– А ты ж вроде некрещеная, – сказала она наконец.
– Нет, не крещеная. И что?
– А то, что не приобщена. А не приобщена – не положено. Будто бы, если не приобщен кто, не действует молитва.
Для Альбины это было открытием. Как странно. Неужели так может быть?
– Все равно, – сказала она, подумав. – Напиши – и отдай. А спросят, скажи – крещеная. Подумаешь, понимают они, действует, не действует. Откуда им знать? Они тоже люди. Как мы. Выдумали себе правила.
– Я лучше сама за тебя, – помолчав, отозвалась Нина. – Схожу и помолюсь, как умею.
– Нет. – Альбина никак не могла взять в толк, откуда в Нине такое несвойственное ей упрямство. – Сама – это сама, сама – это что ты, что я, все одно. Пусть они. Чтобы они именно. Подумаешь, установили правила!
Теперь Нина не ответила ей совсем. Стояла там, смотрела на нее сквозь ячею разделяющей их металлической сетки и молчала. Молчала, – и молчание длилось, длилось, и Альбине стало бесповоротно ясно, что Нина не сделает для нее того, о чем она просит. Не сделает, сколько ни проси. Может быть, все, что угодно другое, – но не это.
– Ладно, – вынуждена была отступиться Альбина. – Позвони тогда моему: пусть ко мне не приходят. Ни он, ни ребята. Ни в коем случае. Так и передай: ни в коем случае.
Она не хотела видеть никого из них. Даже сыновей. Ей хотелось забыть обо всем, что было ее обычной жизнью. Выпасть из нее – и остаться с одною собой, наедине со своим, без всяких связей с другими людьми. Пусть это даже будут ее дети. В конце концов, они уже взрослые, обойдутся и без нее. Она знала, что нежелание видеть близких людей считается здесь за явный признак болезни, но ей было все равно. Ну, пусть считают. Их дело. Пожалуйста. Бога ради. Главное, ничего не сказать. Ни в чем не открыться им. Главное, чтоб они не проникли в ее тайну, – а все остальное не имеет никакого значения.
Словно бы что-то выходило из нее. Выталкивалось изнутри, лезло наружу сквозь каждую пору ее тела, выхлестывало фонтанчиками – как выплескивалась через край закипевшая вода в переполненном котле. Хотелось кричать. кататься по полу, грызть зубами спинку кровати, тумбочку, стул – на что попадет глаз, брань рвалась с языка, и невозможно было ее сдержать.
Последняя волна рыдания прокатилась по ней, сотрясла в утробном рычании, и она почувствовала, что все вокруг начинает светлеть, проясняться, успокаиваться – будто ее носило по бушующему морю и вот прибило к берегу.
– А-ах!.. – с облегчением выдохнула она, вытягиваясь на кровати, закрывая на мгновение глаза и вновь открывая. Умиротворяющая обессиленность была во всем теле, даже, пожалуй, благостная, счастливая обессиленность.
– Ну, матушка, ну, дала опять! – проговорила над ней санитарка, дежурившая около нее, пока она выходила из комы. – Прямо всех святых выноси!
– Ну, я же не виновата, – сказала она, сконфуженно и счастливо улыбаясь. – Наверно, все я. Все, да?
– Все, все, – подтвердила санитарка. – Раз лыбишься. Хорошо?
– Вроде так, – согласилась Альбина.
– Значит, действует, выходит из тебя болезнь. Маргарита Изольдовна, – понизила санитарка голос, – очень довольна, как из тебя выходит. Так дело пойдет, скоро дома будешь. Соскучилась по дому-то?
Альбина смотрела на санитарку, наклонившую над ней, и видела ту насквозь. Она ответит, а санитарка понесет ее ответ врачу, и врачиха будет делать из этого ответа свои далеко идущие, глубокие выводы.
– Больница есть больница, – чтобы ответить и не ответить ничего, уклончиво сказала она.
На самом деле ей вовсе не хотелось домой. Нет, и в больнице не было ничего хорошего, о чем разговор, но домой не хотелось совершенно. Она находилась здесь уже едва не три месяца, без малого, без десяти дней три месяца, изрядный срок – как ни считай, она устала от больницы, ей хотелось вырваться из нее – да, но вот домой – нет, не хотелось, нисколько. Впрочем, не то что не хотелось. Казалось невозможным вернуться туда. Непосильным. Боже милостивый, она ненавидела свой дом, как же так! Она всегда любила его, вот еще тогда, в ту весну, когда обнаружилась дохлая собака, она стояла, смотрела на дом из того запущенного, заросшего бурьяном угла – и так стискивало от любви сердце, так сжимало… она помнит это, это было! И вот сейчас, оказывается, она его ненавидит!..
– Что такое? – спросила санитарка.
Чувство счастливой освобожденности высачивалось из Альбины, как вода, нашедшая для себя прореху, как сухой песок, подобный воде в своей сыпучести – безвозвратно, невосстановимо, и санитарка опытным глазом все заметила.
– Ничего, – попыталась улыбнуться Альбина.
И так всегда, каждый раз: никак не удержать в себе этого приходящего света, этой ясности; мгновение освобождения – и оступ, срыв, провал обратно в казематную тьму.
– Как же ничего, я что, не вижу, – сказала санитарка.
– Ой, отстаньте! – закричала Альбина.
