– Горемычная прямо, прямо горемычная… – опять сказала знахарка непонятно.
Она смолкла, продолжая ощупывать ее взглядом, и Альбина посмела разлепить губы:
– Вот я прямо не могу ничего – такая слабость. И не слабость даже, а вот…
Знахарка не стала слушать ее.
– Исхудала-то здорово, поди? – прервала она Альбину.
А ведь да, в самом деле, только сейчас, когда знахарка спросила ее, дошло до Альбины, она же ужасно похудела за этот прошедший год после больницы. Похудела не только до прежних платьев, а и те стали ей велики, просто непристойно велики, и все пришлось ушивать!
– Как вы знаете? – не удержалась она от вопроса.
Но знахарка будто не слышала ее. Она повозилась на кресле, отцепила ноги от ножек, перекрестила их по другому и снова зацепилась мысками.
– Болезнь твою я не вижу, – заговорила она, – а током от тебя бьет – сто молний в тебе. Спустить их нужно. Не спустишь – сгоришь. Чего не крещеная-то?
– Так… – Альбина почему-то испугалась. Ей показалось, она ответит – и знахарка прогонит ее. – Родители были неверующие… ну и…
– Чего сама не крестилась?
– Так вот…вот так вот… – пролепетала Альбина. Она боялась сказать знахарке, что никогда перед нею не стояло этой проблемы, жила и жила, и как-то не думалось о том.
– Не верующая, что ли? – спросила знахарка.
И это было не так; сказать, что не верующая – тоже было б сказать неправду, и она не знала, как ответить.
– Не-ет…видите ли…то есть… – забормотала она, и знахарка снова прервала ее:
– Ладно, твое дело. Была бы крещеная, пошла б помолилась. Другим, глядишь, помогает.
– А если мне… – решилась вставиться со своим вопросом Альбина, – если мне настой какой-нибудь… если бы вы…
– Какой тебе настой, – сказала знахарка. – Не вижу твою болезнь. Молнии в тебе.
– А…а… – как тужась, выговорила Альбина, – это такое…что?
Знахарка перекрестилась.
– Пьет тебя кто-то. От него и молнии. Насылает их на тебя. Горишь, и сок идет, и этот, кто насылает, сок твой тот пьет. Вампир с тобой рядом.
По спине у Альбины снова прокатилась обжигающая волна ознобного ужаса. Она не понимала знахарку, но почти верила ей. Знахарка почувствовала ее через стены дома и прониклась к ней сочувствием, а кроме того, знала о ней такое, догадаться о чем было немыслимо.
– И-и… что? – сумела спросить она. – Что же мне делать? Может… заговоры какие-нибудь?
Знахарка покачала головой.
– Не знаю, горемычная, заговоров. Я травница, не колдунья. Хочешь жить – избавь себя от вампира. Сама уйди или прогони. Без всякой жалости, как собаку шелудивую.
– А как я узнаю, кто это? Есть способы?
– Понять должна. Вот этим местом. – Знахарка подняла свои крупные, почти мужские руки с живота и приложила к груди. – Не поймешь – сгоришь, всю тебя выпьет. А поймешь – рви, хоть тебе это дочь родная.
– Сыновья у меня, – сказала зачем-то Альбина.
– Хоть сын. Ясно, горемычная?
Альбина вышла из горницы к русской печи со стоявшими подле нее лавками, покачиваясь. Знахарка крикнула ей вслед: «С этой не бери ничего!»
Альбина с трудом повернулась, думая, что это к ней, но сухонькая старушка уже оказалась рядом, подхватила ее под руки и повлекла в выходу. «Это не тебе, не тебе, иди, милая, – скороговоркой приговаривала она на ходу. – Уже другие ждут, другим надо. Ты, глянь, стремглав на прием, а другие с темени стоят». Альбина приостановилась, сделав попытку открыть свою сумочку и достать деньги, но старушка ударила ее по рукам и снова пихнула к двери: «Ты что, ты зачем? С тебя ничего, ты что, не слышала?» «Почему с меня ничего?» – подумалось Альбине, но додумывать эту мысль было некогда, – старушка уже открыла перед нею дверь и подтолкнула вышагнуть в переполненные людьми сени, а переполненные сени уже сами собой вытеснили ее из своего тесного закутка на крыльцо, а там – любопытствующие взгляды и любопытствующие вопросы, от которых хотелось убежать как можно скорее, и мысль о деньгах исчезла из нее.
Вернуться к ней заставил водитель. «Что, сколько бабка дерет? – спросил он, когда уже ехали. Пока она отсутствовала, он выяснил у других автомобилистов более приличную дорогу, ехал ею, и настроение его улучшилось. – Я почему спрашиваю, матушка тут у меня… думаю, может, тоже свозить?» Понятия не имею сколько, пришлось ответить Альбина. Почему, действительно, с меня ничего, тут же, вдогонку ответу вновь подумалось ей. И мысль об этом мучила уже до самого конца пути, и не оставляла, когда оказалась дома, и получалось, что единственное объяснение – потому что знахарка ничем не смогла помочь. А выводом из этого выходило, что помочь себе может только она сама, все в ее собственных руках, и не сможет – ничьей вины, кроме ее личной, в том, что с нею случится, не будет.
