Он появился в дверях, она подняла голову от разложенных на столе бумаг – и вдруг с нею случилось то же, что тогда летом, двадцать восьмого июня: словно бы некая гигантская, мощная волна подхватила ее и повлекла с собой в темную, ужасную, беспредельную глубь, – острое, мучительное желание протянуло ее судорогой от стоп до самого темени, она вновь увидела его обнаженным, и была без единого куска одежды сама, и уже ощущала на себе его мускулистую роскошную тяжесть, и висок ее уже восхитительно терся о его твердую скульную кость…
– Ну, чего? Говорят, у тебя талоны получать? – сказал он вместо приветствия, перешагивая через порог.
Она смотрела на него и не могла ответить. Еще мгновение, еще одно, – и его плоть, снова звучавшая в ее сознании как «молот», должна была оказаться в плоти ее, соединить их, и в ней все замерло в ожидании того, собралось в комок, и она не в силах была издать ни звука, гортань ей как запечатало.
– Нет, ну а чего, если у тебя, так что поделаешь, должна дать, не имеешь права не дать! – двигаясь к ее столу, вновь сопроводил он свое движение голосом, и теперь от звуков его голоса все в ней будто возопило, сопротивляясь: «Нет! Нет!» – с яростью, бешенством, ненавистью, и та, уносившая ее с собой волна опала мгновенно, растворилась, исчезла, – как и не было: этот ее бывший любовник стоял перед нею, одетый в траченый, залоснившийся черный мелицейский тулуп, с треснувшей местами, поехавшей кожей, грубо схваченной на разрывах толстой, суровой ниткой, и на ней тоже была вся одежда, и тело ничуть не изнемогало от похоти. Наоборот, она глядела на своего бывшего любовника с недоуменным ужасом: как она могла сойти от него с ума?! Что это за наваждение было, что за помрачение? Действительно, права Нина: примитив, ничтожество, не лицо, а сама вульгарность. И так мучиться его отставкой, так страдать, – угодить из-за этого в сумасшедший дом!
– Что вы, за сахаром? – сухо спросила она.
– Ну так, а за чем еще! – воскликнул он, становясь напротив нее с другой стороны стола и упираясь в столешницу ногами.
Так, вспомнилось ей, стоял он и тогда, двадцать восьмого июня, только тогда на нем ничего не было, ни единой нитки, а теперь – килограммы одежды, и этот пошлый милицейский тулуп сверху.
– Сейчас посмотрим, что у вас получено, что не получено, – сказала она, выдвигая ящик стола, где у нее лежали списки на выдачу сахарных талонов.
Выдавать талоны было вообще обязанностью бухгалтерши, но та загрипповала, и Альбина взяла это дело на себя. Она могла бы и не брать, не для ее должности было – ведать талонами, но бухгалтерша, кроме нее, никому больше не доверяла, умолила подменить на время болезни, и, как за все, с несомненностью знала теперь Альбина, пришлось платить и за это не очень-то нужное ей приятельство.
В месяц на человека полагалось полтора килограмма сахара, талоны выдавались сразу на квартал, сейчас стояло начало марта, и у семьи Гали-молочницы все было получено. В каждой графе, где положено, красовалась ее собственноручная подпись, как она могла забыть о том? – не могла наверняка, а значит, послала его к ней специально. Услышала, что талоны выдает она, и послала.
– Все вам выдано, – сказала Альбина, убирая листы со списками обратно в ящик и задвигая тот.
– Выдано, выдано, что там выдано, полтора килограмма на человека – это что такое?! – заприговаривал ее бывший любовник, еще сильнее напирая ногами на столешницу. Наклонился к ней через стол и подмигнул: – Ну чего, по старой памяти, а? Давай?! Я тебя по старой памяти сделаю, у, пальчики оближешь!
Ни гнева, ни отвращения, ни стыда – ничего в ней не всколыхнулось, она была чиста не только от страсти, она была чиста от любых чувств к нему – словно бы перед нею стоял некий кусок дерева, бревно, непостижимым образом обретшее голос, – она была чиста от любых чувств, спокойна, свободна и счастлива этой свободой.
– Все выдано. Выдано, – повторила Альбина, улыбаясь ему с тем счастьем, что так неожиданно обнаружила в себе. – Это и передай матери. Пусть в апреле приходит. После выборов, – почему-то прибавилось у нее.
Он попробовал было помочь своим словам руками, но он был куском дерева, бревном, ни с того ни с сего обретшим способность говорить, и ей не составило никакого труда выставить его вон.
Он исчез за дверью, она подождала немного, чтобы он наверняка удалился подальше, и из нее вырвался дикий, клекочущий победный клик. Руки у нее взметнулись вверх, она изо всей силы сжимала их в кулаки и, приподняв ноги, болтала ими под столом.
Она была свободна, свободна! О, это прекрасно, что он приперся к ней сюда за талонами, и она смогла проверить себя! Это прекрасно, прекрасно, прекрасно!
Она вела себя, как ребенок, как вела себя, случалось, девочкой, осознавала это, чувствовала смущение от того, – и была невольна над собой. Ее переполняло радостью, радость не умещалась в ней, фонтанировала из нее, и как земле не удержать в себе рвущийся наружу горячий гейзер, так ей не удержать было эту радость.
В такой позе – со вскинутыми вверх руками, – за этим клекочущим ревом, рвущимся из нее, и застал Альбину Семен.
Открыл дверь, постоял там на пороге в полном ошеломлении и перешагнул через него лишь тогда, когда она, преодолев собственное замешательство, как-то глупо при том подхихикнув, сказала:
– Ну? Что такое?
