Она кончила. Вот так, на расстоянии четырех метров, даже не коснувшись его!
– Я говорю, по вопросу моей прописки мне к кому? – повторил он, все так же продолжая стоять в дверном проеме и не меняя позы.
– Пройдите… что вы там… в дверях, – сумела выговорить она.
Он оттолкнулся от косяков, опустил руки и, подрагивая цепочкой на запястье, со снисходительностью олимпийского обитателя пошел к ней через комнату. И, пока он шел, она обнаружила, что жадно, торопясь, срывает с него взглядом одежду, он двинулся от двери в своей пятнистой десантной форме, а подошел к ее столу совершенно обнаженный: с еще гладкой, безволосой юношеской грудью, поджарым, мускулистым юношеским животом, взбитым юношеским вихрем темно-русых зарослей посреди незагорелого, светлого треугольника, великолепным в своем рельефном рисунке ветвящихся вен, светящихся сквозь нежную кожу, сильным мужским орудием, которое только что заполняло ее и которое ее сознание неожиданно, само собой назвало молотом. Она не понимала, как это могло получиться, но на нем не было ни единой нитки!
Он подошел и остановился с другой стороны стола, прямо напротив нее. Ноги его коснулись края столешницы, промявшись под ее заостренной гранью, и молот, подавшись вперед, завис над столом. Крайняя плоть у него была короткой, и головка молота наполовину выглядывала наружу. Самый кончик головки, с младенчески нежным, розовым, припухлым разрезом слегка касался стола, и она почувствовала ревность к своему зашарпанному канцелярскому ишаку, – потому что молот касался того, а не ее.
Ей стоило неимоверного усилия перевести взгляд на его лицо. И, переведя, тут же отвела в сторону. Она была не в состоянии глядеть ему в глаза. Не потому, что он стоял перед ней обнаженный, не зная того, а потому, что, встретясь с ним взглядом, тут же, мгновенно ощутила, что он снова в ней, она обнимает его, стремясь вжаться в его тело как можно плотнее, и из глубины ее поднимается, рвется наружу беспомощное блаженное поскуливание…
– Что у вас… с пропиской… что такое? – стиснуто, едва владея языком, спросила она.
По делам прописки было совсем не к ней, и ей следовало просто отослать его в нужную комнату, но она не могла отослать его никуда. Она не могла выпустить его от себя.
– Прописаться мне надо, что! – воскликнул он. – Я демобилизовался, я теперь гражданский, мне теперь прописку восстановить. Вот дали мне! – протянул он ей какой-то листок с печатью.
Она взяла листок – это была обычная военкоматовская справка, извещавшая о принятии на учет и возвращении находившегося у них на хранении паспорта. Ему просто полагалось зайти в соседнюю дверь, а он ошибся и зашел к ней.
– Паспорт у вас? – спросила она, по-прежнему не смея взглянуть на него.
– Ну так! – вынул он откуда-то из несуществующего кармана тонкую твердокорую книжицу.
– Давайте. – Она протянула руку, приняла у него красную книжку паспорта, приняла справку и положила на стол перед собой. – К часу… Даже так… чуть-чуть попозже… сможете подойти? – произнесла она, спотыкаясь едва не на каждом слове и совершенно не отдавая себе отчета в том, что говорит.
В час начинался перерыв, в поссовете никого не оставалось, и ключ от входной двери был лишь у нее.
– И что, все будет сделано? – спросил он.
– Не волнуйтесь… Все будет нормально, вы только подойдите… Обязательно. – Последнее слово вырвалось у нее, услышала она, внушением, мольбой, заклинанием – все вместе.
– Мне что. Конечно. Я подойду, – сказал он.
– Ну вот. До встречи, – улыбнулась она, попытавшись взглянуть ему в глаза, и только встретилась взглядом – тотчас ее захлестнуло таким безумным вожделением, что она лишь каким-то крайним, последним усилием удержала себя не перегнуться через стол, не обхватить его загорелую шею руками… а между ногами у нее запульсировало тяжелыми и мощными толчками, и она вся переполнилась там влажным, горячим нестерпимым жаром.
Он ушел, дверь за ним закрылась, а она все сидела, глядя ему вслед, не двигаясь, и так протекло несколько минут. Наконец, она осилила свое оцепенение, повернулась и взяла лежащий перед ней паспорт в руки. «Будкин Сергей Викторович», – было написано там, и на вклеенной фотографии – неинтересное, ничем не привлекательное лицо шестнадцатилетнего мальчика, каким он был, получая этот паспорт, абсолютно ничего, ровным счетом ничего от того Аполлона, что возник у нее на пороге…
До перерыва оставалось еще два часа, и все эти два часа она занималась тем, что бесцельно перекладывала свои бумаги с места на место, двигала, переставляла предметы на столе – совершенно не в состоянии выполнять любую текущую работу, вообще заниматься чем-либо осмысленным. И то и дело, постоянно вынимала из сумочки зеркальце, смотрелась в него, принималась то подправлять глаза, то добавлять румян на щеки. И еще вдруг на нее напало – ходила и ходила в туалет, каждые пятнадцать минут, и не было в ней ничего, выжимала какие-нибудь три капли – и все, а не могла вытерпеть, бегала и бегала.
