– Но, мама, мама!.. – снова начала невестка, Альбина прервала ее:
– Бога ради, Бога ради! Только не страдай, я тебя умоляю. Прими как факт. И не уговаривай возвращаться, это исключено.
Она не жила дома с середины мая. Оказывается, когда ей открылось, кто может пить ее, невестка уже ходила с ребенком. Оттого они и стали вдруг так домоседствовать. Она ходила с ребенком, и выгонять их из дома было бы последней подлостью. Альбина поняла, что не сможет этого сделать, не по силам ей сделать такое. Сын, правда, предпринимая несколько попыток найти что-нибудь подходящее, но или он недостаточно упорно искал, или действительно так трудно было с нормальным жильем, однако все его попытки закончились безрезультатно, и она осознала, что нужно уходить самой.
Первую пору после ухода из дома она жила у бухгалтерши. Бухгалтерше было лестно иметь ее в постоялицах и страшно, – Альбина чувствовала это по каждому слову той, обращенному к себе, по каждому ее движению в своем присутствии, по всему ее поведению; лестно – потому что Альбина принадлежала для нее к тому могущественному вершинному слою, который вроде бы вот он, рядом, вместе работаете, но лишь попытайся коснуться – так недоступен, как Небеса, и оттого искушающе привлекателен, манящ и рождает желание любым способом приобщиться к нему, а страшно – потому что бухгалтерша боялась Альбининого диагноза, ожидала, каждое, должно быть, мгновение, каких-нибудь непотребностей с ее стороны, каких-нибудь выходок… И этих же сумасшедших выходок, видела Альбина, ждали от нее все домашние бухгалтерши – жить в такой обстановке долго было нереально. Да вдобавок ко всему тому дом у бухгалтерши оказался весьма невелик, только-только для ее семьи, даже тесноват, и Альбине не выкроилось не только своей комнаты, но даже отдельного угла, где бы имелась возможность уединиться, все среди чужих людей, у них на виду и с ними вместе, и она начала искать что-то собственное через несколько дней, как перебралась к бухгалтерше.
Сейчас она жила в летнем домике на садовом участке в шесть соток, в получасе ходьбы через лес от окраины поселка. От мысли найти квартиру в городе она отказалась с самого начала – это было не по силам, рассчитывать следовало только на свою, довольно смешную зарплату в поссовете да сберкнижку, которая тоже не отличалась у нее особой пухлостью, – она хотела снять себе какую-нибудь комнату с отдельным входом в своем же поселке, но и поселковые цены оказались велики несусветно, и все, что она в конце концов смогла снять – этот летний домик в одном из тех многочисленных коллективных садов, что, прячась по болотинам в лесах, окружали город со всех сторон. Владельцами домика была бездетная молодая пара, возраста ее сына с невесткой, участок достался им в наследство от умерших родственников, никакого интереса к садоводству с огородничеством они не имели, но и продавать дом им не хотелось, и они пустили Альбину в него едва не бесплатно. Дом был маленький, даже крохотный – комната и веранда, печь дымила, а напряжение в элекросети до того скверное, что вскипятить стакан кипятка для чая уходило чуть не полчаса, но Альбину все устраивало. Она взяла в прокате переносной телевизор с маленьким экраном, приволокла с работы стоявший там без употребления в председательском кабинете стабилизатор, чтобы телевизор мог работать и с таким напряжением, и жила вдвоем с Ним – ловя каждое Его появление на экране, каждое поминание Его имени и просиживая перед телевизором, когда показывали в записи заседания прошедшего в июле партийного съезда[63], до самого утра.
Она чувствовала, что должна быть с Ним сейчас беспрерывно, не оставляя Его своим вниманием ни на день, качели носились с прежней неудержимой стремительностью, с бешеной неудержимой силой вращались колеса, – у Него все должно было получаться, ничто не могло стать Ему помехой; но только если она все время будет держать Его в фокусе своего зрения, так она чувствовала.
И у Него все получалось. Несмотря ни на что. Ни на какие противодействия. Еще тогда, в марте, словно пройдя по бритвенному лезвию, Он победил на одних выборах, а теперь на этом партийном съезде, победил на других[64] – победил, хотя волны, что угрожали Ему, были такой высоты и мощи, что, казалось, сметут Его, сомкнут, перекрутят в своем нутре и выбросят наружу жалким бездыханным комком плоти. Ему все удавалось, все выходило, как было нужно Ему.
При том, что счет к Нему все возрастал и возрастал. Республики, примыкавшие к Балтийскому морю, одна за другой объявляли себя отдельными странами, унося с собой порты с флотами и побережья с курортами[65]; с продуктами в магазинах стало так плохо, что впервые после войны, которой она не застала даже своим младенчеством, повсюду вводили распределительные талоны; и пожар кавказских погромов дохлестнул своим пламенем до дальней Средней Азии: Ош называлось место, где выхлестнуло это пламя, сжегши разом полтысячи жизней, где-то в Киргизии, никогда прежде она и не слышала такого названия[66]. Ужасный счет можно было бы предъявить Ему к оплате, поскользнись Он на каком-нибудь из тех крутых виражей, что Ему приходилось закладывать.