Вечером за ужином она приглядывалась к сыновьям. В ушах стоял голос знахарки: «А хоть и сын!» Младший нынче чудом был дома, обычно он появлялся за полночь, а то и совсем не появлялся, выговорив, а вернее, вырвав себе это право – не появляться, и что он там делал вне дома, чем занимался, – оставалось только надеяться, что урок прошлого все же пошел ему впрок. Нет, едва ли, чтоб это был он, наблюдая, как он наворачивает за обе щеки, решила Альбина. Он так мало бывал около нее, она его совсем не видела, если он и пил ее соки, то совсем по-другому. Старший, наоборот, редкий вечер теперь отсутствовал дома, они с невесткой последнее время заделались совсем домоседами, утром – на работу, после работы – прямым ходом обратно. Закончив институт, он было распределился на один из городских заводов по специальности, но вскоре у них пошли всякие разговоры с отцом, муж что-то объяснял ему, даже покрикивал: «Ты там необходим! Мы в своих людях нуждаемся! Всё там теперь будет решаться!» – и уже несколько месяцев старший занимал какую-то высокую должность в некоем возникшем недавно коммерческом банке. Сейчас он сидел за столом, держа корпус с идеальной прямизной, будто доска была привязана к его спине, со столовым прибором в руках, по всем правилам – вилка в левой, нож в правой руке, – хотя потребности в ноже по той еде, которую ели, не было никакой, это он сделался таким, начав работать в банке, и в волосах у него появился ровный, прямо-таки лезвийный пробор. Нет, сказалось в Альбине, и он тоже едва ли. Можно было бы допустить вероятность подобного, если б не был сосредоточен на себе. Если бы не был так погружен в себя – никого, кроме него самого; зачем ему пить кого-то, – он упивался собой.
«Муж?» – подумала Альбина, переводя взгляд на того. С этого бы сталось. Он теперь был ей непонятно кем, – совладельцем дома, наверно, не больше, она спала с ним за прошедший год, после выхода из больницы, считанное число раз, не возникало никакого желания, а если что и возникало, то, скорее, отвращение – и какие чувства ответно могло вызывать в нем такое ее поведение? Приходилось, наверное, искать на стороне, но одно дело прихватывать для сладости на стороне, когда у тебя дома на столе каша с мясом, и совсем другое – перебиваться изо дня в день конфетками. Да еще по нынешней поре, когда у них с этими конфетками стало туго.
– Мамочка, соль подайте, около вас там стоит! – сказала невестка.
– Да-да, где-то здесь, – засуетилась, глазами по столу перед собой, отыскивая солонку, Альбина. – Вот, пожалуйста! – И, привстав, передала соль невестке.
– Спасибо, мамочка! – сказала невестка, принимая солонку, улыбнулась благодарно, глаза их встретились, и Альбина поймала себя на том, что ее собственная ответная улыбка угодлива и подобострастна.
Она поймала себя на этом, – и ее озарило.
Словно в молниевой вспышке, она увидела все свои отношения с невесткой – с той первой их встречи по ее выходу из больницы до нынешнего дня, – и они впервые предстали перед нею как беспрерывная цепь этой угодливости и подобострастия. Она боялась невестки с того мгновения, как увидела ее в своем доме, боялась необъяснимо, беспричинно, животом, она чувствовала себя с нею кроликом перед удавом и, страшась этого страха, изо всех сил отпихивалась от него, делая вид, будто его и нет. Словно бы какие невидимые волны исходили от невестки, заливали ее, накрывали с головой, она барахталась в них, пытаясь удержаться на поверхности, а они заливали и заливали ее… Боже праведный, ведь она едва не утонула в них!
Это была невестка. Невестка пила ее, не кто другой. Невестка, несомненно.
– Шифоновое мое платье как, хорошо? – необъяснимо для себя спросила Альбина.
Когда оказалось, что вся ее прежняя одежда болтается на ней, как на пугале, и пришлось все перешивать, невестка буквально повисла на Альбине, прося отдать несколько вещей, переделать которые не получилось: «Мамочка, клянусь, буду так осторожна – нигде не зацеплю, не испачкаю!» И носила она платья Альбины с каким-то особым удовольствием, видно было – прямо наслаждалась ими, как особой, необыкновенной наградой, и Альбине, конечно, было это приятно.
– Я шифоновое не надевала еще. Не было случая, – отозвалась невестка. – Оно такое… ну, не для будней ведь. А сидит как… сидит изумительно, мне так нравится…. Я вам ужасно, мамочка, благодарна.
Она была удивительно почтительна к Альбине, всячески подчеркивала свою младшесть, вежлива была и предупредительна – необыкновенно; казалось бы, что Альбине бояться ее?
И вообще она оказалась значительно лучше, чем то представлялось вначале. Никакой не девкой оказалась, а очень даже приличной, заботливой, внимательной женой, – это заметно было невооруженным глазом, по одному тому, как подбирала сыну галстук к костюму, а то, что любила тряпки, любила одеться да пофорсить – так это нормальное дело для женщины, вполне естественное. И оказалось недурной хозяйкой: собственной волей потихоньку-помаленьку перенимала на себя брошенные Альбиной домашние дела, следила, чтобы имелось чистое белье в гардеробе, а грязное вовремя бы сдавалось в прачечную, взяла под контроль холодильник, чтобы не пустовал, нашла какую-то женщину наводить раз в неделю чистоту в доме, – хозяйкой, хозяйкой оказалась!