– Он что… он где? – сумела спросить она участкового. – Его что… арестовали?
Участковый, сбитый со своей скороговорки, некоторое время смотрел на нее непонимающе.
– Да-а… ты что! – сказал он потом. – Не все еще поломалось, ты что! Мне только-только сообщили – и я к тебе. Специально сообщили – чтоб твой, пока там с дознанием разворачиваются, сам бы развернуться успел. Сечешь?
Альбина сделала попытку сдвинуть свое омертвелое тело с места – и словно бы услышала хруст и скрежет костей, не желавших повиноваться ее воле. Все в ней сопротивлялось случившемуся, не желало знать его и вопило о своем нежелании, но между тем только это в ней и осталось – то, что сообщил участковый, ничего другого, кроме того, наглухо запечатало весь остаальной мир вокруг, и она могла вернуться в него лишь при условии, чтобы случившееся бесследно растворилось, напрочь исчезло из ее жизни, будто и не было.
Омертвелое ее тело поддалось, наконец, усилиям, которые она прилагала, чтобы заставить себя двигаться, и ноги повели ее к двери.
– Ладно. Спасибо. Если что еще новое – сообщи мне… держи в курсе, – сказала она участковому с порога.
Больше она не ходила на лыжах. Была середина февраля, когда участковый сообщил ей о беде, угрожавшей сыну, и месяц с лишним, до самых последних дней марта, пока дело не было замято окончательно, она прожила, ничего вокруг не видя и не замечая. Звонил кому следует, встречался с ними, ходил в рестораны и возил в разные закрытые охотничьи домики с неизменными саунами муж, а подвигать его на каждый новый звонок, на каждый следующий шаг приходилось ей. Сын все это время вел себя, будто зверь. В первые дни после того, как совершенное им открылось, он был тише воды, ниже травы и вдруг в какой-то миг встал на дабы и закусил удила: «Пошли от меня! Пойду на нары, катитесь от меня! Хочу на нары, и не ваше дело!» Он орал так – и она неожиданно для себя увидела, как он изменился за последний год в выпускном классе. Это был теперь здоровенный крепкорукий парень, набыченно нагибавший вперед голову и вжимавший ее в плечи, – вылитый, оказывается, муж в молодости, когда выходила за него замуж. «На нары?! На парашу?! – взревывал муж. – Соображаешь головой, что говоришь?!» Раз он не выдержал и со всего размаху влепил своей мясистой рукой с толстыми пальцами сыну затрещину, и сын, не помедлив ни мгновения, ответил ему тем же. У них завязалась настоящая драка, а после еще пришлось уговаривать мужа простить сыну его поведение и не оставлять начатого дела. «Да-а? – ревел на нее муж. – Будто ничего и не было? Паршивец такой!» Она, конечно, знала, что муж уговорится, потому что суд над сыном реально грозил и его собственному положению, но муж должен был разрядиться, должен был вдоволь покуражиться в своем гневе, избавляясь от него, и роль громоотвода совершенно ее изматывала.
Общее настроение у мужа было, кстати, совсем неплохое, Где-то на Кавказе, в местности, названия которой она никогда прежде не слышала, вдруг пошли друг на друга два народа, говорящих на разных языках, спокойно живших до того бок о бок в соседних селах и вперемешку в городах, в одном из городов полыхнул погром – убивали, грабили, насиловали[33], и странным образом все это его воодушевляло. «Теперь что, теперь деваться некуда, теперь нужно меры принимать! – говорил он ей за вечерним столом. – Хватит, поэкспериментировали, теперь ясно, как узду расслаблять, к чему это ведет, заворачивай давай оглобли обратно!» А в первых числах марта пришло сообщение о кровавом побоище, происшедшем на самолете при попытке его угона за границу. Самолет пыталась угнать одна большая семья музыкантов из Иркутска, требуя лететь в Лондон, но самолет посадили на военный аэродром под Ленинградом и взяли штурмом. Погибла бортпроводница, погибли три пассажира, погибло несколько угонщиков[34]. «Ну вот, ну, получили?! – вопрошал муж, орудуя вилкой с ножом над тарелкой. – Узду им послабже! Послабже, как же! Послабже – так и получай!» Он будто радовался происшедшему, и эта радость перекрывала в нем все остальные чувства, отодвигая в некий дальний угол и беспокойство за будущее сына. Спустя же несколько дней после сообщения о самолетном побоище он вернулся домой словно на крыльях. Альбина видела из окна в блеклом фонарном свете, как он выскочил из машины и не пошел, а полетел по расчищенной в снегу дорожке к дому. Глаза его, когда он ворвался в дом, жарко горели азартом торжества. «Слышала? – спросил он, сбрасывая ей на руки свою финскую темно-коричневую дубленку. – Нет? Ничего? – И щелкнул замками «дипломата», вытащил, торопясь, из него газету. – Смотри! Читай! Началось! Целая страница там, «Не могу поступаться принципами» называется[35]. Слава богу! Наконец-то! Пошло-поехало!» «Чему ты радуешься, что ты такой веселый, нашел чему радоваться! – разозлилась она. – Сына вытащишь, вот тогда радуйся, а сейчас-то чему?» «Дура! – рыкнул он. – Не соображаешь ни черта. Да это мне с парнем нашим, знаешь, как поможет? Теперь все хвост подожмут, теперь все, хватит, нафордыбачились! Не понимаешь, нет?!»
