ельна рожки да ножки. Права человека уже давно превратились в нелепый атавизм.
Конечно же ни один нормальный человек не будет ошиваться в этих погибших трущобах, но я ведь сегодня Роберт Джордан, военный историк по специальности. И мне интересно увидеть собственными глазами следы недавних зачисток.
Навигатор сообщает, что моя машина находится на Урбанштрассе. Здесь немного веселее. Я поворачиваю голову направо и вижу перед заброшенным серым панельным домом сборище каких‑то ниггеров и цветных, греющихся возле ржавых бочек с огнем. Несмотря на октябрь на улице холодно и того и гляди начнет срываться снежок. Может быть, ученые головы все‑таки правы, Гольфстрим остывает и глобальное похолодание, по крайней мере, в Европе — не за горами? В любом случае в моей жизни этот факт мало что изменит. Сегодня я Роберт Джордан. А завтра… завтра я уже буду другим…
Люди, одетые в лохмотья, с любопытством и ненавистью взирают на мой автомобиль. Оно и понятно: не часто здесь можно увидеть настоящую "Хонду" японской сборки. Все‑таки опасно кататься одному по Южному Берлину. Но честь истинного дикси заставляет презирать страх.
Чтобы как‑то отвлечься от созерцания местной убогости я приказываю компьютеру включить радиотрансляцию SU News. На английском языке, разумеется. В Советах сегодня отмечают День расстрела Надежды. Столетний юбилей. И русские каналы только о нем и вещают. Проводят траурные мероприятия, возлагают венки, делают исторические экскурсы, в прокат запущено несколько экшенов на данную тему, политологи с серьезными лицами будут рассуждать о великой трагедии для всей планеты и прогрессивного человечества.
Все правильно, так и должно быть. Владеющий информацией — владеет миром.
Между тем мой автомобиль сворачивает на Мерингдамм. Дома, хоть и грязные, здесь выглядят достаточно прилично, некоторые даже сохранили черты немецкого архитектурного своеобразия. Тут уже кипит настоящая жизнь. Какие‑то мотоциклисты с подозрением глазеют на мою "Хонду". То ли байкеры, то ли хрен пойми кто. По обочине прохаживаются девицы в теплых куртках, но с оголенными ногами. Блондинистый паренек смотрит на меня, поднимается с ящика и идет к дороге. Видимо, хочет предложить дурь. Я поддаю газу, и он, недовольный, выкрикивает что‑то обидное на нойканакише, помойном диалекте отребья. Район этот называется, кажется, Кройцберг…
Я проезжаю по мосту мимо хипующих безвозрастных недоносков. Один из них мочится прямо в реку, а рядом с ним, несмотря на холодную погоду, приспустив штаны, сношается парочка без внешних признаков пола в позиции "раком". Трудно определить, традиционная это любовь или нетрадиционная, но в любом случае, мне, как истинному белому протестанту англосаксонского происхождения, коим я буду оставаться в ближайшие несколько часов, смотреть на сие непотребство противно. Женщина должна быть женщиной, а мужчина — мужчиной.
Оповещение навигатора пробивается сквозь болтовню ведущей канала SU News. Я на Вильгельмштрассе и до Новой Берлинской стены остается совсем немного. Давным — давно столица Германии, впрочем, как и вся страна, была разделена надвое. И немцы считали это высшим несчастьем для своей нации. Потом произошло долгожданное объединение, и, казалось, теперь мир и благоденствие воцарятся на родине Шиллера и Гете.
Но проблемы так просто не уходят. Следующие поколения быстро позабыли и о Шиллере и о Гете, и о стене. А приезжим это тем более было неинтересно. Началось новое размежевание, новый раскол. Не привнесенный извне, но созревший изнутри.
И вот нате, пожалуйте: четыре из двенадцати районов Берлина огорожены Новой стеной. С колючей проволокой, вышками, пулеметными гнездами, камерами наблюдения, бригадами быстрого реагирования и прочими интересностями. И такие же закрытые зоны имеются в Гамбурге, в Мюнхене, в Кельне и в прочих городах и сельских территориях. Уже не первый десяток лет существует две Германии. Одна преимущественно турецко — немецкая: чистая, ухоженная с довольно высоким уровнем жизни и другая: убогая, разноплеменная, безродная, тонущая в наркотическом угаре, религиозном фанатизме и нищете.
На какое‑то мгновение Роберт Гордеев теснит Роберта Джордана, и я начинаю думать о том, что, если бы в России остались у власти кремлевские номенклатурщики и либерал — олигархи, у нас могло бы быть что‑то похожее… хотя, нет… намного хуже… намного…
Я подъезжаю к контрольно — пропускному пункту, знаменитому чекпоинту Чарли. Теперь он на квартал левее, чем был сто с небольшим лет назад. Сама стена двадцать первого века огораживает меньшую площадь Берлина, нежели стена века двадцатого. Однако это ничего не меняет: стены создаются для того, чтобы разделять.
Я останавливаюсь, приказываю компьютеру выключить радио. В черных воротах, возвышающихся надо мной гигантским исполином, появляется отверстие, из которого вылазит пулеметный ствол. Я смотрю прямо в дуло и ослепительно улыбаюсь.
Слышится жужжание — машину облетает минилевимаг, формой напоминающий зрелую дыню, но только раза в три больше. Это называется предварительное сканирование. На наличие взрывчатки, наркотиков и прочих запрещенных веществ. Автомобиль мой, конечно же, опознан. Несколько часов назад некий Роберт Джордан покинул Берлинскую Закрытую Зону. Официальная версия: съемка для исторической хроники злополучных районов Нойкельн, Лихтенберг и пригородов столицы; неофициальная: оплата важной информации одному из лидеров панъевропейского подполья, который уверен, что его финансируют американцы, а не русские.
