– К чему приготовиться? – прошевелила онемевшими губами Альбина, понимая ее на этот раз совершенно отчетливо, – и понимать не желая.
– Ну так к чему-чему… что прикидываться-то! – не дала ей поблажки знахарка. – Нет у меня для тебя отвара.
Альбина сидела напротив нее, не смея поверить. – А вот Татьяна… птичницей зовут… у нас живет… – залепетала она. – Ей ты… и уже три года…
Знахарка перебила Альбину:
– Для кого есть, для кого нет, что ж ты мне не веришь, сердечная, если пришла!
Поднять Альбину, чтобы уходить, потребовалась невестка. Знахарка, темно громоздясь в своем кресле, молча наблюдала за их движениями, молча проводила взглядом до самой двери, но, когда уже начали открывать ее, окликнула Альбину:
– А больше-то с тобой некому, что ли, возжаться?
Смысл ее вопроса не дошел до Альбины.
– То есть? Вы о ком? – спросила она.
– О товарке твоей.
– А собственно… – до Альбины так и не доходило, что имеет в виду знахарка.
– То «собственно». Она вот тебя и выпила, – сказала знахарка.
Альбину ударило молнией, Она вспомнила. Как она могла забыть! Ведь это из-за невестки ушла она тогда из дома и жила в том продувном садовом строении. И получается, если бы не вернулась домой, все могло бы быть по-другому!
– Что вы такое несете?! – с еле сдерживаемой яростью в голосе произнесла невестка. – В вас ответственность за свои слова какая-то есть? Это вы с больным человеком!
– Да ты виновата разве, – сказала невестке знахарка.
Альбина смотрела на знахарку, и ей чудилось, что та дает ей сейчас именно тот, необходимый совет.
– А если… если я сейчас, – спотыкаясь, проговорила она, – сейчас если… без нее?
– Не можешь, поди, без нее? Без нее, поди, как без рук, без ног?
Альбина выдавила из себя что-то нечленораздельное. Знахарка видела ее глубже, чем видела себя она сама.
– Ладно, забудь, – махнула рукой знахарка. – Теперь уж без разницы.
Сухонькая, легкая, как перо, ее помощница, подождав-подождав в полуоткрытых дверях с новым пациентом, толкнула дверь, растворяя во всю ширь, и принялась вытеснять Альбину с невесткой из комнаты:
– Идите, идите, давайте, вот встали! Закончен прием, идите!
Дома Альбина сразу легла в постель и не вставала с нее, даже чтобы сходить в туалет, целые сутки.
Через сутки, поднявшись, она позвала к себе старшего сына и попросила отправить ее в психушку. Вернуться в онкологическую больницу после самовольного ухода нечего было и думать, врачи бы теперь вволю накочевряжились, прежде чем вновь взяли ее, а ей требовалось покинуть дом как можно скорее. Она решила для себя за эти сутки, что должна протянуть сколь возможно долго. Какие бы страдания ни пришлось перенести для того. Она обязана была прожить высшую меру времени, какую только могла отпустить ей ее болезнь, а для того ей следовало оказаться вне доступности для невестки. Может быть, Ему не хватит именно одного дня ее жизни, чтобы довести назначенное до конца.
– Как я тебя отправлю туда, что тебе там делать сейчас, – отказался сын. – Лежи уж дома. Все лекарства, какие надо, все достану, не беспокойся.
В Альбине поднялась, полыхнула обжигающим пламенем такая злость, – она и не думала, что еще способна на чувства подобной силы.
– Не знаешь, как отправить мать в психушку?! – Голоса ей на настоящий крик уже не хватало, и нечто похожее на змеиный шип вырывалось из нее. – Вспомни! Придумай что-нибудь! Сочини! У меня диагноз, возьмут как миленькую!
– Мама! Мамочка! – стояла над ней, сменив сына, взяв ее руку в свои ладони и будто грея в них, невестка. – Мамочка, зачем вам туда? У нас такой камень будет на совести! Оставайтесь дома, я вам обещаю: я все для вас!
Альбина не отнимала у невестки свою руку, И не было на это энергии, и ничего она, кроме того, против самой невестки не имела.
– Хочу так, – сказала она невестке. – Сделайте, как я хочу.
