– К знахарке – хорошо! – тут же, не задумавшись даже и на мгновение, подхватила Нина. – К знахарке – отлично! А может, у тебя какой сглаз, так кто тут кроме знахарки что?
Может быть, и в самом деле пойти к знахарке, как тогда, в разговоре с бухгалтершей, вновь подумалось Альбине.
– Не знаешь никого, кто бы мог вывести на нее? – спросила она.
Нина возвела глаза к потолку, словно бы перебирая в уме знакомых.
– Да что-то, скажу я тебе… – И ее будто бы осенило: – Да никаких рекомендаций не надо! Они же сейчас не таятся, наоборот – на экран телевизора лезут. Пусть твой благоверный по своей линии пошерудит, наверняка они где-то там на всяких учетах теперь стоят.
От безучастности, с какой Нина отпихнулась от ее просьбы, Альбину помимо воли всю перекорежило внутри неприязнью к ней. Кто там и где брал знахарей на какой-то учет, это же надо было изобрести такое!
Она вдруг с ясной, некоей провидческой отчетливостью увидела, что это их последняя встреча и больше не будет.
Они встретились нынче у нее в доме, и так им обычно хорошо было встречаться именно у нее: громадные пустые пространства двух этажей, громада свободного времени среди этих пространств… и вот уже не встречаться. И вина в том не Нины, это ее вина. Это она изменилась так, это с нею произошло что-то такое, что она нынешняя стала в тягость Нине, превратилась в обузу, от которой следует освободиться.
Но, понимая это, она сделала нечто совершенно невообразимое. Такое, о чем не могла и помыслить, чего никогда не могла бы себе позволить, – и однако же позволила, сделала однако:
– Знаешь, милая моя, – сказала она, перегибаясь через стол, беря Нинину рюмку и со стуком ставя ту около себя, – не хочется тебе глядеть на меня – не гляди, не заставляю! Не естся, не пьется – скатертью дорога, катись!
И будто наблюдала за собой со стороны – ахнула, что говорит, закричала протестующе: нет! нет! Но ахнула с ужасом и закричала та, что наблюдала со стороны, а совершившая это действие с рюмкой, с какою-то злобной, холодной мстительностью следила, как Нина пошла красными пятнами, как лепетала что-то недоуменное, а потом вскочила, бросилась в прихожую, начала одеваться…
И лишь когда Нина ушла, когда закрылась за нею дверь, а в распахнутую форточку донесся стук захлопнувшейся калитки, лишь после этого, какие-то минуты спустя, та, что кричала «Нет!», и та, что сделала все это, соединились. Они соединились, – и на нее обрушилось такое бессилие, такая неимоверная, никогда еще до того не посещавшая ее немочь, что подогнулись ноги, и она рухнула на пол, и, катаясь по нему, колотила себя кулаками, рвала, выдирала волосы, царапала, не ощущаяя боли, ногтями лицо, и выла зверино, выкрикивала утробно, обдирая горло:
– Не могу! Не могу! Не могу!..
Стояла середина зимы, самое начало февраля, морозило, вьюжило, сыпало с неба колючим снегом… а к знахарке она попала уже в марте. Уже дышало весной, уже в воздухе пахло талой водой, сугробы чернели и проседали; впрочем, она ничего, происходящего в природе, не замечала: этот безумный утробный крик, вырвавшийся из нее в тот февральский день, когда выгнала из дома подругу, раздирал ей грудь неумолчным воем и делал ее неспособной видеть вокруг что-либо. Знахарка была та самая, которая будто бы подняла на ноги Татьяну-птичницу, Альбина уговорила бухгалтершу взять на себя роль посредницы, бухгалтерша сходила к Татьяне и принесла адрес.
Знахарка жила в деревне, ехать туда оказалось нужно лесной дорогой, которую Альбина открыла для себя, катаясь на лыжах. Дорога еще держалась, но уже начала расквашиваться, колесные трактора пробили в ней глубокие коричневые колеи, и персональная «Волга» мужа полученная ею на поездку, то и дело садилась на брюхо, задние колеса бешено вращались в пустоте, и шофер, весь кипя, вызезал наружу, открывал багажник, доставал оттуда лопату с коротким черенком, ложился, подстелив фуфайку, и принимался долбить слежавшийся снег под брюхом машины, чтобы она опустилась на колеса. Несмотря на фуфайку, которую стелил под себя, через полчаса такого пути он весь был мокр, от него тяжело ударило запахом пота, и стронувшись, наконец, с места в очередной раз, он говорил Альбине, дозволяя себе даже и матерок:
– Нет, все, узнавайте другую дорогу, этой я больше не поеду! Еще назад возвращаться! Конец света. Узнавайте, как хотите, а больше этой не езжу!
Но больше ехать и не пришлось. Одного раза вполне хватило.
Знахарка жила в обычной избе, стоявшей посередине деревни, не больше других и не выделявшейся никакими украшениями или пристройками, но найти ее не стоило никакого труда: около палисадника стояло с десяток легковых автомобилей, стояла пара мотоциклов, стоял даже небольшой автобус, а около калитки и во дворе толокся народ – мужчины, женщины, старики, дети, – и это был лишь конец очереди, а начало ее, как выяснилось, скрывалось в сенях. «Ничего, ничего, – успокоила Альбину женщина с ребенком, за которой она заняла очередь. – Тут долго только те, кто по первому разу. А другие по второму, да по десятому. Мы вот четвертый раз, так первый – минут десять, а потом – минута-другая да иди. Часа на три очередь, так готовься».