Минилевимаг, наконец, заканчивает сканирование, пулеметный ствол исчезает, и ворота, тяжело скрипя, расходятся. Я въезжаю внутрь чекпоинта. Здесь весьма просторно, но неуютно. Голые стены, высокий потолок, абсолютно гладкий пол, и все это какого‑то отвратительно коричневого цвета. Одним словом, гигантский куб, выкрашенный изнутри дерьмом. Складывается ощущение, что ты один в целой вселенной, а вселенная эта целиком состоит из каловых масс. Такой вот иллюзорум.
В стене неожиданно открывается проход, и в нем появляется женщина в полицейской форме с валидатором в руках. Невысокая чернобровая смуглянка с вытянутым, не очень красивым лицом. Так как я сейчас Роберт Джордан, то с легким пренебрежением думаю, что она, скорее всего, полукровка. И зовут ее соответственно: какая‑нибудь обермайстер Гюльчатай Доротея Меркель.
Женщина направляется ко мне. Я опускаю стекло и протягиваю ей пластиковую паспорт — карточку. Она вставляет ее в валидатор и ждет несколько секунд, а потом задает глупый самоочевидный вопрос:
— Heißen Sie Robert Jordan? Sind Sie der Bürger von den Konföderierten Staaten von Amerika?
Что отличительно, говорит на правильном немецком, не на канакише или какой‑нибудь другой дряни. Гордится родиной. И ведь, главное, наверняка знает английский, но принципиально хочет показать свою активную гражданскую позицию. Что ж, дорогая Гюльчатай, ты истинная арийка.
Я отвечаю ей с легкой иронией:
— Ja, steht es dort doch nicht geschrieben?
Она смотрит на меня исподлобья с таким видом, как будто я ей только что предложил оральный коитус. Да у тебя комплексы, детка…
— Hier steht es auch geschrieben, — говорит она, пытаясь казаться равнодушной, — dass Sie Geschichtsforscher sind und Deutschland zwecks der Forschung von der Nazi‑Vergangenheit gekommen sind.
На слове "Nazi" голос ее подрагивает, и глазки загораются нездоровым любопытством. Вот он, бич всех полукровок. Почему‑то их всегда намного сильнее остальных интересуют проблемы расизма, нацизма, семитизма, антисемитизма и прочих " — измов", которые делят человечество на сверхлюдей и унтерменшей. У тебя железно комплексы, детка…
— Ja, das stimmt, — я снимаю солнцезащитные очки и ослепительно улыбаюсь.
На Гюльчатай — Доротею это действует самым неожиданным образом. Она краснеет. Оно и понятно: благодаря наномаску, я сегодня блондин с темно — голубыми глазами. Ты ведь, детка, всегда мечтала лечь под арийца, а у тебя из трахарей только чистокровные тюрко — ниггеры… комплексы… комплексы… куда ж без них?..
— Sie haben eine interessante Arbeit, — говорит она, пытаясь взять себя в руки.
— Arbeit macht frei, — отвечаю я.
Гюльчатай — Доротея смущается еще сильней. Знакомая любому почитателю свастики фраза. Мне начинает казаться, что каждый день перед сном она молится на портрет старины Адольфа, а вместо молитвенника держит в руках Майн Кампф.
— Solche wie Sie wecken bei einiegen Erbostheit, — говорит она, извлекая паспорт из валидатора, — und bei anderen Bewunderung.
Мой ответ не заставляет себя ждать:
— Jedem das Seine.
Глаза ее слегка увлажняются, она медлит, будто желает что‑то сказать, но не решается. Не сомневаюсь, что такие как я вызывают у нее не озлобление, а именно восхищение. Ну же, давай, ты же, полукровка, мечтающая о чистой расе, эмансипированная бабенка, предложи мне, Гюльчатай, свидание. Не лишай меня удовольствия отказать тебе в самой скабрезной форме.
Взгляд женщины скользит по моему плечу и останавливается на руке, на татуировке в виде тройного "К".
— Ku‑klux‑klan? — спрашивает она.
Я, не скрывая иронии, отвечаю:
— Nein, Kinder, Kirche, Küche.
Лицо тюрко — арийки, у которой напрочь отсутствует чувство юмора, каменеет. Ну да, задел за больное, указал место. А ведь она совсем другого мнения о себе.
— Herzlich willkommen, — цедит она сквозь зубы, возвращает паспорт, и спешно удаляется.
Прощай, Гюльчатай, или как там тебя…
Открываются ворота, и я въезжаю в Закрытый Берлин. Это совсем иной мир. Чистый, стерильный, утыканный камерами наблюдения. На улицах автомобили, в основном на электродвигателях. Справа от меня что‑то вроде сквера, засаженного вечнозелеными деревьями. Из‑за генной модификации они не сбрасывают листву даже зимой. Слева пятиэтажки. Стены их покрыты специальным напылением, которое меняет цвет домов в зависимости от времени суток. Сейчас здания бледно — серого цвета, однако ночью они будут светиться, так что потребность в электрическом освещении улиц снижается. Дороги блестят — они моются спецсредствами. И, несмотря на октябрь, пахнет весной. Все те же вечнозеленые деревья испускают феромоны, благотворно действующие на человеческую психику. Такой вот элизий. Несмотря на упадок Европы, здесь до сих пор есть чему подивиться…