– Вот откуда вы узнали, что я прибыл! – хватаюсь за соломинку.
– Совсем нет. Я же сказал, что знал о вашем прибытии раньше. Впрочем, повторяю, скоро вы и так всё поймёте.
По захламлённому полутёмному коридору общежития мы проходим почти в самый его конец, и Бартини отмыкает ключом дверь, обитую толстым растрёпанным войлоком. Заметив мой недоумённый взгляд, поясняет:
– Шума не люблю – мешает работать.
В единственной комнате на окнах плотные шторы, и вместо абажура на лампе, свисающей с потолка – самодельный конус из ватмана, окрашенного приглушённой зелёной краской.
– Яркий свет не переношу, – снова поясняет он, – у меня после болезни зрачки не сужаются. Паршивая, знаете ли, ситуация… Вот так, в полутьме, и приходится всё делать. Живу, как упырь какой-то… Да вы присаживайтесь. Хотите чай или кофе?
– Всё равно…
Себе он заваривает странную крепчайшую смесь из чая и кофе и туда же кладёт две ложки сгущёнки.
– Вот, придумал себе бронебойный напиток, – ухмыляется он, – бодрит и мозги прочищает…
Пока он возится с кипятком и чашками, осматриваюсь по сторонам. На стенах какие-то странные росписи по штукатурке. Одна стена выкрашена в ярко-красный цвет, и около неё стоит письменный стол, заваленный бумагами и чертежами, а на нём небольшая настольная лампа с таким же самодельным зелёным абажуром. Потолок – голубой, под цвет неба. На остальных стенах незамысловато намалёваны поверхность моря с барашками волн и островки с экзотической растительностью. Снизу темнеет слегка пузырящаяся, вероятно, от неровной поверхности штукатурки зеленоватая вода, а у той стены, где стоит кровать изобретателя, вообще темно – зелень сгущается до черноты. Видимо, там импровизированная пучина.
– Такой антураж я придумал себе, чтобы лучше думалось и работалось, – поясняет Бартини, заметив моё любопытство. – Люблю море…
– А как ваши соседи это воспринимают?
– Что мне соседи? Я для них всегда был наивным чудаком, у которого в голове только новые проекты самолётов и ничего житейского. Вот они меня и сторонятся, потому что я не такой, как они. Меня же такая ситуация абсолютно устраивает. Я и не возражаю против того, чтобы поддерживать имидж человечка не от мира сего, лишь бы в друзья не набивались и в гости не ходили. Большое количество знакомств, понимаете ли, никогда не заканчивается ничем хорошим. На своей шкуре уже не раз проверил. Да что я вам говорю – вы же наверняка знаете цену подобному навязанному общению, потому что успели пожить при социализме…
Кроме письменного стола и кровати, в комнате ещё обеденный стол и пара расшатанных венских стульев. Бартини замечает моё любопытство к его хозяйству и виновато сообщает:
– А что вы хотите – мне до конца срока ещё немало, да и в заключении каждый день как год. Даже когда тебя уже расконвоировали и позволили жить за территорией предприятия, это мало что меняет. Каждый твой шаг контролируют… Разумом понимаю, что такое освобождение – никакая не свобода, а всего лишь иллюзия свободы – предельно наглая, глупая, мерзкая и отвратительная игра между сильными и слабыми. Между хищником и жертвой. Но никуда пока с этой протоптанной колеи не сойдёшь – другой попросту нет, потому и приходится терпеть… Главное, чего они добиваются, – он кивает головой куда-то в сторону зашторенного окна, – чтобы их смертельно боялись. Даже если человек совершенно ни в чём не виновен, ему в мозги уже изначально вбивают мысль, что он не может быть абсолютно чист и безгрешен. В подобных играх они дьявольски хитры и изобретательны. И им это всегда удаётся – когда сила не помогает, тогда ломают психику всем поголовно – и себе, и жертве – нищетой и безысходностью. После же этого остаётся только уверовать в то, что без личной жертвы никакого светлого будущего не построить – и всё, маленький напуганный человечек готов терпеть любые лишения и ждать до бесконечности. Чего ждать – не суть важно, но – ждать. Одно утешение и остаётся для него – работа. До изнеможения, до рвоты – лишь бы не остаться вне коллектива таких же, как ты, послушных и безгласных исполнителей. Но среди них, по крайней мере, не так страшно… У меня, к счастью, есть любимое дело, которое мне нравится, но есть и то, что никому из окружающих неподвластно, – путешествия во времени…
Всё, что он говорит, слушаю без интереса, однако последние слова заставляют меня вздрогнуть:
– Вы сказали: путешествия во времени? Я не ослышался?
– Не ослышались. А что в моих словах необычного для вас, Даниэль? Если уж вы сумели прибыть сюда, то прекрасно понимаете, о чём я говорю. Тем более, что и сами не раз попробовали этот потрясающий наркотик – странствия по эпохам, а значит, помимо желания начинаете смотреть на мир совершенно другими глазами.
