Альбина начала осознавать себя через трое суток. Возвращение в сознание было отмечено лицом невестки. Оно плоско нависало над ней, полузакрытое волосами – невестка сидела на стуле около кровати с упавшей на грудь головой, спала, – и Альбина какое-то время смотрела на нее, не понимая, что случилось, почему сама она не на судне, а в постели, а невестка зачем-то дремлет тут в ее изголовье. Потом она вспомнила свой полет, вспомнила метлу, словно бы вклинившуюся во что-то с размаху, и осознала, что между нею нынешней и той, на судне, – некая пропасть, и за время, вместившееся в эту пропасть, случилось нечто ужасное. Ужасное настолько, что, наверное, уже ничего не поправить.
Невестка от ее голоса замотала головой, просыпаясь, дернула голову резко вверх и приоткрыла глаза.
– О-ой, мама! – моргая слипшимися ресницами и радостно улыбаясь, протянула она.
– Что с Ним? – спросила Альбина.
Невестка ничего не поняла.
– С вами? Все хорошо, мама, все хорошо, вы поправляетесь.
До лжи невестки Альбине сейчас не было никакого дела. Ее лишь раздражило, что невестка отвечала ей как полной идиотке.
– Не обо мне речь. С Ним что? Он жив?
Она была уверена, что невестка должна понять ее, но невестка опять не поняла, и пришлось объяснять ей, когда внутри все дрожало от нетерпения узнать и страха предстоящего знания.
Но Он был жив. Сам Он был жив. А страны, в которой Альбина родилась, выросла, прожила жизнь, этой страны больше не было. Она прекратила свое существование в минувшее воскресенье, восьмого декабря – решением высоких властных лиц трех республик, входивших в страну, где она родилась, выросла и жила, волей трех бывших Его подначальных, отпущенных им на свободу и собравшихся в лесном уединении, на некоей охотничьей даче без Него[80].
Сам Он остался жив, с Ним самим ничего не приключилось, но то, что произошло, – это было равносильно Его смерти. Это было хуже, чем смерть. Это было нечто иное, о чем она и не думала, о возможности чего и не подозревала, чего она просто-напросто не представляла!
Невестка еще рассказывала, описывая подробности, она закрыла глаза и отключилась от ее рассказа. Все. Все было кончено. Она не справилась со своей задачей. Ей не удалось уберечь Его. Жизнь ее не имела больше ни малейшего смысла, можно было умереть хоть сейчас.
А тот, властно-хитроглазый, с одутловато-мясистым лицом, который прозвался у нее Крутым, один из тех трех, что решили Его судьбу на лесной охотничьей даче, неожиданно осенило ее, он – правильно, не соперник и не соратник, все так, и вовсе они не взаимоукреплялись, это все обман, одна видимость, он – противник, вот он кто, как она не поняла того раньше! Если бы она поняла раньше!.. Противником – вот он кем был!
С этого дня Альбина не гнала от себя невестку. Она уже и не смогла бы без нее. Теперь около нее нужно было постоянно дежурить. Силы оставили ее настолько, что она не могла больше перевернуться с боку на бок сама, не могла подняться на судно и не могла сидеть на нем, если ее не держали сзади под мышки. «Мама. А вы поправляетесь!» – воскликнула однажды невестка, протирая ее лосьоном, Альбина оглядела себя – действительно, руки в запястьях округлились, округлились пальцы, она удивилась подобному, но тут же и поняла, что это перестала выходить из нее жидкость. Опух, стал похож на подушку и живот, но чуть повыше пупка он проваливался внутрь, и, прося невестку помочь ей пощупать там себя рукой, она ощущала пальцами через кожу угластые сочленения позвоночника. Невестка не отлучалась от нее никуда, оставив дочку на попечение своей матери, которую специально для того срочно вызвала из ее захолустья, тут же, в палате около Альбины и спала, принося на ночь с разрешения врачихи-гренадерши какой-то узкий топчанчик и приставляя его к самой Альбининой кровати. Вроде ничего баба досталась парню, думала о ней Альбина в те нечастые часы, когда находилась в ясном сознании. Она редко находилась в нем, – ее постоянно кололи наркотиками: когда действие одного укола кончалось, ее начинало печь изнутри несусветной болью, и ей делали новый укол. Но когда вдруг непонятным образом накатывало ясное сознание и не было боли, она думала именно об этом: вроде ничего баба. И больше в ней не осталось теперь никаких мыслей, даже о Нем; она и удивлялась тому, но словно бы и радовалась, чувствуя некое облегчение.
В одно из таких своих неожиданных просветлений по совершенно опять же необъяснимой причине ей вспомнилась ее вторая поездка к знахарке. Вернее, не собственно поездка, ничего у нее не сохранилось от той в памяти, а как знахарка сказала ей: «Крестись!» И вспомнилось следом, что было в ее жизни, уже обещала себе: если все обойдется, все будет хорошо – обязательно крестится. Когда это было, в каких обстоятельствах? Она не помнила. Но помнила, что обещала, – ясно, отчетливо помнила; обещала – и не выполнила, почему?
– Ты крещеная? – спросила она невестку.
Голос у нее стал слабый и сиплый, и невестка не расслышала ее.
– Что? – наклонилась она к Альбине.