Она и в самом деле не очень понимала, что происходит вокруг. Газет с той поры, как узнала о сыне, она не читала вообще, а если слушала радио или смотрела телевизор, услышанное и увиденное тотчас уходило из нее, не задерживаясь в сознании, и лишь когда муж заговаривал о том или другом событии, она вспоминала, что уже знает об этом – действительно, но и вспомнив, по прошествии самого малого времени, она вновь все забывала; сознание ее не держало в себе ничего, кроме сына, она была будто в угаре – по-другому не скажешь.
Она очнулась – то ли как пробудилась после ужасного, кошмарного сна, то ли как выздоровела после долгой, смертельной болезни – лишь тогда, когда опасности для сына больше не существовало. Все протоколы, везде и всюду, с первого до последнего, были изъяты и уничтожены, начальник торга не имел никаких претензий, а строптивый следователь откомандирован по требованию из Москвы в ее распоряжение для выполнения спецзадания.
Она очнулась, огляделась вокруг, приходя в себя, вспомнила свои разговоры с мужем – и ужаснулась тому, что произошло за эти полтора месяца. Качели стояли, маятник замер, перестав толкать сцепленные шестерни того механизма, который невидимо для нее вращал маховые колеса событий, таившаяся внутри закрученная пружина, заряженная бешеной кинетической энергией, раскручивала маховики в обратную сторону, – ему угрожала беда, стояла уже совсем рядом, уже занесла над ним свою смертельную длань, то, ради чего он был призван, ради чего взошел так высоко, еще мгновение, другое – и должно было пойти прахом, превратиться в жалкую труху, в тлен…
Утром, услышав сквозь сон звонок будильника, еще находясь на грани забвения и бодрствования, она ощутила, что вся сотрясается в тяжелом, натужном усилии. Словно бы она пыталась раскачать себя, напирала ногами, подгибая колени, и тащила потом руками обратно, снова напирала ногами и снова тащила, качели сопротивлялись движению, масса их была непомерно велика для нее, казалось, у нее лопнут жилы от напряжения.
Ага, ага, ага! – закричало все в ней, радостно помогая этому натужному, непомерному усилию, но сон оставлял ее, обращал лицом к дню, и она перестала ощущать что-либо, кроме своего тела, отдохнувше лежащего на боку, с переплетенными ногами и закинутой за голову рукой, ей остались обычные, заурядные чувства: рука под головой затекла и по пальцам бегали мурашки, в открытую форточку тянуло с улицы свежим запахом талой воды, и до слуха доносилось тонкое, хрустальное теньканье капели. «Скорей бы снова ночь и снова утро», – подумалось ей.
Когда следующее утро наступило, она обнаружила, что самый первый, самый тяжелый момент раскачивания уже минул, качели уже ходят туда-сюда, назад-вперед, амплитуда движения их еще невелика, еще нужно наддавать ногами, приседать и толкать вперед, но они уже ходят, раскачиваются, и полета их уже не удержать!
Она давно не помнила себя такой счастливой, какой была эти несколько дней после того, как уголовной дело сына благополучно закрылось.
Муж выбрался из машины, хлопнул за собой дверцей и пошел к дому с такой осадистой, тяжелой грузностью, что она сразу поняла: что-то случилось. И первая ее мысль была, конечно, о сыне: неужели что-то опять?
Но нет, к сыну состояние мужа не имело ни малейшего отношения.
– А вот возьми, на-ка вот, глянь, – подал он ей, вытащив из кармана пальто, газету – в ответ на ее тревожный вопрос у порога.
Она с недоумением взяла сложенную во много раз, мятую, уже успевшую затрепаться газету, несмотря на сегодняшнее число на ней, и спросила: – Что это? Причем здесь газета?
– Ты посмотри-посмотри, загляни вовнутрь, вторая страница, сообразишь, – рявкающе отозвался он. Так, будто она была в чем-то перед ним виновата, и там, на второй странице эта ее вина беспощадно доказывалась.
Она развернула газету. Муж говорил о неподписанной, редакционной, выходит, статье, занимавшей всю страницу, – и статья эта была против той, которой он радовался без малого месяц назад: «Наконец-то! Пошло! Пошло-поехало!» Ничего не пошло, значит. Хотело пойти – и не двинулось, всколыхнулось – и замерло[36].
– Ну, и подумаешь, ну, напечатали. И так из-за этого расстраиваться? – словно ничего не поняла, лицемерно удивилась она, быстро похватав глазами текст в разных местах. Внутри же нее все будто скакало и било в ладоши: не удалось, не удалось. не удалось!
Взгляд, каким муж посмотрел на нее, имей он в себе силу огня, точно что сжег бы ее.
– Дура! Полная дура! Идиотка! Это его статья, это он подготовил! Соображаешь, кто? Получается, у него сила. Получается, он перебарывает!
– Ну, и пусть перебарывает, что тебе? – невинно сказала она.
Они уже сели за ужин, и она досматривала статью за столом, он ел, а она досматривала, он ел, заедая выпитую стопку коньяка с такой жадностью, будто хотел загасить едою пылающий в нем жар той боли, которую принес