– Вы это что, Альбина Евгеньевна? – ответно спросил ее Семен. – Йогой какой занимаетесь?
Хорошо, что вошел именно он, не кто другой. Он сам был такой притчей во языцех, что, сколько ни мели потом о ней всем и всякому, никто его не будет и слушать. А если бы кто другой – убегай со своего секретарского места собственной волей да поскорее: слухи о том, где она будто бы лежала, тотчас расцвели бы, найдя себе подтверждение, самым махровым цветом.
– Нет, не йогой, – ухватилась она за шутку Семена. – Такое упражнение дыхательное. Чтобы легкие прочищались.
– А ну-ка, ну-ка, – Семен, может быть, и не очень поверил, но жадность его была всестороння, и, нужно, не нужно, а появлялась возможность что-то ухватить, пусть и невещественное, тотчас на то кидался. – Ну-ка расскажите мне, может, и мне подойдет.
– Нет, это только для женщин, – отмахнулась Альбина. – Что такое, спрашиваю? Какая нужда?
Семен пришел разузнать о большом поле на краю поселка, именуемом «Дубками», – не отдадут ли ему это поле во владение. У меня, матушка моя дорогая, говорил он, хозяйство растет, я с ним куда на двенадцати своих сотках? А вон кругом с трибун выступают: давай да давай, инициативу развивай, кто работать любит – того поддерживай. Так? А я – сама видишь, у меня в руках горит, я хозяин, у меня даром ничего не пропадет. Поле бы мне отдали – я на нем развернулся б, весь поселок кормил! У меня уже все размечено: коровник, ясли, овчарня… Я вот третьего дня ягнят привез, купил их специально, порода такая: шерсть, как у мамонта. Приплод дадут, да детки приплод, ну, овцы, они котятся, сама знаешь как, валенки катать буду! Я уже деда нашел, катальщика, такие валенки станет делать! Валенки-то нужны? Не в Европах, чай, живем, без валенок нельзя! Ну, не в театр, конечно, а куда сбегать, по улице. По нашим-то зимам! Весь поселок валенками снабжу. Ей-бо, меня не знаешь, что ли?! Я разворачиваюсь, ух, я разворачиваюсь, мне без поля уже никак нельзя, – я у себя на двенадцати сотках никак не умещаюсь. От меня, вот лето настанет, соседи заплачут. У меня десять коров нынче будет. Это сколько навозу, какая вонь, представляешь? Это сколько мух, да не простых, а навозных, думаешь? Мне чего, коровы мои, своя ноша не тянет – а вот соседи? Я их жалеючи. Если бы поле – так от всех далеко, а так – среди всех, слева забор, справа забор, десять коров – шутка, что ли?
– Да неуж десять? – не выдержала Альбина. – Да это целая ферма. Кто у вас их обихаживать будет?
– Обряжать, матушка Альбина Евгеньевна, следует говорить. «Обряжать»! – поднял палец Семен. – На все своя терминология, и ее уважать надо. А кто?! Мы с женой. Да пацан. Пацан у меня, знаешь? Ого-го! Хозяин тоже.
– А кормов где напасешься?
– Ну, кормов… – Семен ушел от ответа. – Конечно, иной раз кого и нанять придется, чтобы помог. Так и что, что в том плохого? Вы вот, ремонт в доме затеваете, зовете кого или сами делаете? Что-то, глядишь, сами, а на остальное – работников. Так? Так. Ну, так и я.
– Аппетиты у вас… – сказала Альбина. – А если не «Дубки», а какое другое место?
Она понимала, почему Семен говорит о «Дубках». Поле было и близко к поселку, собственно – окраина его, сам поселок, сел там – и тебе вольный простор, и асфальтовая дорога рядом, и вообще к людям близко; а кроме того, через поле протекал ручей, и значит, весь навоз и помет, от которых не удалось избавиться, можно было б спускать в него, никакой головной боли с ними. Однако поле потому и называлось «Дубками», что два десятка прекрасных, мощных вековых дубов было раскидано по его зеленому травному простору, молодежь вечерами собиралась на нем жечь костер, балдела далеко за полночь, летом в хорошую погоду берег ручья был усыпан загорающим, млеющим на солнце людом, – и отдать Семену этот кусок земли значило отобрать его у всех остальных.
– Нет, мне другое место не нужно, – ответил Семен Альбине. – Зачем мне другое, мне это удобно. Ведь жить как надо, в чем ее смысл, жизни-то? Чтобы тебе удобно было. А если мне неудобно, так зачем?
– А если от вашего удобства другим неудобно?
– Чего это неудобно? Кому это неудобно? – словно ничего не понял, замигав своими шильчатыми голубыми глазками, заспрашивал Семен. – Я людей поить-кормить буду, чего это им неудобно?
– Так ведь цену-то за свое «поить-кормить» заломите – ого-го, не за здорово живешь!
– Ну, это как положено, конечно, а как же! За здорово живешь мне какой интерес ломаться. Я ломлю, а он бездельничает, мне его что ж, на загривок сажать? Не прав я разве?!
– Прав, прав, – согласилась Альбина. Она и в самом деле была согласна с Семеном. Но никак он не мог получить не только Дубки, но и другого куска земли, такого же по размерам. Никто бы ему не дал. Мало ли что и где, с каких трибун, говорилось. – Приходите, Семен, попозднее, – посоветовала она. – Может быть, в мае, может быть, летом… – И добавилось через паузу: – В общем, после выборов.