– Ну, лето ладно, лето – оно лето. А как же ты тут зимой-то будешь?
– А что зимой, – отвечала Альбина. – Сейчас народу здесь много, вот напряжение и падает. А зимой нормально будет.
– Ну, может… – недоверчиво тянула бухгалтерша. И оглядывала стены: – Да ведь он же, поди, холоднющий!
– Да уж не жаркий, конечно, – соглашалась Альбина. – Дровами надо запастись. Дровами запастись, да топить не жалеть – и тепло будет.
– Ну, если не жалеть… – тянула бухгалтерша.
– Да уж, конечно, не жалеть, как же иначе, – выношенно подтверждала Альбина. Она уже договорилась с хозяином соседнего участка, имевшим бензопилу, что тот распилит ей дрова, когда привезут, и уже выписала себе через поссовет целых десять кубометров, чего должно было хватить на зиму за глаза, и только ждала, когда на базе появится береза, чтобы поехать и взять ее.
– А вообще ты чего, как ты дальше-то собираешься, – время от времени начинала допытываться в такие посещения бухгалтерша. – Долго ли можно так. Бросила все, и у самой ничего… мужика даже нет, это же ты все равно, как в воздухе висишь! Ну, повисишь-повисишь, а потом?
– А потом – суп с котом, – усмехаясь, традиционно отвечала Альбина.
Она ничуть не задумывалась ни о каком будущем. И ни о чем не загадывала вперед. Она знала: нужно пережить зиму, а там будет видно. Главное, пережить зиму, а там все само собой расставится на свои места, и сами собой найдутся ответы на все вопросы.
Первые утренники стали схватывать землю ломким хрустким панцирем и опушать траву белой щетиной инея в самом начале октября. Печь оказалась хуже, чем она полагала, и, чтобы не остывала, ее пришлось топить чаще, чем бы хотелось. А сам дом хуже держал тепло, чем она надеялась; едва печь остывала, тепло из него выдувыло, по утрам она просыпалась оттого, что у нее ломило от холода лоб. Листья с деревьев и кустов облетели, садовое пространство, тесно набитое маленькими яркими домиками, просматривалось насквозь, до темной стены окружавшего его леса, в домиках вокруг уже почти никого не осталось, десяток человек – не больше, и отсыпанные песком дорожки сада оживали только еще по субботам-воскресеньям, слышалось хлопанье дверей, стук каблуков по ступеням крыльца, далеко разносились звуки голосов, а потом и в субботы-воскресенья сделалось тихо, и от сторожа, обитавшего со своей старухой в хорошей, крепкой избе около садовых ворот, Альбина узнала, что они остались здесь втроем.
Что за зима ей предстоит, Альбина поняла лишь тогда, когда температурный столбик прочно переместился за нулевую отметку. Около пола воздух в доме не нагревался вообще никогда, и она все время, не снимая ни на минуту, была вынуждена ходить в валенках, оставшихся, надо полагать, от прежних, умерших владельцев, а вода в ведре около двери всегла была подернута сверху целлофановой пленкой ледка. И это при том, что теперь она топила печь три раза в сутки: даже и ночью, специально ставя будильник, просыпаясь по нему, напихивая полную топку дров и поскорее ныряя обратно под одеяло, пока постель не остыла. Выпадавший снег больше не таял, пушистый слой его делался все толще и толще, пришлось расчищать себе тропинку лопатой, и чистить приходилось громадное расстояние – до самого дома сторожа. Чистить так же получасового хода тропу в лесу было немыслимо. Пока в лесу снега лежало немного, ощутимо меньше, чем на садовом открытом пространстве, и одолеть путь до поселка было вполне возможно. Но через самое недолгое время снежный покров неизбежно нарастет и там, и как же ей добираться тогда? А на лыжах, как, ответил ей сторож, когда она спросила его, каким образом добирается он. Как еще-то. А моя старая вон всю зиму здесь сидит, никуда и не выбирается. Да что вы, удивилась Альбина. Она была все же городской жительницей, и такое не укладывалось у нее в голове. А если с сердцем вдруг что-то, ну, вообще с самочувствием, как «скорую» вызвать? А помирай, чего вызывать, отозвался сторож. Но потом ответил: а опять всё на лыжи, до поселка – и оттуда по телефону. Будет дорога расчищена – приедут. К саду и в самом деле вел довольно приличный проселок, по которому можно было проехать на машине, но он, кружным путем в огиб леса, вел сразу в город, и если добираться на работу по нему, это заняло бы целый день в одну лишь сторону.
Что же, ходить на работу на лыжах? Альбина не знала, как ей быть. Ну, лесом на лыжах – это туда-сюда, это еще приемлемо. А потом, по поселку? Не в руках же нести их. И каждое утро, и каждый вечер – по поселку на лыжах?
Мысль о том, что придется ходить на лыжах по поселку, угнетала Альбину. Она не могла представить себе этого. И ведь, наверное же, с рюкзаком за плечами, чтобы положить куда-то и сумку со своими вещами, и купленные продукты… Этими лыжами она сразу ставила себя в какое-то особое, ущербное положение по отношению ко всем остальным людям, выходила из ряда вон, делалась если и не посмешищем, то притчей во языцех, подобно Семену-молочнику.
