Мгновение, тысячную долю секунды находилась она в том пространстве, – и снова очутилась у металлической сетки забора с Ниной, стоящей с другой стороны, было начало зимы, земля уже укрыта снегом, десятиградусный мороз каленил воздух, и шаги остальных обитательниц женского отделения психбольницы, ходивших за ее спиной вокруг голых, сквозящих кустов посередине площадки, были хрустко-скрипучи – звучны и сочны.
Качели стояли! И она совсем не вспоминала о Нем! Не вспоминала, не думала о Нем совершенно, – уже давно, уже целую прорву времени, это надо же, как же так получилось, что она не думала о Нем?! Все, ради чего Он был призван, висело на волоске, а она оставила Его без своей защиты!
Боже мой, осознала она, семьдесят тысяч. Ради того, чтобы она очнулась. Какая цена. Боже праведный, какая страшная плата! Жить теперь с этим… Если бы Нина исполнила тогда ее просьбу о церкви, может быть, ничего бы подобного не случилось…
– Я тебя вот о чем умоляю, – сказала она, с таким трудом ворочая языком, будто он был пришит к нёбу. Её всю трясло, словно стояла на этом десятиградусном морозе без всякой одежды, совершенно голая, и она ненавидела себя, ненавидела Нину, ненавидела врачей-следователей, оглушавших ее своими дикими лекарствами. – Позвони моему, пусть придет. Мне с ним поговорить нужно.
– Мужу твоему? – удивленно уточнила Нина.
Еще ни разу за все время, что лежала здесь, Альбина так и не позволила ему появиться у нее.
– Мужу, мужу, – подтвердила Альбина. – Иди прямо сейчас, сейчас прямо и позвони. Пусть прямо сегодня придет, к вечерней прогулке. Скажи: обязательно! Может, не может… Пусть на уши встанет – а будет!
И вечером, в густеющих сумерках, когда еще не зажглись дворовые фонари, но темно уже было так – не разглядеть чужого лица в метре от тебя, глядя через эту же ячею металлической изгороди на неразличимое чертами лицо мужа за нею, приказала ему:
– Вытаскивай меня отсюда! Правдами, неправдами… Как засадил, так и вытащи. Власть у вас еще есть, – вытаскивай. Не вытащишь – хуже будет. Тебе будет хуже. Обещаю.
Сейчас, к вечеру, она чувствовала в себе неожиданный для нее самой прилив сил, словно бы некто невидимый собрал в комок всю ее волю, она ощущала в себе удивительные по сравнению с утром твердость и уверенность, и эти твердость и уверенность, слышала она, звучали в ее голосе, и знала, что муж подчинится ей, не посмеет не подчиниться.
Она вышла из больницы под Новый год.
Черная персональная машина мужа несла ее по заснеженным, утопшим в сугробах, белым улицам города, ее распирало от жадности схватить глазами как можно больше, освежить себя картинами давно не виденной вольной жизни, приникала к окну, смотрела мгновение – и опускалась обратно на спинку: плоть жаждала, а душе недоставало энергии на впечатлении, душа отказывалась от них. Вся ее энергия эти минувшие три недели, как поняла, что ей необходимо срочно вырваться из больницы, уходила на то, чтобы держать, не упускать из поля внимания Его. И таких усилий, такого напряжения воли стоило перебарывать действие всех этих лекарств и процедур, которыми трамбовали ее сознание! Боже праведный, допустить, чтобы с нею сотворили подобное, угодить сюда, провести тут полные три месяца, извести их неизвестно на что!..
В машине по дороге муж сообщил ей новость. Оказывается, старший сын за это время, что она лежала в больнице, женился – на той самой девушке, которую приводил летом для знакомства, – и они жили теперь у них дома.
– У нас?! – воскликнула она.
Собственно известие о женитьбе сына она восприняла абсолютно спокойно, оно как-то не задело ее, женился и женился, подошла пора – и женился, повезло, не повезло – все равно узнаешь только потом, а то, что они поселились у них, ее взволновало. Получалось, у нее не будет своей, отдельной комнаты, не выйдет, как она надеялась, изолироваться от мужа, придется быть вместе с ним. А ей сейчас так нужно сосредоточиться на своем!
– А квартиру они что, не могли снять? – спросила она.
– Какое снять, – сказал муж. – Какие цены сейчас заламывают, знаешь?
– Что уж, у нас, – она выделила голосом «у нас», – даже у нас таких денег нет?
Муж на своем переднем сидении рядом с шофером поиграл мышцами челюстей.
– У нас-то сейчас как раз и нет.
– Как это? – не поняла она.
– Так это. Куда дело идет, не знаю, а только знаю, что не туда, куда бы следовало.
– Очень жалко, – сказала она, не особо вникая в смысл его ответа и понимая лишь то, что снять квартиру для сына невозможно. – Ну, а… собственную им сделать? Пусть не новую, пусть в старом каком-нибудь доме… собственную им если?
Взгляд, каким ее наградил муж, указав при этом на шофера рядом, свидетельствовал о том, что она совершила чудовищнейшую непристойность. Словно бы обнажилась в публичном месте.