Из психиатрической больницы Альбина уже не вышла. Онкологический ее диагноз раскрылся в первый же день, но ей требовалось уже не лечение, а лишь облегчение тех мук, через которые ей должно было пройти, и ее просто перевели в крохотную отдельную палату, длинную, как пенал, и разрешили приходить к ней на свидания прямо сюда и в любое время. Но невестку к себе она не пускала, а муж с сыновьями навещали ее по очереди, только чтобы забросить какое-нибудь питье вроде клюквенного морса, которого она выпивала за сутки литров пять, и она проводила дни в одиночестве, лежа с закрытыми глазами, и, стискивая от чудовищного напряжения скрежещущие зубы, вела черенок метлы, теряющейся в неведомой дали, в одну сторону, взмах заканчивался, движение иссякало, – и делала шаг вперед, налегала на черенок, чтобы повести в другую сторону…
Впрочем, раз в день и редко какой пропуская, к ней приходила и проводила около нее по полтора-два часа гренадерша-следователь. Альбине нужно было от кого-то узнавать новости о Нем, и в ответ на информацию врачихи она рассказывала ей о том, о чем та пытала Альбину в прежнее ее пребывание здесь, но в чем Альбина раньше не признавалась. Теперь, считала Альбина, уже все равно. Теперь, полагала она, можно. Гренадерша сидела около нее, записывала ее медленную тягучую речь в толстую тетрадь на коленях и время от времени упрекала Альбину: «Ну, почему вы ничего не рассказывали! Мы бы вам помогли, непременно помогли! От всех бы ваших навязчивых состояний избавили, ручаюсь. Жили бы себе, не знали этих ужасов!» Ну да, спасибо, избавили бы, отзывалось в Альбине. Этого только ей не хватало. Но вслух ничего подобного она не произносила. Как не произнесла ни разу, тщательно следила за собой – и не произнесла, Его имя. Ради чего она толкала качели, ради Кого – о том она гренадерше не рассказывала. Ей еще доставало сил и дурить ее. «А вот что, какое у вас ощущение, как вы эту галлюцинацию ощущаете: она у вас перед глазами? Или внутри вас, в мозгу?» – спрашивала врачиха. «В пупке», – отвечала Альбина. «Что в пупке?» – не понимала та. «А через п. упок все проходит, – мысленно ухмыляясь, говорила Альбина. – Так чувствую». «Как удивительно», – бормотала врачиха, работая ручкой в тетради. Альбина видела в ее глазах охотничий азарт и не могла удержаться, чтоб не подбросить врачихе дополнительную добычу. «Но два раза, – говорила она особенно тихо, заставляя гренадершу склоняться к своим губам, – проходило через влагалище. Так прямо и чувствовала». Гренадерша записывала, стремительно летая ручкой по тетради, и Альбина думала, что она собирает материал для какой-нибудь статьи в научный журнал, а может, для диссертации, и мысль о том, сколько в той статье или диссертации будет ахинеи, веселила ее, и веселье рождало в ней даже что-то похожее на бодрость.
А в один из дней ее посетил совсем уж нежданный гость: Семен-молочник.
Это было отвратительно, что он пришел сюда. Сама Альбина, конечно, не чувствовала, но знала и не сомневалась в том, что воздух в палате не просто застоен и сперт, но буквально пропитан запахами ее тяжелого пота, ее испражнений, и приходить сюда неблизкому человеку – какого дьявола!
– Чего тебе здесь? – враждебно ответила она на его приветствие. – Нечего тебе здесь! Иди! Зачем ты мне нужен тут?!
Но выставить Семена откуда-нибудь, куда он пришел по какой-то своей надобности, – было занятием безнадежным. Она забыла об этом, но он тут же ей о том и напомнил, пройдя, как не услышал ее, к стулу и садясь у нее в изголовье.
– Ой, матушка Альбина Евгеньевна! – заприговаривал он укоряюще, весь – и широким своим розовым лицом, и острыми голубенькими глазками – лучась в открытой неподдельной улыбке. – Ой, нехорошо, ну как же так, что же это ты! От всех скрываешься, нигде тебя не найдешь, хочу повидать – проблема! А не чужие люди ведь, чтоб не увидеться! Вот я тебе творожку своего принес, молочка парного баночку… – принялся он вытаскивать из сумки у себя на коленях свои гостинцы. И заворочался на стуле: – Куда их тебе?
– Поставь на тумбочку, – обессиленно, сдаваясь под его напором, – сказала Альбина.
– Во, конечно, куда еще, на тумбочку! – шевелясь около нее, шурша сумкой и пакетами из полиэтилена, приговаривал Семен. Снова утвердился на стуле, успокоился, Альбина молчала, лежа с закрытыми глазами, и он через паузу сказал: – Так что, вправду, что ли, умираешь, Евгеньевна? Место твое не отдают никому, однако. Держат. Хотя по всем законам пора.
Альбина открыла глаза. Лицо Семена нависало над нею рыхлой розовой массой с вкрапленными в эту массу двумя васильками, – так низко он склонился к ней.
– Чего нужно? – спросила она. – Говори, боже ты мой…
– Так чего нужно, чего нужно, Альбина Евгеньевна… – Семен несколько сбился от ее прямоты. Но тут же и оправился. – «Дубки» мне нужны, Евгеньевна, знаешь же. Место самое то, мне другое – никак, но мне ж его получить нужно. Давай бабу мою на твое кресло. Ей оттуда все видно будет, она оттуда, как надо, прорегулирует. Старший твой большой, говорят, хозяин стал, заменил, значит, папашу достойно, он нашему председателю скажет – тот живо под козырек возьмет. А я маслодельню поставлю, сыроварню заведу, – внучке твоей всегда свеженькое со скидкой будет. Без молочного-то, – он хохотнул, – никто не обойдется!
Альбина слушала его, – и ей хотелось зареветь, и было смешно одновременно.
– Какой-то ты дурак, Семен, а? – выговорила она, когда он умолк. – И хитрый, и дурак, и бесчувственный, как чурбан. Чего ты ко мне приперся? К ним и иди, кто хозяин, а я что?
– Так ведь сын твой, Евгеньевна.
– Что ж, что сын. Я к этому ко всему отношения не имею.
– А к чему имеешь? – быстро спросил Семен.
Альбине было так смешно, что она все же похмыкала.
– Там тебе без интереса, к чему имею. Пожить вот еще надо бы. Уступи мне своей жизни немного, а?
Семен потерялся. Он воспринял ее просьбу всерьез.
– Так как… так у тебя что… Тебе крови надо, что ли?
– Надо, чтоб ты ушел, – изнеможенно сказала Альбина.