Но другого способа добираться до работы она не видела, и получалось, что придется пойти на него. Лыжи, помнила она, стояли в кладовой рядом с туалетом, под лестницей на второй этаж, она помнила даже, как они там стоят, и знала, где палки от них и ботинки, ей было бы достаточно пяти минут, чтобы зайти, взять это все и уйти, летом, в первый месяц после ухода из дома, когда обнаружилось, что нужно то платье и то, эта вещь и еще вот эта, она так и делала: звонила домой, там никто не снимал трубку, – и она тут же вылетала из поссовета, открывала своим ключом дверь, кидала быстро в приготовленные сумки нужные вещи и уходила, никого не увидев. И сейчас она хотела сделать так же, но всякий раз, набрав номер, напарывалась на голос невестки: «Аллё-о! Да говорите же!» – и до нее, наконец дошло: невестка уже в декретном отпуске, ждет родов, мало куда, наверно, выходит, и идти за лыжами – увидеться с ней.
Но увидеться с кем-либо из семьи, тем более с ней, – было совершенно невозможно. После очередного невесткиного «Аллё-о?» Альбина принялась звонить по справочнику в различные городские магазины, где могли торговать лыжами: с лыжами, оказывается, была сейчас проблема, почти не купить, оказывается, в их края привозили лыжи обычно из Эстонии, а теперь – все, кончились эстонские лыжи, больше не будет. Но выхода у нее не было, ей нужно было достать лыжи во что бы то ни стало, и в конце концов ее звонки увенчались успехом: лыжи нашлись на некоей загородной лесоторговой базе, где им совершенно не полагалось быть, – должно быть, завезли туда по обычной нелепости, и вот они стояли там, пылились вдали от своего покупателя.
Поездка за ними стоила ей полного дня. И пришлось еще искать мастерскую, где бы прикрутили крепления и подковали металлом ботинки, ехать туда в другой день, забирать лыжи, и все это делалось Альбиной не с легкостью, что вдыхается в любую заботу ощущением неизбежной необходимости ее, а через силу, с натугой, словно бы сквозь рыдание.
Что-то надламывалось в ней, – она чувствовала, боялась этого и боялась признаться себе в своем страхе.
Вернувшееся на неделю тепло съело почти весь снег, заставив Альбину ходить в резиновых сапогах, и снова обрушился мороз, и сразу взял десятиградусную отметку, – вскочив среди ночи по звонку будильника заправить топку дровами, она осознала, что температура в комнате почти нулевая, несмотря на то, что последние угли в печи перестали пыхать язычками пламени и она закрыла заслонку всего каких-нибудь часов пять назад. И тут, швыряя в печь приготовленные с вечера тоненькие полешки, чтобы огонь скорее схватил их, вся содрогаясь от пробиравшего до костей озноба, Альбина осознала, чего боится.
Она боялась бессмысленности своей жизни здесь – вот чего!
Ей мнилось до нынешней ночи, что она боится не выдержать своего существования в этом домике, боится, что все старания выжить здесь напрасны, пойдут прахом, слишком непривычна была она к подобному быту, слишком изнежена комфортом, – и не выдержит, сорвется, убежит в дом, под бок к невестке, пьющей ее силу, а на самом деле она боялась совсем другого: бессмысленности своей жизни здесь!
Ведь Он же был напрочь лишен ее внимания все последнее время! Эта ее нынешняя жизнь здесь съедала ее всю, без остатка, растворяла ее в тысячах бытовых забот, будто в какой-нибудь серной кислоте, сжирала все ее дни, все ее силы, – ее не оставалось на Него ни капли! Ей нужно было колоть дрова, щепать лучину, носить воду, выносить помои, готовить себе еду и очищать кастрюли от сажи, которой они покрывались в мгновение ока, поставь их только раз на огонь, а еще и стирать, и устраивать себе баню в таких условиях – ей беспрерывно нужно было крутиться белкой, чтобы обеспечить свое существование здесь, и ее уже не хватало даже на то, чтобы смотреть, хоть вполглаза, информационную программу по телевизору каждый вечер! И это еще лишь предзимье, а когда грянет действительно зима? И, уходя отсюда в поссовет, там она тоже только и думала о печи, о лучине, о ведре с помоями – не забыла ли вынести, чтобы потом в комнате не пахло, о ведре с водой – не забыла ли поднять его на печь, чтобы лед не взялся броневой коркой… этот ее быт здесь замкнул всю ее жизнь на себя, загнал ее в себя, как в клетку, и что тогда за смысл был в ее жизни здесь, польза ли была от этой жизни?
И после, лежа в не успевшей нахолодиться постели – так быстро скакнула в нее обратно, – слушая в темноте, как, потрескивая, разгорается в печи огонь, глядя на первые слабые отсветы его на потолке, она поняла: Он упущен ею. Что она наделала, как так получилось?! Такого не случалось еще никогда, даже в пору ее сумасшествия с этим проклятым афганцем, оказавшимся сыном Гали-молочницы. Она упустила Его, несомненно, – и безусловным свидетельством тому являлось то, что Он делал сейчас. Он сдавал позицию за позицией, программа реформ, которую еще в конце лета и начале осени Он одобрял, была им оставлена без поддержки[67], а оставляя ее без поддержки, Он оставался без поддержки сам, окончательно и навсегда расходился с тем хитроглоазым, с круто-завитым пепельным клоком волос на лбу. Он рубил сук, на котором единственно и мог усидеть, рубил, чтобы с неизбежностью рухнуть, – это было так очевидно, почему Он не видел этого?!