– А, конечно. Конечно, – согласилась Нина. – Разумеется.
Альбина, проводив ее обратно до работы, ехала в автобусе к себе в поссовет и думала благодарно: вот Нина, вот настоящая душа, вот все-таки настоящий друг, все поняла! Какая молодец, как жалко, что тогда прогнала ее от себя и прежним отношениям, уже не быть. Такая тонкость, такая чуткость, – изумительно!
Она чувствовала себя полной решимости, сил, – она готова была сделать назначенное ей. Дожить день до конца, пережить вечер с его общим ужином, программой «Время» в девять часов по телевизору, лечь спать, а там под утро после кормления невестка откроет к ней дверь: «Мама, вы возьмете?»
Потом, задним числом Альбина сообразила: должно быть, пока она ехала к себе, Нина дозвонилась до мужа, тот, в свою очередь, тотчас позвонил, куда надо, – потому ее в поссовете уже ждали. Ей даже вспомнилась машина «скорой спецпомощи», стремительно обогнавшая автобус на въезде в поселок.
Чего она потом никак не могла понять – это того, как так случилось, что открылась Нине. Ведь нельзя же было открываться никому, и Нине тоже!
Потрясение, котрое она испытыла, когда, войдя в свою комнату, увидела там двух здоровенных мужиков в белых халатах, оказалось столь сильным, что первую неделю в больнице она не могла ни есть, ни разговаривать, а только то и делала, что лежала днями неподвижно на кровати, и перевернуть с боку на бок свое затекшее тело – было непосильно. Но, едва она оказалась в больнице, к ней вернулась полная внятность и трезвость мысли. Это же в самом деле нужно было сойти с ума, – открыться Нине! Что за помрачение сошло на нее? Все отрицать, ни в чем не признаваться им, этим следователям-врачам! Все они специально хотят выведать у нее побольше, чтобы ослабить ее, сделать неспособной стоять на страже, и она не должна поддаться им! Не поддастся, – может быть, еще получится помочь Ему. Вернее, не так. Она поможет Ему уже тем, что не поддастся им. Уже одним этим.
Через неделю она почувствовала себя способной вставать с кровати. Врачом ее снова оказалась та гренадерша с белокурыми кокетливыми локонами из-под белой докторской шапочки.
– Ну, полегче немного стало? – ласково спросила она, позвав Альбину к себе на беседу. И упрекнула ее, с этой же ласковостью: – Лекарства, наверное, которое вам прописывали, не пили, да?
Это, разумеется, было правдой, той, от которой вполне можно было бы и не отказываться, но, раз уж постановила для себя ни в чем не открываться, Альбина решила остаться верной этому принципу и тут.
– Как не пила, – сказала она. И не удержалась, брякнула: – Двойной мерой.
– Двойной? – мгновенно насторожилась врач. – Зачем двойной? Кто вам так подсказал?
Нелепая Альбинина шутка оказалась спасительной. Врачиха приняла ту за правду и вцепилась в нее, как мертвою хваткой вцепляется голодная собака в мозговую кость.
– Ну и ну! Двойную порцию! – сокрушенно произнесла она, когда Альбина, подыграв ей, повинилась, что никто ничего не подсказывал, а хотела как лучше, чтобы скорее выздороветь. – Ну и ну! Тогда все понятно… Ведь все же хорошо только в меру, ведь знаете же! – И задала новый вопрос: – А значит, раз говорите «выздороветь», чувствовали себя больной, осознавали, что с вами что-то не так, не в порядке?
– Как не чувствовала, конечно, чувствовала, – продолжая сбивать врачиху со следа, отозвалась Альбина. – Я вам верю. Говорите – «больна», значит, так и есть.
– Но как у вас вдруг появилась мысль убить внучку? – с особой, предупредительной мягкостью спросила врач. – Если вы сознавали, что вы больны, вы ведь должны были понять противоестественность такого желания. Или вам показалось что-то? Голос какой-то приказал как бы?
– Да не было у меня никаких таких мыслей! – сказала Альбина. – Бред какой!
– Нет, может быть, это вы сейчас так считаете, когда уже не пьете тех лекарств. Двойную порцию. А тогда, припомните, все-таки хотели?
Альбина собрала всю свою волю и засмеялась.
– Да ничего я не хотела. Это все от этой моей… подружки моей идет? С нее станет. Она все и придумала. Мстит мне. Она мужа рогатит – у него там, как у оленя. Мы, было, с нею поссорились, и я, дура, ему сказала. Вышло так. А теперь она мне в отместку решила. На меня же все можно наговорить.
Альбину несло – как по хорошей лыжне под уклон. Слово ложилось к слову, она и не знала, что может так сочинять, ей вралось с таким вдохновением – захватывало дух от восторга перед самою собой.
Врачиха смотрела на нее с видимым недоверием.
– Но если вы пили лекарства больше, чем нужно, у вас вполне могли появиться всякие побочные эффекты.
– Могли, да? – сделала Альбина растерянный вид. – Наверное. Вы знаете. Может быть, были какие-нибудь. Я не заметила. Но насчет того… что вы! Бред какой!
– А если повспоминать, хорошо-хорошо повспоминать, – предприняла еще одну попытку поймать ее врачиха. – Вдруг это вам только сейчас так кажется?