Альбина повторила.
Невестка словно бы поколебалась, прежде чем ответить.
– Нет, не крестили меня, – сказала она.
– Сможешь в церковь сходить, привести ко мне, чтобы мне окреститься? – попросила Альбина.
Теперь невестка явно расслышала ее, но медлила с ответом, молчала – словно хотела отказать ей, и не знала, как это сделать.
– Да, а зачем вам, какой смысл? – сказала она потом.
– Хочу.
– Как я вас оставлю?
– Оставь. Ничего, – просипела Альбина. – Сходи, попроси. Надо мне. Чего тебе не сходить?
– Да нет, я схожу – опять помолчав, сказала невестка. – Пожалуйста.
– Прямо сейчас.
– Как прямо сейчас. Десять вечера.
– Да? Десять вечера? – У Альбины не было никакого представления о времени.
– Завтра схожу, – пообещала невестка. – Завтра суббота, целый, наверно, день будет открыто, так что, наверно, застану кого нужно.
– Спасибо тебе. Милая ты моя, – сказала Альбина. Так у нее попросилось: «милая». В ней было громадное, всю ее растворившее в себе, расслабляющее чувство благостного облегчения: она вспомнила, что должна сделать, сделать непременно и безусловно, вспомнила – и теперь осталось только немного подождать, дождаться, вернее, и все, действительно можно умирать.
Должно быть, она начала задыхаться, будучи в забытье, и удушье вернуло ее в сознание. Кислород, попросила она невестку, но та не отозвалась. Кислород, просипела она, но невестка все так же не отзывалась. Альбина попыталась приподнять голову, чтобы увидеть, есть рядом с нею невестка или нет, – невестки не было. Куда она могла деться, прозвучало в Альбине стоном. Какое сейчас время суток, день или ночь, она не понимала: тяжелый сумеречный туман заполнял палату, и было им совершенно невозможно дышать. Помоги, ты где, помоги, задыхаясь, позвала она невестку еще раз.
В груди у нее, услышала Альбина, забулькало, словно там открыли отключенный от воды кран. Почему, почему невестка не возвращалась, куда она ушла так надолго! Альбина потрогала себя за нос – она была еще жива. Подергала себя за волосы – ей стало больно. Уперлась ногами в спинку кровати – и ноги сорвались, проскочили между прутьями. Она судорожно, быстро-быстро заперебирала ногами, стараясь снова упереться ими в прутья, ей необходимо было упереться, чтобы не умереть, дождаться невестки, но прутьев на месте не оказалось, и не оказалось кровати под ней, – она словно бы висела в воздухе, вернее, не висела, а как бы плыла в нем, раскачиваясь, подобно сорванному древесному листу. В недоуменной надежде, что это лишь обман чувств и кровать под нею сейчас обнаружится, она зибилась, задергалась изо всех сил, какие еще имелись в ней… но не было никакой кровати, и откуда той было взяться: она действительно летела по воздуху, увлекаемая сильной восходящей струей, громадный, похожий на воинский шлем выпуклый холм, на котором она стояла, остался далеко под нею и в стороне, буря улеглась окончательно, и, хотя небо было застлано мглистыми плотными облаками, сам воздух был ясен, чист, спокоен, видно окрест до горизонта, во все стороны, и на вьющейся тонкой бечевой нитью проселочной дороге со всею отчетливостью рисовалась крошечная человеческая фигурка, двигающаяся куда-то. А, вспомнилось ей, это ради него стояла она там, на том холме, увидеть бы его, понять, кто это. И словно она могла управлять несшим ее воздушным потоком, поколебав, поколебав ее невесомое тело на месте, он повлек ее вниз, пронес над холмом, на котором она стояла, над речкой, серебряные петли которой она видела прежде лишь издали, с высоты, над озерцом в тихой искристой ряби, над лесом, расчленившимся на деревья, над полем в бегущих волнах какого-то злака, подошедшего к зрелой поре, и дорога оказалась под нею – разбитая, унылая проселочная дорога русской лесостепи, пыльная и с глубокою, непроезжей колеей, а человеческая фигурка на ней была уже совсем близко – фигура, не фигурка, что-то в облике этой фигуры показалось ей прекрасно знакомым, близким, нужно бы увидеть лицо, ей не терпелось увидеть лицо… и она увидела.
Это был Он. Это, конечно, был Он, и кем еще мог оказаться человек на дороге! Это был Он, она не сомневалась, что это Он!
Ее поднесло к Нему совсем близко, и тут она увидела, что Он абсолютно слеп. Он шел, высоко вскинув голову, глаза его были широко раскрыты, Он шел, подчиняясь влекущей его силе, наугад, не видя дороги, и даже спутницы любого слепца – палочки – не имелось у него в руках. Пока она стояла там, на холме, она направляла его, ей сверху видны были все извивы дороги, все ее опасности, теперь Он оказался без нее, сам себе поводырь, и до поджидавшей его ловушки оставались считанные шаги!
Она закричала Ему изо всех своих сил, что Его ждет, она попыталась в судорожном броске дотянуться до Него, остановить Его, – и ей это удалось, но она была теперь бесплотна, она была, оказывается, самим воздухом, его летучими молекулами, и руки ее прошли сквозь Него, и голоса ее Он тоже не услышал…