Нечто, похожее на вой, стояло в груди и требовало выхода.
И ведь она, вспомнилось ей, возбудилась еще больше, когда спросила: «Убивал?!»
Чьи-то шаги в коридоре опять приближались к ее углу, и может быть, к ее комнате.
Она отскочила от шкафа и, больно ударившись коленом об угол тумбочки, торопливо выбралась из закутка около зеркала. Она боялась, что это не посетитель, мнение которого было ей абсолютно безразлично, а кто-нибудь из своих, и не дай бог, увидят ее юбку.
Стул, когда хлопнулась на него, предательски взвизгнул от толчка всеми своими сочленениями, но главное – она сидела, и красноречивая ее юбка не бросалась в глаза.
Она хорошо сделала, что села: каблуки достучали до самой ее комнаты, и это оказалась бухгалтерша, с которой им было вместе полпути до дома, а оттого и как бы ее рабочая приятельница.
– Слушай, – еще не войдя, прямо с порога сказала бухгалтерша, – что это такое делается? Пошла в туалет, полотенце в умывальнике… кто с ним что такое творил? Прямо как полы мыли!
Это было чем-то вроде ее общественной обязанности – следить за состоянием полотенца, и она пришла поделиться с Альбиной своим возмущением.
– Кому это нужно – полы полотенцем мыть, – как можно спокойнее произнесла Альбина. – Вытерся кто-то…
– Что он вытирал. мокрющее все?! – ругнулась бухгалтерша. – Поймала бы – руки оторвала… – И потянула носом, ступая в глубь комнаты: – У-у, слушай, ты что это, свежую рыбу, что ли, купила?
Теперь Альбину бросило в жар и всю перекрутило жалким, скулящим стыдом.
– Какую рыбу? – попыталась изобразить она непонимание. И даже потянула вслед бухгалтерше носом.
– Не, ну так я же чувствую!
– Нет у меня никакой рыбы, о чем ты! – не выдержала, сорвалась в восклицание Альбина.
Боже мой, заметит юбку, Боже мой! – стучало в ней.
– Да? Хм. Нет? – Бухгалтерша снова поводила носом из стороны в сторону. – Странно. А то бы я тоже свежей рыбки купила. Давно не ела.
Едва она, наконец, ушла, Альбина вскочила, распахнула окно во всю ширь и, распахнув, тут же села обратно за стол. Она просидела за ним, больше не вставая и никуда не ходя, до самого окончания работы. И задержалась еще, когда поссовет опустел. Бухгалтерша заглядывала, звала с собой, она отказалась: мне тут еще нужно кое-что сделать. Она поднялась, закрыла окно и стала собираться лишь тогда, когда после последнего всхлопа наружной двери прошло минут пятнадцать, не меньше.
Она вышла на крыльцо, закрыла дверь на замок, положила ключи в сумку, повернулась – и увидела его. Он стоял на другой стороне улицы, за дренажной канавой, в кустах боярышника, сливаясь с ними своей пятнистой десантной формой, и, когда она повернулась, чтобы соступить с крыльца вниз, стронулся с места, перепрыгнул через канаву и двинулся ей навстречу.
У нее подсеклись ноги, колено, которым ударилась днем, отскакивая от зеркала, будто взвыло от боли, и она почувствовала, что вся переполнилась злобой. Боже, что ему нужно еще!
– Что такое? – спросила она, пытаясь остановить его взглядом на расстоянии, и ей удалось это: шаг его сбился, и он замер, не дойдя до нее нескольких метров.
– Ну-у… это… – сказал он косноязычно, – чего… Пойдем ко мне, У меня банка есть… все, как надо: шампань! И закусь там… конфеты шоколадные!
– Пошел вон! – ненавистно, шепотом прокричала она. – Вон! Чтоб духу не было! Чтоб духу!
– Чего? – ухмыльнулся он, и она поняла, что больше не в силах удерживать его на расстоянии, сейчас он снова двинется к ней. И он на самом деле стронулся с места и, хотя шаг его по-прежнему был неверен, подступил к ней совсем близко. – Чего ты, собственно? Дала – так всё! Я афганец, у нас, если под мужика попала – давай и давай! Теперь все, теперь от меня не уйдешь, я, твою мать, так тебя не отпущу!
Это было ужасно, что он говорил. Что и как. Словно она была уличной шлюхой, он заплатил ей деньги, и теперь она обязана была подчиняться ему – чего бы он ни потребовал.
Но он говорил – будто насиловал ее прямо тут, посреди улицы, – и она ощутила, что, несмотря на кипящую в ней ненависть, готова подчиниться ему, готова – начни он действительно домогаться ее тут на улице – отдаться ему прямо здесь, в тех же кустах боярышника за дренажной канавой, готова, готова быть с ним еще, невольна не быть – как он ни ненавистен ей!