– Идем? – без минуты час заглянула к ней бухгалтерша, уже с хозяйственной сумкой в руках, уже готовая выходить и идти домой. Часть дороги от поссовета им было по пути, и, после работы – как получалось, а на обед они обычно ходили вместе.
– Я? Нет… то есть… мне еще… я еще задержусь… мне из горсовета звонок должен быть, – нашлась Альбина. – Иди без меня.
Прячась за скосом стены, она проследила в окно, когда все из поссовета уйдут, бросилась к кабинету председателя, открыла его и достала из стенного шкафа свернутые во много раз два цветастых куска материи. Это была материя для новых занавесок на окна председательского кабинета, она хранилась здесь уже с год, надо было отдать ее кому-то – подрубить и пришить кольца, но Альбина все почему-то так и не собралась это сделать.
В кабинете у председателя стоял широкий, просторный диван. Он был не очень новый, обивка на нем изрядно запылилась, но пользовались им редко, и пружины сидения, несмотря на возраст, не визжали и не скрипели, принимая на себя человеческое тело, а мягко рессорили, будто новые.
Альбина растряхнула материю, подумала мгновение, какой стороной куда, и быстро расстелила один кусок на сидении, надежно подоткнув для прочности по углам, а второй положила сверху, забросив с одной стороны его конец на спинку, чтобы после без лишней суеты можно было прикрыться им. Руки ее действовали автоматически, сами собой, она ничего не придумывала – как устроить, казалось, в голове у нее давно уже имеется некий план, проработанный до мельчайших деталей, и только остается план этот осуществить.
Ждать его она вернулась к себе. И те десять минут, что пришлось провести в ожидании скрипа наружной двери, действительно показались ей часами.
Он появился все в той же своей пятнистой десантной форме, с так же закатанными рукавами – все тот же сошедший с Олимпа Аполлон, с высокомерным недоумением взирающий на бестолковщину повседневных человеческих дел.
– Что? – спросил он с порога. – Готово?
Перед глазами у Альбины предстал диван в председательской комнате, застеленный цветастой материей для занавесок.
– Готово, – сказала она, не вполне отдавая себе отчет в том, что говорит. Встала из-за стола, к которому, заслышав шум открывающейся уличной двери, метнулась, как мышь от кошки, быстро, боясь глядеть на его лицо, пересекла комнату, протиснулась мимо него в коридор, прошла в тамбур и ключом, который все это время держала в сжатой, вмиг сейчас вспотевшей ладони, закрыла уличную дверь на замок.
Она вернулась – он стоял посередине комнаты с переплетенными на груди руками, было в его позе нечто растерянное, озадаченное, что он как бы старался не показать, и это тотчас придало ей сил, она буквально физически ощутила их прилив в себе.
– Ну что, как провел время? – спросила она, останавливаясь неподалеку от него и не замечая того, что обращается к нему на «ты». Глядеть, однако, ему в глаза она по-прежнему не смела, скакнула было на них своими и тут же в испуге отвела.
– Что? Когда? Где провел время? – непонимающе переспросил он.
Его ответ, впрочем, нисколько ее не интересовал.
– В Афганистане служил, да?
– Ну. Да, – ответил он с расстановкой.
– И убивал?
– Ну… что, – сказал он с секундной заминкой. – Нас убивали, и мы убивали. Конечно.
– Два года?
– Не два, поменьше. Сначала учебка там… а потом – да. Восемнадцать месяцев. С днями даже.
– А что медсестрички? Были медсестрички? Побаловаться чтоб… потешиться… имелись?
Теперь она решилась взглянуть ему в глаза. И, взглянув, поняла: что она хочет, то с ним и сделает. Она была удавом, он был кроликом. Он еще не понимал ничего, он еще не догадывался ни о чем, но он уже шел к ней в пасть, смотрел на нее и шел…
– Ну… так… чего… медсестрички… да мне в госпиталь… не пришлось… – почти заикаясь, выговорил он.
Не отрывая больше от его глаз своего взгляда, она ступила к нему, взялась за пуговицу у ворота и протолкнула ее в петлю, взялась за другую, пониже, и расстегнула ее. Она хотела расстегнуть и следующую, но пальцы у нее уже изнемогали, она подняла руку, изогнув в локте, скользнула ею под пятнистую грубую материю военной робы – и пальцы ощутили подушечками восхитительно гладкую, безволосую твердую юношескую грудь.
– Твою мать! – услышала она над собой его обрывающийся голос, и следом ее бросило вперед и тесно, туго, больно прижало к нему, как ей и хотелось еще два часа назад, – это его руки оказались у нее на спине. Потом та, что была ниже, двинулась еще ниже, пальцы его с шуршанием заперебирали юбку, сгребая ее вверх, и еще мгновение спустя ягодицу ей обожгло пятью его прикосновениями. А между ногами, в выходе телесных недр к своему покрову вновь все у нее переполнилось горячим, влажным, текучим, и было этого столько, что выплеснулось на ноги.
– А-ах ты! – вырвалось у нее, и она увидела, что ее собственные руки вовсе уже не на груди у него, а снова расстегивают пуговицы, но теперь не на гимнастерке, а на брюках…