– А какая могла быть органика? – недоуменно спросила она. – При чем здесь органика?
Врач, все с той же победностью, повел головой:
– Ну, это позвольте мне знать. На то мы и медики, чтобы нам знать.
– Нет, а все-таки? – продолжила настаивать она.
– А хотя бы и опухоль даже могла обнаружиться, – уступил он. – Опухоли дают такие эффекты. Подсознанию ведь все известно, и оно тоже, знаете, не бездонный колодец, из него выплескивает.
Она даже не заметила его цветистой образности, в ней все обмерло.
– Опухоль? Где? – упавшим голосом проговорила она.
– Да хоть где, бог ты мой! – воскликнул врач. Но понял, что имела в виду она, и замахал руками. – Но у вас нет! Будьте спокойны! Я же и говорю! Это у вас возрастное, гормоны, обстоятельства жизни…
Она постепенно, с трудом приходила в себя.
– Какие обстоятельства жизни?
– Я не знаю. Вообще, – сказал врач. – У всех какие-то обстоятельства. И на одних действуют так, а на других по-иному. У каждого своя реакция. Я вам, конечно, кое-что выпишу, но вам нужно вообще побольше бывать на свежем воздухе. Двигаться побольше. Уставать физически. Вы где живете? – придвинув к себе твердую книжку карты, заглянул он на обложку, и, не успела она ответить, понял по адресу где именно, и закивал головой: – Ну-у, так отлично! У вас же прекрасное место, западный стандарт: и город рядом, и не в городе. Вы просто счастливица, у вас там лес совсем рядом, ходите на лыжах!
– На лыжах? – бессмысленно переспросила Альбина.
– На лыжах, на лыжах. Сейчас зима, на чем еще. Прекрасная разрядка, лучше не придумать. Ходите на лыжах, любите?
Альбина не ходила на лыжах, пожалуй со школы. Но сейчас она откликнулась на предложение врача с такой страстью, с таким жаром, словно давно уже хотела вновь встать на лыжню, и требовался лишь толчок извне. Лыж у нее давно не имелось, она вытребовала у мужа машину, договорилась в поссовете с председателем об отгуле и, объехав городские магазины, купила лыжи, и ботинки к ним, и крепления, и палки, и мази, и колодку из пробки растирать мазь, сдала лыжи в мастерскую, чтобы установили крепления, и через несколько дней по наезженной, твердой, выбегающей прямо с поселковой улицы лыжне уже входила в лес.
Лес стоял величественный, спокойный, бесстрастный, слепяще сквозил в графитной ячее голых ветвей лиственных деревьев искрящейся белизной, на еловых лапах лежали снеговые шапки, царственная тишина была разлита в морозном сверкающем воздухе, – и она задохнулась от восторга, захлебнулась этим сверкающим воздухом: оказывается, ей не случалось быть в зимнем лесу ровно столько, сколько не вставала на лыжи!..
Все просеки, все летние тропы, все поляны в лесу были исхлестаны лыжнями, лыжни сходились, расходились, пересекали друг друга, день выпал субботний, то и дело – катясь навстречу, обгоняя, мелькая вдали на скрещении лыжен – попадались люди, и оттого находиться в лесу было нестрашно – не страшно заблудиться, не страшно просто быть в нем, как это происходит, когда оказываешься с лесом один на один, – и хотя с отвычки ноги совершенно не шли, она провела на лыжах часа четыре и вернулась домой такая усталая – не смогла после обеда ни вымыть посуду, ни даже убрать со стола, ее развезло, еле добралась до постели, рухнула на нее и проспала до вечера. А вечером, вставши, помоталась бестолково по дому с час-полтора, все валилось из рук, ничего не делалось, – снова легла, и спала уже до самого утра.
В воскресенье она целый день вспоминала, как ходила вчера на лыжах. Вспоминался морозный жар щек, обдутых студеным ветром, вспоминалось, как понесло на одном спуске и думала, что не удержится на ногах, а удержалась, вспоминалась чудесной, почти идеально круглой формы опушка, вдруг открывшаяся взору… и все остальное, что было в жизни, меркло перед этими воспоминаниями, виделось словно бы сквозь их пелену, как бы растворялось в них, и хотелось вновь быть на лыжах, вновь очутиться в лесу, в его величественном умиротворяющем молчании, вновь утомлять себя восхитительной одновременной работой рук и ног, рук и ног, катя себя по желобчатой убитой колее, отталкиваясь палками от рыхлых обочин…
И так велико было ее нетерпение, что спустя два дня, прямо в середине недели, сочинивши для председателя поссовета по телефону какую-то невнятную историю, почему ей совершенно необходимо остаться дома, она не вернулась на работу после обеденного перерыва и, не дождавшись возвращения сына из школы, закрыв дом, ушла в лес. День был будний, и народу в лесу совсем не оказалось, за все время, что она провела в нем, ей встретилось всего два или три лыжника, но за прошлый раз она уже привыкла к лесу, как бы обжилась в нем, почувствовала своим, узнавала деревья, овраги, спуски с подъемами, поляны и скрещения лыжен, – лес сделался знакомым и не пугал ее.