Теперь Альбина сделала вид, будто очень крепко задумалась.
– Ну, я не знаю, – сказала она потом. – Если вы очень хотите, я, конечно, могу вам признаться… мне ведь все равно, я в любом случае здесь… но это будет неправдой.
Лишь бы не посадили на инсулин, молилась она. Логично, не логично ее вранье – о том она не думала. Ее не заботило это. Пусть сами разбираются. Лишь бы избежать инсулина. Она боялась: если инсулин – опять у нее, не заметит сама, отобьет всю память, опять потеряет Его из поля зрения, при том, что именно сейчас Он больше всего нуждается в ее охране, и, не дай Бог, повторится что-нибудь похожее на то ужасное землетрясение… нет, она не имела права допустить подобного! То, что ей не удается выбраться раньше, чем через два месяца, она, по прошлому опыту, прекрасно понимала. И следовало не просто продержаться эти два месяца, а продолжать отправлять положенные обязанности, исполнять свой долг.
Инсулин ей не назначили. Кто знает, может быть, действительно благодаря ее дурацкой шутке. Что-то кололи, давали какие-то таблетки. От уколов было не увернуться, а таблетки, научившись прятать их в защечных пазухах, показав медсестре чистый рот, выплевывала потом в туалете. И каждый вечер перед информационной программой заранее занимала место около телевизора.
Однако озонная грозовая атмосфера вокруг Него не рассасывалась. Она физически ощущала: как бы стремительные маленькие молнии беспрерывно трещали над его вконец поседевшей и на макушке совсем теперь безволосой головой, целя безжалостно и смертельно кольнуть своим острым жалом. И спасало Его лишь то, что, несмотря на несметное свое число, они были малы и слабы и пробить панцирь, которым она невидимо окружала Его, было им не по силам. Но если б они соединились вдруг в единый разряд, прочности панциря наверняка не хватило бы; угроза, высказанная Ему кровью двадцати человек в начале года, никуда не исчезла, она сохранялась, и это слияние молний в одну могло произойти в любой миг.
Временами теперь ей стало казаться, что оно возможно через посредство того властно-хитроглазого, что поднялся едва не вровень с Ним, с падающим на лоб круто-завитым клоком волос. Он так и назывался у нее про себя: Крутым. Крутой, добившись показа своего выступления по телевизору, держась с неестественной прямизной, будто был под одеждой в корсете, объявил с экрана, что больше не верит Ему, что прежде, веря Ему, ошибался![72].
Это был молниевый разряд куда сильнее всех остальных. И все же что-то в Альбине сопротивлялось тому, чтобы окончательно утвердиться в своем ощущении. Словно бы не доверяла самой себе. Как бы сама же и сомневалась в верности того, что чувствовала.
Подтверждение сомнению ждать себя не заставило. Неимоверной мощи удар обрушился на Крутого. Шесть человек из того парламента, который он возглавлял, ближайшие его помощники, затеяли кампанию по его низвержению, и были мгновения – чудилось, что затеянное удастся им. Собравшийся съезд кричал и топал ногами, сгоняя Крутого с трибуны, столичные улицы, смотрела она с замирающим сердцем хронику, были забиты колоннами военных грузовиков с солдатами[73], удар был нанесен с таким расчетом, чтобы ему уже не подняться. Случившееся было того же рода для Крутого, что январская кровь для Него, и она поняла: Крутой ни при чем. Он, поняла она, не являлся ни соратником, ни соперником, он находился в какой-то иной связке с Ним, какой – непонятно, но совсем иной, чем она полагала, и были они связаны неразрывно, связаны так – не разъять, и неуспех одного означал бы поражение другого.
Ее особая заинтересованность в политических новостях на прошла мимо внимания врачихи.
– А почему вас так все эти дела волнуют? – спросила врачиха во время очередной беседы с Альбиной. – Я заметила, как по телевизору что-то о высших сферах, – вас прямо не отрвать от него. Другие хотят фильм, а вы – чуть не до драки с ними: сессию смотреть.
– Ну, а почему… я не поняла… если интересно… – Альбина вся напряглась, боясь неосторожным словом нанести какой-нибудь ущерб Ему. Слишком близко подступила врачиха к ее тайне.
– Нет, это хорошо, что интересно, – согласилась врачиха. – Но мне кажется, вам как-то по-особенному интересно. Словно бы вас как-то лично касается. Да?
Альбина понимала, что нужно запутывать след. Она ощущала себя зайцем, убегающим от гончей, и горячее собачье дыхание уже опаляло сзади ее беззащитное заячье тело.
– Ну так ведь нужно же развлекаться каким-то образом, – сказала она. – Скучно ведь. А там, на сессиях этих, – такой цирк! Да что цирк! Цирк ни в какое сравнение не идет.
– Значит, это для вас как развлечение? – уточнила врачиха.
– Ну так! – подтвердила Альбина. – Никакой цирк – ни в какое сравнение.
Врачиха сидела, молча смотрела на нее, и по глазам врачихи Альбина не могла понять, удалось ей сбить преследующую ее гончую со следа или нет.
Ей казалось, что все-таки удалось. О том свидетельствовало и собственно это вот растерянное врачихино молчание, и то достаточно щадящее лечение, которое она не заменяла ни на какое другое.