– Завтра, – выдохнулось у нее. – Завтра приходи. В перерыв так же…
Это было во вторник, двадцать восьмого июня. В этот день началась партийная конференция, равная по значению партийному съезду, выше решений которого не было закона во всей стране[42]. Получалось, от того, как пройдет конференция, будет зависеть жизнь всех на долгие годы. Накануне, как обычно было положено перед съездами, состоялся пленум – будущие решения обсуждались в закрытом кругу самой верхушки партии, – и за сообщениями о пленуме она следила с таким напряжением – довела себя до успокоительных таблеток. И слушала целый день радио, и читала газеты, и смотрела телевизор. Она знала: у Него очень большие надежды на эту конференцию. Он очень готовился к ней, Он должен сделать на ней очень большое дело. Едва не до истерики довело ее накануне напряжение, в котором пребывала, еле откачалась таблетками – следила за каждой малою информацией о пленуме, за каждым словом…
За самой конференцией она уже не следила. Утром шла на работу с мыслью о ней, уходила – будто бы той не было и в помине. Муж, вернувшись домой, что-то талдычил о полученных им доверительных секретных сведениях, о всяких кулуарных подробностях сегодняшнего дня заседаний, – она не слушала его. Ровно в девять с первыми позывными программы новостей, вооружившись рюмкой коньяка, он уже сидел в кресле перед телевизором, покричал ее – иди давай, начинается! – она даже не откликнулась. Все это ее теперь нисколько не волновало.
– Ну? Что? Ничего?! – снисходительно спросил его голос над нею. Она, сцепив зубы, с закрытыми глазами, перевив его ноги своими, вжималась в него снизу, выгибала его мостом, ее всю сотрясало, скулы свело, и она не могла ответить ему.
– Ну, ничего? Охеренно, да? – снова потеребил ее снисходительно-победный его голос, и, изнеможенно опускаясь вместе с ним вниз, освобождая свои враз обессилевшие ноги от ног его, еще продолжая сотрясаться – но уже редкими, мелкими толчками, – она сумела приоткрыть глаза. Лицо его было совсем рядом, и смотреть на него было неудобно – у нее не получилось сфокусировать на нем взгляд.
– До-вел, – блаженно выдохнула она сквозь сбитое, рвущееся наружу хрипом дыхание и снова закрыла глаза.
Он хохотнул. С той же, прежней победностью.
– У меня любая – как на ракете в космос. Кого ни имел.
Она снова не ответила ему. Едва он начал говорить и она поняла, о чем он, она отключила свой слух и убедила себя, что не слышала вообще ни слова.
– Еще. Ну-ка, давай. Еще, – попросила она, вся обращаясь в одно осязание, чтобы ловить в себе каждое его движение.
Она сошла с ума. В голове у нее дни напролет не было ни единой мысли, кроме как о нем. Вернее, о том, как снова окажется с ним в постели – в следующий раз, и думала об этом следующем разе, едва расставшись с ним. Она не могла утолиться, сколько бы с ним ни пробыла. Теперь она кончала за одну встречу до десятка раз, обессиливая так, что не могла уже потом пошевелить ни рукой, ни ногой, и вставала с постели – кидало от стенки к стенке, как пьяную, но, только оставалась одна, тут же начинала томиться новым желанием. Она вспоминала поминутно, перебирала в памяти, подобно четкам, самые разнообразные, мельчайшие подробности, переживала заново ощущения, что испытала, когда ее вдруг, как бы помимо ее воли подняло из-под него и усадило верхом – чего она прежде никогда в жизни не делала, – или когда он сам поднял ее, дошел с нею до стены, и заходил в ней с такой силой, будто хотел вколотить ее, вогнать в стену… она перебирала в памяти эти подробности – и распалялась от воспоминаний все сильнее, все нестерпимей, отчаяней…
Нина, обсуждая с ней ее роман, прямо цвела.
– Ой, Алька, ой, скромница, – говорила она с показной завистью. – Я ей кого ни сватала… двадцатилетнего оторвала! Брось, не рефлексуй, – отвечала она на покаянную реплику Альбины о возрасте своего любовника. – Для женщины в сорок лет двадцатилетний – самое то. У тебя вкус, как у Клеопатры. – И спрашивала, ей хотелось просмаковать все детали Альбининой постели: – А вот когда подходишь вот уже рядом, секунда – и все, нет такого: хочется прямо съесть его, могла бы – со всеми потрохами, как паучиха?
Альбина смотрела на нее потрясенно: Нина знала о ней такое, в чем она стыдилась признаться самой себе!
– Значит, у тебя с ним по высшему классу! – теперь уже с настоящей завистью говорила Нина. – Повезло. У меня так три или четыре раза за всю жизнь. Не вру, три или четыре раза. Ну, может пять. Лет восемь назад в последний раз. Хочется снова – просто безумно…
Ее, однако, он не возбуждал. Когда была верная возможность – чтобы не застукал муж, – она предоставляла Альбине для свиданий свою квартиру, и в первое Альбинино появление устроила для себя нечто вроде смотрин: накрыла стол, поставила вино, подала чай, и с час сидели вместе, пили, ели, беседовали. И прямо сразу, как увидела? – спрашивала она после Альбину с неверием. Прямо повело – и ничего с собой не могла поделать? И все же ей ничего не оставалось, как поверить: да, значит, твой тип, попала в яблочко, бывает такое. И говоришь, почти всегда – ну, съела бы? – снова возвращалась она к тому, что томило ее.
Сама Альбина, впрочем, не горела особым желанием обсуждать и обсуждать без конца свои отношения с любовником. Ей это было неинтересно. Ее интересовало одно: сами свидания. И она терпела подобные разговоры с Ниной, потому что зависела от нее. Другого, более удобного места, чем Нинина квартира, не имелось. Диван председательского кабинета был ею опробован, но там, в поссовете, хотя ключи были только у нее, она все время боялась, что кто-нибудь, каким-нибудь непостижимым образом, войдет и застигнет ее врасплох, а если не войдет и не застигнет, все равно ее почему-либо заподозрят, выследят, и в любом случае разразится такой скандал – только лишь и останется после этого что в петлю.