Она стала ходить на лыжах регулярно. Два, а иногда и три раза в неделю. В субботу-воскресенье – непременно, и еще в будни, договариваясь с председателем, что после обеда на работу не выйдет. Никаких хитроумных объяснений, для чего ей нужно прогулять работу, она больше не выдумывала, врач предписал ей как лечение лыжи, сказала она председателю – самую что ни на есть настоящую правду, – а темнеет рано, и после работы в лес уже не пойдешь. Конечно же, если б не муж, никаких лыж в будни Альбине не видеть, но не разрешить ей уходить с работы – означало рисковать отношениями с ее мужем, и председатель не мог позволить себе такой роскоши.
Жизнь ее будто свернулась клубком, спрятав внутри все, что не имело отношения к лыжам, на поверхности не осталось ничего, кроме лыж, лыжи сделались всем, всей ее жизнью.
В день, когда собиралась отправиться в лес, она каждый раз поднималась с заботой, как наилучшим образом устроить первую половину дня, сделать из того, что в любом случае необходимо, побольше, дабы ее отсутствие на работе во второй половине не слишком бы сказывалось на делах. Она просыпалась – мысль об этом уже стояла в сознании, заслоняя собой весь горизонт начинающего дня, не позволяя отвлечься ни на что другое, а потом, в поссовете, всю эту первую половину дня жила предвкушением своего лесного похода, смаковала вопоминания о походах прошлых, видела себя то в одном месте лыжни, то в другом. Миг, когда становилась на лыжи, был словно бы мигом некоего освобождения – она будто сбрасывала с себя все свое прошлое, что было прожито, все возможное будущее, и оставались только лыжи, это их свистяще-поскрипывающее скольжение, эти еловые лапы в барских шапках снега, этот графит голых ветвей лиственных, она забывала о себе, о семье, о времени – обо всем, и возвращалась к реальности только от немоты в мышцах, когда ноги почти не двигались. И когда после возвращалась домой, не было уже дела ни до чего – лишь бы дотянуть день до ночи, сделать какие-то самые необходимые домашние работы и упасть в постель.
А на следующий день все тело ломило и ныло от вчерашней усталости, ноги подгибались, движения были заторможены, и не было сил двигаться по-иному; на то лишь их и оставалось, чтобы перемогать эту свою немощь. А там вновь подступил срок лыжам, – и все повторялось; если же отправиться в намеченный день на лыжах не удавалось, день проходил в томлении по ним, в нетерпеливом ожидании дня нового, когда точно получится выйти в лес; и так неделя перетекала в неделю, и каждая наступившая полной копией повторяла собой ушедшую.
Это было похоже на что-то вроде анабиоза, на какое-то подобие непроходящего лунатического сна, и она отдавала себе в том полный отчет, но, отдавая, ничуть не хотела выходить из того состояния. в каком находилась, ей было хорошо в нем, она чувствовала себя как бы объятой неким тесным, ласковым, теплым лоном, – возможно, так ей было в материнской утробе, и это ее нынешнее ощущение являлось воспоминанием о ней.
С каждым разом она ходила на лыжах все лучше, могла пройти теперь много больше, чем в первые выходы, вспоминались забытые навыки, возвращалось прежнее, молодое умение, и она постоянно обновляла маршруты прогулок, удлиняла их, расширяла тот первоначальный район, который был ею освоен, попадая в места, где никогда прежде бывать ей не доводилось, заново, по сути, открывая для себя окрестности поселка, в котором были прожиты годы и годы.
В одну из таких своих будних прогулок она встретилась в лесу с Семеном-молочником. Из лесной чащобы, со снежной целины вышли неожиданно к накатанной беговой лыжне необычно широкие лыжные следы, влились, потоптавшись на месте, в эту накатанную лыжню, разом расширив ее едва не вдвое, и с километр, пожалуй, Альбина шла по непомерно широкой для ее узких спортивных лыж колее – с чувством, будто надела обувь не по размеру, – потом широкие лыжи выступили с лыжни и снова ушли по целине, исчезнув в зарослях, но буквально через сотню метров вернулись, пересекли накатанный след и ушли в другую сторону, чтобы, однако, вернуться и вновь влиться в лыжню через следующие сто метров, а там, спустя минуту, впереди, на перекрестье лыжных путей она увидела стоящую мужскую фигуру. Вернее, не стоящую даже, а топчущуюся: мужчина переступал лыжами, поворачивался в одну сторону, в другую, отъезжал немного вбок и снова оглядывался – будто он что-то потерял и сейчас искал. Альбине сделалось не по себе. Не столько от странного поведения мужчины, сколько от того, что это, вероятней всего, был тот самый обладатель широких лыж. Человек на широких лыжах внушал опасение уже такими необычными лыжами. Инстинктивно она было замедлила шаг, поймала себя на этом – и вернулась к прежнему ритму. Поворачивать и убегать не имело смысла: слишком малое расстояние разделяло их, и если б мужчина вдруг решил броситься за ней вдогонку, настигнуть ее ничего бы ему не стоило.
Мужчина тоже заметил Альбину, повернулся к ней лицом, посмотрел из-под ладони, и когда расстояние между ними сократилось метров до сорока, она узнала Семена.
– О, кого зрю! – зашумел Семен, когда она еще подходила к нему. – Альбина Евгеньевна! Сударыня-барыня! Физкультурой занимаемся? Здоровье укрепляем?