу, что тогда на Руси незнати взяли. Ну а сам-то он чаровником был преизрядным. Красную печать сотворил – и приложил ею крепко! В общем, много наших побили тогда, еще больше в глухоманье всякое бежало, и я вот тоже… Отплатили Грозному незнати, род его пересеча, но вернуть былое уже не смогли, да…
Сунув руку за пазуху, домовой вытащил сморщенное яблоко, с хрустом откусил, задумчиво подвигал бородой, потом, словно спохватившись, протянул Тамаре:
– Хочешь? Сладкое.
– Нет, спасибо. А все-таки, когда вы родились?
Усмехнувшись, Мыря начисто, без огрызка, сжевал яблоко. Когда он заговорил вновь, девушку поразило, что голос незнатя странно изменился, да и манера говорить стала совершенно другой, точно сквозь личину грубоватого бородача-домового вдруг проглянуло какое-то другое, неизмеримо более древнее создание.
– В страну тысячи златых русленей, сюда, к истокам Ра-реки и Борисфена, бежал я и многие мне подобные во времена злые, когда над закатными землями кровавый стон стоял и жизнь людская не стоила ничего, а жизнь таких, как я, – и того менее. С древней державой, что раскинула свои земли от моря до моря, утвердив трон властителей в Вечном городе на берегу мутного Тибра, жили мы если не в мире, то во взаимной выгоде – они почитали и боялись нас, а мы брали лишь столько, чтобы жить безбедно.
Но вот пришли с восхода и полуночи дикие и яростные народы, верившие в силу своих мечей, а не разума и души. Огнем объялись города и села, пали в сече воины империи, и сама она рухнула к ногам завоевателей, как срубленное тысячелетнее древо. И тогда победители, вольно расселясь на бывших землях Рима, взялись за нас…
Голос домового тек, словно темная осенняя вода. Тамара откинулась на подушку, прикрыла глаза. Перед ее мысленным взором начали разворачиваться невиданные пейзажи – заснеженные горы, темные, непроходимые леса, пенные потоки, сбегающие в зеленые долины с каменных уступов. А Мыря все говорил и говорил, повествуя о страшной охоте, что развернули люди на его народ.