Все будет передано врачу, и врачиха пометит в своей карте, что улучшения не наступает, и ее будут дальше и дальше колоть инсулином, она будет лежать здесь и лежать…
Вечером, к выпуску новостей она поползла смотреть телевизор. Она давно уже не смотрела его – ни фильмы, ни новости, – не было в ней никакого любопытства к тому, но сегодня вдруг ее начило томить некое беспокойство, не понимая его причины, она промаялась некоторое время и затем поняла, что это ее почему-то тянет послушать новости по телевизору.
Телевизор, однако, не работал. В комнате около него толклась толпа, и дежурная медсестра объясняла: «Перегорели предохранители. Предохранители перегорели, что я могу поделать?» Но странным образом никто ей почему-то не верил, все были возбуждены, не хотели расходиться, и Альбина тоже вмиг словно бы вся взвилась внутри и, даже не зная, какой разговор шел здесь до нее, потребовала:
– Зовите дежурного врача! Безобразие какое!
При чем тут дежурный врач, чем он может помочь, если действительно перегорели предохранители, – она и не подумала о том. Сорвалось с языка, и все.
Однако, какая бы причина тому ни была, телевизор не работал, дежурного врача медсестра не вызвала, и в конце концов пришлось расходиться.
– Специально отключили, паразиты такие, – вытирая слезы рукавом халата и всхлипывая, сказала, шаркая тапками рядом с Альбиной, та самая маниакальщица, что когда-то на прогулке собиралась со столба забора звонить в ООН в Америку. За это время, что Альбина лежала в больнице, она успела подлечиться и выйти и поступила несколько дней назад по-новой, только теперь она находилась в депрессии, постоянно, чуть что, плакала и была вялая – еле ходила.
– Зачем им отключать, что за резон? – настораживаясь и почему-то поверя ей, спросила Альбина. – С какой стати?
– С какой-какой, – сказала маниакальщица, швыркая носом и снова утираясь рукавом. – Чтобы нас не расстраивать. Какие-нибудь там сообщения дурные. Всегда отключают, когда сообщения какие-нибудь. Дура я, что ли.
– Какие такие сообщения? – Все в Альбине так и отозвалось тревогой, будто неосознанно, внутри себя, она уже знала о чем-то дурном – грандиозном, ужасном по масштабам, – но вместе с тем знание это было недоступно ей и требовало подтверждения прямой информацией.
Маниакальщица, отвечая ей, вся скривилась в гримасе боли:
– Откуда я знаю, какие сообщения? Видишь, таят от нас? Ничего не узнаешь, ничего, таят и таят!
И Альбину вслед ей тоже так и затрясло: таят, таят!
И трясло всю ночь – не могла уснуть; измаявшись, ходила к медсестре, просила снотворное покрепче, хотя давно уже, наученная опытом, не делала подобного: обо всем будет доложено, и врачиха сделает свои выводы и из этой ее просьбы. А утром на прогулке после завтрака, разговаривая через забор с давно не навещавшей ее Ниной, перебив самое себя, спросила неожиданно:
– Слушай, что такое «спитак»?
– Спи-так? – недоуменно переспросила Нина.
– Ну да, «спитак». – Откуда-то в ней сидело это слово, мучило ее своим непонятным смыслом, какой-то своей неясной связью с вошедшей в нее вчера тревогой, и требовалось избавиться от мозжащей боли незнания.
– Спитак, спитак – повторила Нина, раздумывая. И вспомнила – Так как – «что такое»? Город этот самый…
Ну да, ну да, тотчас вспыхнуло в Альбине, это же название населенного пункта. Конечно. Где-то в Армении, кажется.
– А почему «этот самый»?
– Ну, как почему… ну… странно, сама ведь знаешь.
– Много погибло? – Опять же откуда-то Альбине было известно, что название «Спитак» связано с гибелью людей.
– Да там… – Нина запнулась. Очевидно, известия были скверные. – Там, вообще, не знаю сколько. А если повсюду считать, вроде бы около семидесяти.
– Семидесяти человек? – В Альбине все ахнуло.
В глазах у Нины она увидела удивление.
– Каких человек, ты что. Тысяч.
Альбина решила, что неверно поняла Нину. Откуда могла взяться такая цифра. Но все же она переспросила:
– Семьдесят тысяч?
– Ну да. Спитак совсем разрушен, там единицы спаслись, а еще всякие другие города… и в общем около семидесяти. Ужасное землетрясение[45].
Альбина смотрела на Нину – и не могла теперь выговорить ни слова. Вот что, значит. Землетрясение. Семьдесят тысяч. Вот почему они не дали вчера включить телевизор…
Но почему она знала название этого разрушенного города? Ведь она же ничего не слышала о происшедшем. И знала о гибели людей. Каким образом? Откуда в ней взялось это знание?
Словно бы черная молния беззвучно полыхнула у нее перед глазами. Земля под ногами разверзлась, и она оказалась в непроницаемом, глухом мраке некоего не имеющего границ пространства, она летела в нем с жуткой скоростью, падала куда-то, беспомощно, кукольно кувыркаясь, и такая ледяная тишина давила на барабанные перепонки! Качели опять стояли, маятник снова замер, маховые колеса вновь с бешеной скоростью раскручивались в обратную сторону, еще немного, буквально миг – и непоправимое произойдет, случится – и не поправишь…