— И причем здесь голодомор? — спросил озадаченный страж.
— В велику дэпресию клятые янки зробылы рукотворный голод, щобы звести арийску людыну, — сказал Тэддибук, плюясь слюной и разливая по стопкам спиртное. — Сорок мильонив згубылы. Це ж геноцид дикси був.
Марик хотел возразить, что, наверное, в те трудные времена недоедали все бедные американцы, а не только какие‑то определенные, и что если бы в тридцатые годы прошлого века было уничтожено столько белых южан, то вряд ли бы от дикси вообще хоть что‑то осталось, но глядя на дегенеративное лицо собеседника, страж понимал, что с таким объясняться можно только на языке кулаков. Однако с этим Марик решил пока повременить.
— Ну, — поднял свою стопку коротышка, — за дэржавную, незалэжную и самостийную Каролину. Так переможемо!
— Ага, — согласился Марик и выпил, не чокаясь.
— От ты думаешь, що янки и дикси це одын народ, що це вси американци? — задал, по всей видимости, свой излюбленный вопрос Тэддибук, и тут же на него ответил, замахав пальцем, — Нэ!!! Янки це жыдивски служныки, а дикси це… дикси це… це… — коротышка напрягся лицом, пытаясь подобрать нужные определения, но переполнившие его патриотические чувства и национальная гордость утопили слова в лингвистическом удушье.
Тэддибук заплакал. Всхлипывая, сморкаясь в руку, размазывая по столу сопли и тряся головой, он повторял одни и те же заветные слова:
— Слава нации… Каролина моя нэнька… нэнька моя Каролина… нации слава…
Марику начала надоедать эта клоунада, и он уже хотел было послать полудурошного коротышку на четыре всем известные английские буквы, как тот вдруг перестал причитать, мгновенно сделался серьезным, разлил виски по стопкам и произнес тост на неожиданно правильном английском:
— To WASP.
— ТУ ВАСП, — не стал возражать страж, и каждый выпил за свое.
Тэддибук разгорячился. Лицо его раскраснелось, говорил он теперь с натугой и яростью, и было видно, что тысячелетия угнетения свободолюбивого народа клятыми ворогами не прошли даром для этого патриота. Пережевывая и коверкая слова, он выплевывал их в лицо собеседника с неподдельным увлечением.
"На каком диалекте он калякает? — спрашивал сам себя Марик. — На эбониксе? На спанглише? Франгле?"
— Мы хочемо знати, — почти визжал воодушевленный мечтой о светлом арийском царстве Тэддибук, стуча кулачком по столу, — що наши дити будут ходыти в каролинскую школу! Мы хочемо переконатыся, що завтра ни латынос, ни нэгр, ни жыд, ни янки не прийдуть видбырати мий дим! А тому смерть ворогам незалежной Каролины!!! А тому всих янкив на гиляку!!! Янку на гиляку!!!
В общем, говорил коротышка все больше, плевался все дальше, а понятно его было все меньше. Чтобы хоть как‑то остановить этот поток красноречия, Марик предложил налить еще по одной. Тэддибук согласился и произнес тост:
— Выпьемо за свидомисть и за тисный звязок миж арийскыми крайнами. Каролина це Конфедерация. Слава Каролине! Звытяжцям слава! За Конфедерацию!
— За Конфедерацию, — согласился Марик, и каждый выпил за свое.
Сразу после третьей стопки страж внезапно понял, что больше просто физически не сможет выносить несносную болтовню коротышки. И поэтому, вспомнив лозунг, написанный на "Хаммере" оклахомского шерифа Джеймса Лопеса, Марик произнес:
— Speak white or die.
— Що? — удивился Тэддибук. — Що ты казав?
— Я говорю, знаешь, кто был мой прапрапрапрадед?
— Хто?
— Мартин Лютер Кинг.
— Що?! Що ты казав, гнида окупантьская… — Тэддибук привстал, багровея на глазах и вдруг с яростным криком: "Янкив на ножи!" кинулся на стража.
В следующее мгновение коротышка оказался под столом без сознания с разбитым носом. Марик, облегченно вздохнув, налил стопку, и в тот момент, когда он опрокинул ее содержимое себе в рот, в подсобку вошли высокий человек, Роб и уродец Бикипер.
— Что здесь происходит? — спросил хозяин магазина.
— Да вот, — Верзер указал на отдыхающего в нокауте собутыльника. — Нажрался как свинья и упал. Сам.
— Сволочь! — высокий человек пнул Тэддибука ногой.
— Ще не вмерла Каролина, — сказал, не открывая глаз коротышка, затем хрюкнул, повернулся на другой бок и захрапел.
— А что это за диалект? — спросил Марик.
— Не обращайте внимания, — махнул рукой хозяин магазина, — это аментивный синдром и шизофазия, а не диалект. Неудачный продукт генной инженерии. В Чикаго находится главная лаборатория Всемирной Энергетической Корпорации. Так вот, из некоторых подопытных получаются машины для убийства, а из некоторых олигофрены — недоростки. Знаете сколько в Иллинойсе таких? Я как‑то раз был там и пожалел эту сладкую парочку, взял на баланс. Они, конечно, дурковатые, но зато работают за еду, за печенье и прочие вкусности.
— Так они даже не местные? — удивился Марик.
— Бикипер, уберешь здесь! — скомандовал высокий человек.
— Угу, Бикипер приде, порядок наведе — ответил уродец.
— Ладно, сэр, — вмешался Роб, — большое спасибо вам за помощь и содействие. Я даже не знаю, как бы мы без вас выпутались из сложившейся ситуации.
