Ага, вот именно, хозяйкой, уличающе, дополнительным обвинением прозвучало в Альбине. Получалось, что невестка отбирала уже у нее и дом!
– Ты вот что… знаешь ли, – чувствуя, как все в ней дрожит и трепещет от кроличьего страха, но полная истерической, звенящей решимости перебороть его, проговорила Альбина, не глядя в лицо невестке. – Ты шифоновое, знаешь ли… не надевай. Я его у тебя забираю. Я его сама буду носить.
Зачем она сказала это, что за глупость была – отбирать платье, которое, конечно же, если б поправилась, снова могла носить, как и любые другие? Но необходимо было сказать это, ей нужно было сделать что-то – для самой себя, и прямо сейчас, немедленно, – показать себе, что способна защититься, может пойти наперекор своему страху, и сделает шаг сейчас – пройдет потом и весь путь.
Старший сын, схватила она краем глаза, весь напрягся, опустил вилку с ножом в тарелку, лезвийный его пробор сверкал у него в волосах подобно кинжальному жалу.
– Нну-у… мама… если вы так… хотите… если вы так считаете, – потерянно сначала, слегка даже заикаясь, но потом обретая спокойствие и придавая голосу твердость, сказала невестка, – разумеется, если вы так считаете, то, конечно, мама.
Она жарко запунцовела, кровь залила ее всю: лицо, уши, шею – но никаких ее чувств наружу не выплеснулось. И Альбина ощутила, что по-прежнему боится невестки, ощутила свой дрожащий кроличий хвостик и прижатые к черепу боязливые уши, – и осознала, что тот путь, который, казалось ей, впереди, должно пройти прямо сейчас, не откладывая, раз решилась ступить на него, потому что потом ей может недостать сил.
– А тебе я вот что… что хочу, – сказала она, взглядывая на старшего сына, к нему обращаясь, потому как к невестке – было немыслимо, – вы сколько будете здесь жить? Вы ж собирались отдельно, квартиру там снимать… Сколько мне за вами… ухаживать. Пора вам, я полагаю… Что не ищите ничего, на отца с матерью сели и ножки свесили?
– Подожди, подожди, – произнес сын, со звяком выпуская из рук вилку с ножом и замедленным, особо неторопливым движением сцепляя перед собой пальцы. – Что с тобою? Что случилось? Успокойся.
– То со мной случилось! Что, мать чиканутая, думаешь?! А если и чиканутая! Не было у вас денег снимать – жили, а теперь что? Сколько в своем банке теперь огребаешь? Мало, что ли?! Давайте ищите себе квартиру, и чтоб духу вашего больше здесь не было!
Муж пытался увещевать ее, вставиться со своимм словом, – она не дала ему произнести ничего связного.
– А ты заткнись! Ты чего вообще? Защитник мне! Ты вообще молчи!
Она преодолела себя, переступила порог, – и теперь ей было по силам все, что угодно. «Ай да молодец, ай да я, ай да вот так!» – одобрила она свое поведение с язвительно-трезвой усмешкой. Оказывается, одна она сидела за столом и кричала все это в беспамятстве, а другая она, с холодной, ясной головой, откуда-то извне, откуда-то со стороны наблюдала за той первой и даже, пожалуй, руководила ею.
– Что, Альбина Евгеньевна, – осторожно сказал врач, – может быть, давайте отдохнете? Ну, если тяжело. Оформим, давайте, инвалидность, ваш диагноз нам это позволяет. Будете пенсию получать, сможете больше времени проводить на свежем воздухе…
– Какой мой диагноз? – с запозданием прервала его Альбина. – Что вы имеете в виду?
– Ну, какой-какой, – улыбнулся врач. Вы же все прекрасно знаете. И вы интеллигентная женщина, вы понимаете, что ничего страшного в вашем диагнозе нет.
Альбина усмехнулась:
– В шизофрении-то?
– Ой, я вас прошу, Альбина Евгеньевна! – Врач был ласков и любезен до отвращения. – Их двести видов, шизофрении, вы же должны понимать. Это когда в молодости открывается – вот тогда тяжелый прогноз. А у вас – так, нервы. Естественно: жизнь к тому предрасполагает.
– Нет у меня никакой шизофрении, – сказала Альбина.
– Конечно, конечно, – мучаясь улыбкой, подтвердил врач. – Это только общее такое название… а вы просто устали, нервы у вас обтрепались, надо отдохнуть. И нужно воспользоваться вашим диагнозом. Отдохнете, как следет, а потом снова пойдете на работу. Почувствуете себя лучше – и пойдете. Ну, не туда, где были, так в другое место. Я думаю, с этим делом проблем, у кого-кого, а у вас не будет.
– Знаешь разве, откуда они вылезут, проблемы, – ненужно откомментировала его слова Альбина.
Она сидела у того самого врача-мужчины, который когда-то назначил ей в качестве лечения лыжи. Теперь, после больницы, он стал ее главным, основным врачом, и без его заключения никакой другой врач не мог ничего ни прописать ей, ни предписать. Она старалась попадать к нему как можно реже, хотя он и бомбардировал ее письмами с требованием прийти, показаться; если уж только – никак не обойтись без него, тогда лишь и шла, и нынче была как раз подобная ситуация.