Машина подкатила к дому, они выбрались из нее, пошли, хрустя снегом, к калитке, и он сказал, с явным трудом не позволял голосу налиться яростью:
– Можно о таких вещах без посторонних?! Мог бы сделать квартиру – что, не сделал бы? Уже бы имели! Ни хрена теперь, совсем кислород последние дни перекрыли… какое на нас наступление кругом идет, не знаешь? Продает нас со всеми потрохами, о себе только и думает!
– Кто? – спросила она.
– Кто! Этот, меченый, кто еще!
– А-а, – протянула она, решая не ввязываться с ним в схватку. Ее не задевала его ярость. ей было все равно, что он испытывает. Пусть называют Его меченым, пожалуйста. От Него не убудет.
Она вдруг вспомнила о своем младшем. А может быть, как старший женился, так того за это время забрали в армию, и тогда одна комната свободна, и она может получить ее в свое распоряжение? Ведь он же не поступил в институт, осенью ему был срок призываться, и может быть, раз дела так плохи, мужу не удалось укрыть его от призыва?
На оборонном заводе, ответил муж на ее вопрос. Работа не пыльная, с компьютерами, год пересидит на брони, а там будет видно.
Чувство вины, что она хотела блага для себя за счет собстенного сына, иголочным уколом мелькнула в ней и исчезло. Все в ней было нацелено на одно: не допустить больше того, что случилось. Найти способ, не допустить.
Дома уже стояла, празднично блестя золотом и серебром украшений, новогодняя елка.
Невестка, в ожидании знакомства с нею, тоже вырядилась такою елкой: какое-то блестящее, сверкающее металлической ниткой платье, блестящее колье и блестящая золотая цепочка на шее, блестящие серьги в ушах. Ну, в общем, девка и девка. Очень рада, холодно сказала Альбина, здороваясь с ней. Поздравляю!
Оказавшись в комнате, она первым делом разделась, не оставив на себе ничего, открыла створку платяного шкафа со сверкающей пластиной полномерного, большого зеркала внутри, которого была лишена все эти месяцы, и посмотрела на себя. Она была круглая, как колоб. Талия совершенно слилась с бедрами, а тазовые кости исчезли, и было невозможно не только увидеть их, но даже прощупать, выпер вперед живот, висела, переполненная салом, как два бурдюка, грудь, висели, наползая одна на другую, жировые складки на ребрах, маленькие прежде, аккуратные ягодицы бугрились двумя чудовищными ядрами. Что они с ней сотворили, это надо же! Они хотели сделать из нее корову, жвачное животное, тупоумную скотину, не слышащую ничего, кроме урчания пищи в собственном пищеварительном тракте!
За столом, по случаю ее возвращения домой накрытым с праздничным, уже совсем новогодним размахом, она не притронулась почти ни к чему. И после, за чаем, отказалась даже от самого крохотного кусочка великолепного, украшенного и цукатами, и орехами, и шоколадом бисквитного торта, испеченного в ресторане по специальному заказу. Невестка сидела с вытянувшимся, задеревеневшим лицом, – это она устраивала нынешний стол. Вытряхнулась, наверно, до дна, чтобы угодить свекрови.
Старший сын чувствовал себя, похоже, как на раскаленной сковороде. Его всего так и корчило, – он едва сдерживал свои чувства.
– Ну, мам, ну ты что! – сказал он, когда она отказалась от торта. – Сейчас с продуктами, знаешь, как трудно стало? Знаешь, как все это тяжело доставать? У папы вон даже его наборы… и половины прежнего нет!
– Ну что же мне теперь, трескать ради вас за обе щеки? – произнесла она с тайным, не вполне ей самой понятным злорадством. – Мне сейчас бутылку кефира в день – и достаточно. Вы мне добра или чего желаете?
Никто ей не ответил, все за столом покорно молчали и прятали от нее глаза.
Получили?! – билось внутри нее все то же злорадное, победное чувство. Они все были ненавистны ей. И сыновья тоже. Расстарались для нее! Не нужно ей ничего, оставьте ее своей заботой, оставьте в покое, нет у нее никаких интересов – кроме одного, – но о том вам не знать!
Праздновать с ними наступление Нового года она не стала вообще.
Младший сын, тот ушел отмечать его в какую-то свою компанию, и ничто, никакая сила не могла бы удержать младшего дома, а старший с невесткой остались дома специально, – чтобы у них с мужем было бы общество, но она дождалась только двенадцатого удара кремлевских курантов по телевизору, соединила свой бокал в звонком хрустальном пении с их тремя бокалами, коснулась губами остро стреляющего пузырьками газа ледяного шампанского и отправилась спать. Еда на столе, в приготовлении которой на этот раз она уже приняла участие, ничуть ее не прельщала, и ничуть не влекли предстоящие выступления артистов по телевизору. То, что ее по-настоящему волновало, что действительно жаждала увидеть, – это она уже увидела. Она увидела Его. Он появился на экране телевизора минут за десять до наступления Нового года, как то обычно случалось все предыдущие годы, произнес приветственное слово к народу страны от имени ее руководства, – она не слушала его речи, речь его была абсолютно не важна ей, она всматривалась в его лицо. Она не видела Его, да чтобы таким крупным планом, так близко, так ясно, уже уйму времени, она стала забывать его черты в их подробностях, стала забывать выражение его глаз, интонации его голоса, а это было самое важное для нее: в любой миг представить Его перед своим внутренним взором и слухом, увидеть Его и услышать