— Ну что вы, — хозяин магазина любезно улыбнулся, пожав руки стражам, — всегда рад помочь соратникам по идеологии.
Высокий человек проводил товарищей до выхода.
— Ну и как у нас дела? — спросил Марик, когда стражи оказались в джипе.
— Пока ты бухал с лилипутами, — Роб протянул напарнику пластиковую карточку, — нам сделали паспорта. Все данные перезалиты с видов на жительство, которые нам выдал шериф Лопес. Ты Марк Форжерон, я Роберт Шмид. Наши фамилии уже внесены в панамериканскую базу данных, ровно через неделю они будут оттуда стерты. Так что в ближайшие семь дней мы граждане КША и сегодня вечером летим в Европу. А завтра наш национал — советский друг заберет "Тойоту" с автостоянки аэропорта. Билеты уже забронированы.
— А куда именно летим? — спросил Верзер, забирая паспорт.
— В Париж. Во Францию.
— Лучше бы в Лондон, — заметил Марик, — я когда‑то читал кэшированную копию с ныне покойного интернет — ресурса "Живой журнал" моего прадедушки, так он всю жизнь мечтал посетить Лондон и насрать на могилу Бориса Борисовского. Так и не реализовал свое сокровенное желание. Может я бы исполнил заветы предка.
— В Лондон нам нельзя, — сказал Роб, не оценив шутку напарника, — этот город находится в юрисдикции вэков, а мы только что от них ноги унесли. Поэтому летим в Париж. Ну а оттуда уже прямым рейсом на Родину… а кто такой Борис Борисовский?
— Был такой либерал — шовинист первой волны, — отмахнулся Марик, которого неожиданно потянуло в дрему, видимо алкоголь вкупе с бессонными сутками сделал свое дело.
Роберт оценивающе взглянул на напарника и сказал:
— Я поведу, а ты покемарь немного.
Марик не стал возражать. Как только джип тронулся с места, он тут же провалился в сон. До посадки на авиарейс Колумбия — Париж оставалось около двух с половиной часов.
Глава 15
Крест Петра Ионова
25–26 августа 2091 года
Лекция подходила к концу. Неторопливо прокашлявшись, куратор Шестого отдела ТУ ВАСП Петр Георгиевич Ионов осмотрел усталым взглядом гигантский амфитеатр. Сотни и сотни рядов, до отказа заполненные полупрозрачными людьми, уходили в бесконечную высь.
— На этом наши лекции, посвященные так называемой эпохе Реставрации, подошли к концу, — сказал куратор. — Я благодарен всем тем, у кого хватило сил дослушать меня до конца. И в заключении, мне хотелось бы показать вам небольшое интервью, взятое одним латиноамериканским журналистом у Кирилла Константиновича Кашина за десять дней до его смерти в 2081 году.
Петр Георгиевич прикрыл веки и простоял так, наверное, с полминуты. Эта неделя его окончательно добила. Если в понедельник он начинал лекции с воодушевлением, то сейчас, в субботу куратор с огромным трудом закончил юбилейные чтения. Он ощущал себя не просто выжатым до капли, но и высушенным, и растертым в порошок. Говорят, что беда не приходит одна. Пожалуй, это действительно так. На несчастного лектора одновременно со всех сторон навалились проблемы. Где‑то на просторах Аляски пропало звено Гордеева. В связи с тем, что Петр Георгиевич оказался занятым в публичных мероприятиях, его отстранили от дела. Более того, Ионов был уверен, что куратором теперь он является лишь номинально. Пришла долгожданная пенсия. Казалось бы, нужно радоваться, ведь уже лет десять он мечтал об отдыхе. Но одно дело уйти в почетную отставку, а совсем другое — из‑за провала операции. В общем‑то, он ничего не мог сделать, он не был виноват в фиаско. Просто кто‑то должен отвечать за провалы. Таков закон. Да и ребят было очень жалко. Что с ними сейчас — никто не знал.
Как назло приболела жена. Валентина Андреевна уехала в Крым на профилактику ревматизма, и Петра Георгиевича сегодня вечером ждала пустая квартира. Впрочем, может быть, это и к лучшему. Не будет свидетелей его слабости. Ведь самое главное заключалось не в отставке и не в одиночестве. Маленький острозубый червь сомнений поселился внутри куратора. Он днями и ночами подтачивал психику несчастного старого стража. Мог ли он прожить свою жизнь иначе? Верны ли были его поступки и убеждения? И почему не воспользовался правом на отказ, если колебался?
"Ах, Аиша, доченька моя, — подумал Петр Георгиевич, — ты сейчас далеко в Новосибирске, но стоишь у меня перед глазами. Ты очень похожа на свою мать. Зачем только я взял тебя в свою семью. Чтобы вечно самобичеваться. Не иначе, только для этого. Садистские игры бессознательного…"
Все эти мысли промелькнули в голове куратора в течение полминуты. Кое‑как развеяв дурманящую пелену рефлексии, Петр Георгиевич извлек из кармана минипульт, нажал кнопку. В центре иллюзорума появилась голограмма: двое мужчин, сидящих в креслах. Справа — журналист, довольно‑таки молодой и красивый мужчина. Брюнет в строгом костюме. Напротив него сухонький старичок — бывший диктатор, несмотря на возраст не носивший очков. На лысой голове выделялись глаза: пристальные, но не лишенные веселости, а так же тонкие губы. Одет он был по — простому: в спортивные штаны, майку с длинными рукавами и домашние тапочки.