Она прогуляла на работе неделю с лишним. Не было сил ходить туда, заниматься всеми этими бумагами, подшивать, перепечатывать, видеть все те же и те же обрыдшие лица, – и не ходила, махнув рукой на последствия: что будет, то будет! У нее и прежде уже случались такие прогулы, но тогда муж снимал трубку и обо всем договаривался с председателем поссовета, а сейчас она не жила дома и что же, для того уходила из него, чтобы обращаться к мужу за помощью?
– Нет, ну а что вас смущает, Альбина Евгеньевна? – спросил врач. – Оформим инвалидность, будете получать пенсию – и вам сразу станет легче: отпадет эта обязанность ходить на работу, которая так гнетет вас.
Засранец, подумала о враче Альбина, знает за меня, что мне хуже, что лучше.
Она и не против была бы получить эту инвалидность, чтобы прикрыться, в самом деле, ею и жить, как того требовала ее главная нынешняя жизненная обязанность, чтобы быть свободной от всяких прочих, вроде работы в поссовете, но получить инвалидность – значило совсем уж попасть в зависимость от врача, в рабство – не иначе. Захочет – и отправит в больницу, как ты ни протестуй. А в больнице сотворят с ней такое… опять забудет обо всем, и о Нем тоже. Нет, ей следовало быть очень осторожной с врачом, ни в коем случае, ни в чем не раскрываться перед ним, путать его и обманывать.
– А может, у меня опухоль? – не отвечая на вопрос врача, спросила она.
– Какая опухоль? – недоуменно вскинулся он.
– А вот, когда я тогда приходила, вы говорили.
Врач задумался, напряженно вспоминая.
– А, тогда! Ну, что вы. Это я просто предположение такое… Нет у вас никакой опухоли, анализы ваши ни на что подобное не указывают. А тогда, – вспомнил он еще, – мы вам прекрасную диспансеризацию провели – нет у вас ничего. А что это вы вдруг об опухоли? Вас что, мучают мысли о ней?
Чтоб тебе, ругнулась про себя Альбина, Она сообразила, что врач заподозрил ее теперь в новом навязчивом состоянии.
– Ничего меня не мучает, – сказала она. – Мне справка нужна, задним числом. Что вам, трудно дать?
Врач, ласково улыбаясь, покачал головой.
– Задним числом – никак. Я же вам предлагаю, давайте инвалидность. Лучший выход.
– Не хочу я никакой инвалидности.
– Ну, тогда новые и новые неприятности, из-за того, из-за этого… будете реагировать, переживать, нервы вдребезги, – нужно это вам?
– Будут вдребезги – вот вы и будете виноваты. – Альбина встала со стула и пошла к выходу из кабинета. Она знала, что ей с ее диагнозом, да особенно в этом кабинете, вполне допустимо говорить подобные вещи. У порога, уже взявшись за ручку, она произнесла: – Вам не кажется, что вы болван?
И вышла, не дожидаясь ответа. Она не особо заботилась о том, чтобы поддерживать с врачом хорошие отношения. Она знала: она больше не попадет в эту больницу. Будет скрываться, уедет куда-нибудь, но больше не попадет. Она им не даст такого повода, чтобы снова могли засадить ее туда.
Вызванный лифт остановился перед нею, она вошла в него, нажала кнопку первого этажа, и лифт, тихо пошоркивая тросом, понес ее вниз.
На первом этаже, когда двери открылись и вышагнула наружу, она вышагнула прямо на невестку, собиравшуюся садиться в лифт.
– Мама! – ахнула невестка. И не стала заходить в лифт, пошла, торопясь и заглядывая сбоку в лицо, рядом. – Мама, подождите! Мама, одно слово, пожалуйста! – быстро приговаривала она на ходу, пытаясь остановить Альбину.
Альбина молча миновала холл, тамбур подъезда из стекла и белого металла и остановилась только уже на крыльце. Здесь, в тени подъездного козырька, веял ветерок, нес прохладу, и не было той духоты, что внутри поликлиничного здания.
– Что такое случилось? – спросила она, оглядывая невестку.
Судя по всему, у той уже пошел седьмой месяц, живот был вполне отчетлив – не ошибешься, беременная или нет, и видимо, она пришла по какой-нибудь надобности к гинекологу. Одета невестка была, отметила Альбина, в ее костюм – тот самый, что вместе покупали тогда по талону, давно слишком большой самой Альбине, а невестке сейчас оказавшийся впору, костюм был делового, строгого кроя и не очень шел невестке, диссонировал с ее молодым, даже юным обликом, и однако она была именно в нем. Может быть, подумалось Альбине, потому она так любила ее вещи, что это ей было необходимо, чтобы пить ее?
– Мама! – сказала невестка умоляющим голосом. – ну, почему, почему? Я себя чувствую такой виноватой… Но в чем, в чем? Вы меня так заставляете терзаться. И это в моем положении! Разве я сделала что-нибудь плохое? Чем мы вам мешаем? Скажите, мы попробуем исправиться. Мама, пожалуйста, я прямо не могу, ведь я же с вашим внуком или внучкой хожу! Чем, чем мы вам мешаем?!
А то не знаешь, вурдалачка, хотелось бросить Альбине, но она помнила, как однажды, все тогда же, когда после ее больницы ходили с невесткой покупать платья, совершенно неожиданно для себя проговорилась невестке в своей тайне, и сейчас все в ней было настороже, чтобы не допустить похожего промаха.
– Живи, чего ты терзаешься, – сказала она вслух. – Не терзайся, нечего. Не можете уйти вы, – ушла я. – Какая разница.