– Не знаю, – неуверенно пожимаю плечами, – я вроде бы никак не изменился, и взгляды мои остались прежними. Да и свободы у меня от этих новых возможностей больше не стало. Хотя ещё неизвестно, что понимать под свободой…
– Чувствую, вы этого и в самом деле ещё не поняли. А может, просто отказываетесь понимать и упрямо продолжаете считать, что мир, в котором вы живёте, – самый удобный и комфортный для вас, то есть ничего переделывать в нём не стоит. Каким он был создан до вас, таким пускай и остаётся. Лишь бы хуже не стал… Но теперь, когда вы можете реально сравнивать и оценивать то, что предстаёт перед вашими глазами, никуда вам от этого не деться. Время заставит вас это сделать, как бы вы от этого ни отмахивались. Вы обязательно прозреете.
– О чём вы говорите?! – тут уже я недовольно приподнимаюсь со стула, но Бартини жестом просит меня вернуться на место. – Все мои полёты были не чем иным, как полётом воображения! Не реальным полётом, как на ваших замечательных самолётах, а только полётом воображения – фантазией! И сейчас, наверное, со мной творится то же самое. Извините за прямоту, но привожу в пример нашу сегодняшнюю встречу: как я могу общаться из моего двадцать первого века с человеком, которого уже нет почти полстолетия! Разве это можно принимать за реальность?!
– Но вы всё-таки сидите здесь, – невольно улыбается Бартини, – пьёте паршивый третьесортный чай, потому что лучше достать не получается, разглядываете мою убогую обстановку, а до этого разбили голову вполне реально существовавшему милиционеру и скрылись от него. Как это объяснить? И потом – что такое, по-вашему, реальность?
Мотаю головой из стороны в сторону и развожу руками:
– Ничего не могу объяснить! Но вы же серьёзный учёный и должны понимать, что всё происходящее со мной – всего лишь сон, гипноз, игра воображения, обман самого себя, в конце концов. Я и в нашем веке не очень-то могу ответить себе на этот вопрос: где реальность, а где вымысел? Да и что это может изменить для меня?
– В том-то и беда, что стоит нам попытаться заглянуть за границу привычных понятий и коснуться того, чего объяснить в привычных для нас терминах пока не получается, нас тут же охватывает паника. Земля из-под ног уходит. Мы пытаемся закрыть глаза, нырнуть поглубже в свою ракушку и задраить наглухо двери от всего, что не укладывается в наши укоренившиеся понятия… А не получается! Джинн сомнения уже выпущен из бутылки! И тогда нам приходится принимать новые правила игры и, стиснув зубы, смиряться с тем, что даже сон – самый чёткий, зримый и осязаемый – имеет в основе своей нечто выходящее за пределы нашего понимания, с чем мы родились и к чему притерпелись. Мы это по-прежнему заученно называем фантастическим и неправдоподобным, и это действительно так, но только в нашей старой, стандартной системе координат. Стоит же сделать один маленький шажок вперёд…
– К чему вы завели разговор об этом? Чтобы окончательно меня запутать?
– Нет. Просто заставить отказаться от привычных стереотипов… Чтобы вы подняли голову и перестали бубнить о том, что земля стоит на трёх китах, а поглядели вокруг себя и вверх.
– Шестимерное пространство? – подсказываю я. – Время в трёх измерениях, когда можно двигаться назад или вперёд, или вообще его остановить? Никак не могу себе этого представить…
– Похвально, что вы успели уже узнать о моей теории, – лицо Бартини расплывается в довольной улыбке. – Приятно иметь дело с человеком внимательным и способным интересоваться тем, что выходит за рамки школьного учебника… А значит, вы, наверное, обратили внимание на то, что везде и всегда, даже без привязки к теориям, чем бы вы ни занимались, встаёт, в конце концов, вопрос о самом, наверное, важном аспекте бытия – времени? Не о банальных часах, минутах и секундах на наших механических устройствах, а о времени как необходимом условии нашего существования и существования окружающего мира, таком же безальтернативном, как и пространство… Вы мне сейчас опять скажете, что никогда не задумывались об этом, потому что не испытывали в том необходимости, и всю жизнь занимались лишь самыми утилитарными задачами – полицейскими расследованиями и поисками людей, отправившихся в иные эпохи. Ни о каком времени как о категории бытия даже не размышляли. Лишь вычисляли преступников и, может быть, даже раскрывали их грязные делишки, спрятанные в толще лет. Встречались с великими людьми прошлого, но там даже для вас, человека совестливого и порядочного, было полно соблазнов попробовать повернуть стрелки совсем уже не механических часов вспять и что-то тем самым изменить… Однако в ваших поступках всегда присутствовала одна крохотная, но важная деталь, до которой вы додумались самостоятельно, даже сам того, наверное, не осознавая. Вы жёстко противились тому, чтобы кто-то посторонний пытался изменить прошлое с целью получить какую-то выгоду в настоящем или будущем. Возможно, от этого была бы какая-то ощутимая польза не только для него, но и для истории, однако и последствия могли бы быть самыми непредсказуемыми, а главное, необратимыми. Шансов поровну. Этого-то вы и опасались… Ведь было же? Разве это не пример вашего подспудного понимания, что временем управлять, наверное, можно, но лучше в механизмы управления пока не соваться и другим не позволять?