Три часа, с ума сойти, стоном отозвалось в Альбине. Она не представляла, как ей вытерпеть три часа ожидания. Такое изнеможение было во всем теле – словно его разнимало в суставах по косточкам, не было у нее сил ждать три часа.
Однако ждать ей пришлось всего несколько минут. В сенях вдруг произошло движение, там загомонили, и по ступеням крыльца на расчищенную от снега, утоптанную площадку перед ним сбежала легонькая, сухая старушка, простоволосая и в цветастом фартуке поверх домашнего платья. Она что-то спросила людей, топтавшихся около крыльца, те, отвечая ей, дружно обернулись в сторону калитки, и от человека к человеку понеслось: «Последний! Кто приехал последний? Где последний, вот приехал только что?»
Альбина решила, что определяют того, на ком прием сегодня будет закончен. Я, подняла она руку, я последняя. И, подстегнув себя, пошла по широко расчищенной в сугробах дорожке в глубь двора.
– Я последняя, – сказала она сухонькой старушке в фартуке, приближаясь. – Но вы заметьте, кто передо мной. Женщина там с ребенком. Я, наверно, не буду стоять, уеду.
– Ага, не надо стоять, пойдем, – поманила ее следовать за собой старушка. – Пойдем, зовет тебя. Пойдем, холодно мне, пойдем скорее!
Недоумевая, Альбина двинулась за ней, поднялась на крыльцо, вошла в сени. Люди, стоявшие там, молча расступались перед ними, вглядывались в лицо Альбины с любопытством и завистью. Позвала чего-то, будто бы кто последний, надо чего-то, услышала Альбина голоса за спиной. Хочет заметить меня сама, не доверяет никому? – подумалось ей с невольным неудовольствием.
И внутри изба тоже оказалась совершенно обычным деревенским домом. С выпершей вперед мощною русской печью, чисто побеленной мелом, с цветастой ситцевой занавеской, укрывавшей от глаза полати, стояли на лавках кринки с корчагами, покрытые сверху чистыми полотняными тряпочками, стояли чугуны со ступками. И только вот этих ступок с торчащими из них пестами, медных и чугунных, самых разнообразных размеров, вплоть до громадной, полведерной, неподъемной, наверное, только их было ненормально много для обычного деревенского дома. Травы толочь, наверное, машинально отметила про себя Альбина. Обычного ли вида горница, как обставлена и находился ли в ней, кроме знахарки, кто еще, Альбина не запомнила. Она запомнила только знахарку, и с такой отчетливостью, будто пробыла с нею некое долгое, неизмеримое время, хотя на самом деле ее пребывание у знахарки длилось едва ли более десяти минут.
Знахарка, в отличие от своей похожей на перышко посыльной, была старухой большой, громоздкой, с широким большим лицом, усеянным бородавками, она сидела в широком объемном кресле с одной стороны окна, а напротив, с другой стороны, стояло такое же пустое – видимо, для пациентов. Жидкие, но только лишь чуть седые, черные волосы знахарки были убраны под черный платок с белым горошком по полю, и концы платка, завязанного под подбородком, терялись на черном глухом платье, в которое она была одета. Знахарка сидела, облокотившись о круглые подлокотники кресла и сложив руки одна на другую перед собой на животе, ноги ее в толстых шерстяных носках тоже были перекрещены и зацеплены мысками за круглые ножки кресла. Но больше всего Альбине бросились тогда в глаза ее крупные, тяжелые бородавки, которых было на лице не менее десятка. А что, себя от бородавок не может избавить? – мелькнуло в ней с неприязнью.
– Ух, ты, сердечная, – не меняя своей позы, сказала знахарка, когда Альбина приблизилась к ней, – надо же, как измаялась-то, горемычная прямо…
Спину Альбине облило жгучим кипятком озноба. Волосы ей на голове шевельнуло, и все эти мысли о бородавках тотчас оставили ее, как их и не было. Знахарка почувствовала ее через стены, потому и позвала, что почувствовала, а вовсе не для того, чтобы отметить как последнюю.
– Садись, – кивнула знахарка на кресло напротив себя, и Альбина, не понимая, это она садится или кто другой, опустилась на его край.
– Ладом сядь, ладом, – потребовала знахарка, – расслабься и в глаза мне глянь. Дай я тебя рассмотрю, как следует.
– Это… нужно? – зачем-то спросилось у Альбины помертвелыми губами.
Знахарка, действительно, разглядывая ее, как неодушевленную вещь, ощупывая взглядом, будто руками, и все возвращаясь и возвращаясь взглядом к ее глазам, ничего не ответила ей.
– Здесь болит? – показала она потом на солнечное сплетение.
Альбина покивала молча. Она поняла, что ей – во всяком случае, пока – не нужно говорить ничего.
– У врачей лечилась?
Альбина вспомнила свое пребывание в больнице и снова покивала.
– В церковь ходишь?
Альбина помедлила с ответом. Можно ли было считать то ее давнее посещение церкви, что она ходит в нее?
– Не крещеная? – помогла ей с ответом знахарка.
Ага, ага, согласно покивала Альбина.