Но она знала: никакой счет не будет Ему страшен, все пойдет Ему в зачет, а не в вину, если она будет с Ним, сможет быть с Ним, не отвлечется ни на что другое в жизни; а и не имеет она никакого права ни на что отвлекаться: нет у нее сейчас ничего важнее в жизни, чем Он.
– Что мне передать дома? – спросила невестка. Она буквально сочилась страданием. – Я вас видела. Я должна буду сообщить дома, что видела вас.
Честная какая, с издевкой подумалось Альбине. Вурдалачка! И сообразила, что может использовать невестку для разрешения своей безвыходной ситуации. Почему нет. Вдруг получится. Что дурного может та сделать ей на расстоянии.
– Передай своему свекру, – сказала она – пусть, организует звонок моему начальнику. А то меня с работы попросят. Я тут опять не ходила неделю… Поняла? Прямо немедленно.
– Хорошо, – покивала невестка. Альбина тронулась идти, и невестка потянулась за ней следом: – А где вы хоть живете-то?
Ах ты, знать ей, где живет! Альбина остановилась и выставила перед собой заградительным жестом ладонь: – Бога ради! Вот это не надо! У-воль!
И теперь рванула вниз по ступеням едва не бегом, чтобы невестка наверняка осталась на месте. Невестка с ее животом, как бы того ни хотела, не могла позволить себе двинуться за нею с подобной же резвостью.
А ладно, Бог с ней, оправдывалась после перед самою собой Альбина, мучаясь, что соблазн извлечь пользу из встречи с невесткой оказался сильнее очевидности: не иметь с нею никакого дела. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Раз уж такой случай – грех даже было бы не воспользоваться им. Не может же невестка из-за того, что передаст поручение, сделать ей что-то дурное…
И страхи Альбины действительно оказались безосновательны. Ничего, кроме пользы, не принесла ей нечаянная встреча с невесткой. Назавтра она вышла на работу, – и будто не отсутствовала неделю без всяких оправдательных причин: председатель вел себя с нею так, словно этой прогулянной недели просто не было в календаре. И бухгалтерша потом сообщала Альбине: вызвал и дал указание: проставьте ей в табеле, что работала.
Видимо, невестка не имела больше никакого воздействия на нее. Видимо, расстояние и впрямь сводило это воздействие к нулю.
Подтверждением тому было ее самочувствие. Нет, такого, чтобы она вновь стала чувствовать себя полной сил и здоровья, какой была, помнилось ей, год назад, особенно до больницы, – такого не произошло, силы ее до конца к ней не вернулись, оставались и слабость, и вялость, но в ней была воля одолевать их – вот главное. И ко всему тому она перестала худеть. И даже чуть-чуть поправилась, – она заметила это по своим ушитым платьям, которые, еще немного, и пришлось бы расставлять.
С неделю после встречи в поликлинике она внимательно следила за собой: худеет, не худеет, поправляется? – все с нею оставалось, как до встречи, и ее переполнило ликованием: невестка ничего не могла ей сделать, она ускользнула от нее, избавилась от ее упырьих пут! В ней появилось даже довольство, что они столкнулись тогда с невесткой, столкнулись – и вот результатом она знает, что правильно поступила, уйдя из дома, хорошо поступила, а не столкнулись бы и не дала бы ей поручение, – не имела бы тому подтверждения.
Ее подмывало поделиться своими ликованием и довольством с бухгалтершей, и она едва сдерживала себя, ужасно хотелось. Бухгалтерша заместила в ее жизни Нину.
Они теперь постоянно пили с ней на работе чай, перемывали косточки председателю и всем остальным, кто работал с ними в поссовете, дальше поссовета бухгалтершу ничто не волновало, никто не интересовал, и это Альбину очень даже устраивало. Потому что, если б иначе, разговор бы непременно выходил на Него, пришлось бы защищать Его, объяснять его поведение, и нечаянно, забывшись, она могла бы проговориться о своей тайне, а это было нельзя ни в коем случае. Недопустимо.
Бухгалтерша единственная знала, где она живет. И единственная, кроме самой Альбины, появлялась в ее жилище. здесь они тоже пили чай, подолгу кипятя воду на электроплитке, Альбина водила ее по чужим, заброшенным владениям, предлагала угощаться ягодами. Но все было неухоженное, вырождающееся – малина червивая и с болезненно-сухой землистой корочкой по закраинам, смородина мелкая и кислая, – и бухгалтерша, клюнув раз-другой, устремлялась обратно в дом. Пойдем, закипело уже, наверно, говорила она, не веря, что за такое время вода успела лишь хорошо нагреться. Приходи ко мне, я тебя такой малиной попотчую! У меня малина нынче уродилась, не малина, а чудо… Да, гляди-ка! – недоумевала она, обнаружив воду только еще пускающей со дна серебристые пузыри. Ну, у тебя тут!.. И после, когда все же сидели с чашками горячего чая в руках, хрустели печеньем, говорила с этим же недоумением: