– Ах, сестра-сестра, что же вы с утра за мной не пришли, раз она в таком состоянии. Зачем же полдня ждали, – с упреком сказал священник Альбининой невестке. – Тут каждый час был дорог. Уйдет, не дай Бог, теперь неприобщенной.
Невестка не ответила ему. Они со священником стояли в дверях палаты, и она смотрела, что делают врач и сестра с ее свекровью.
Когда она, попросив священника подождать около палаты, вошла вовнутрь, чтобы подготовить свекровь к предстоящему таинству, то застала ее лежащей на середине кровати, с запрокинутой головой, с ногами, далеко высунутыми между прутьями спинки и подогнувшимися в коленях, запавшие ее глаза вылезли наружу и быстро, беспорядочно двигались. «Мама!» – бросилась к ней невестка, но свекровь ничего не ответила ей, и только глаза вдруг остановились, и зрачки залили всю радужку.
Дежурного врача искали по отделениям минут десять. Это был молодой мужчина, он прибежал через минуту, как его нашли, и тотчас бросился делать массаж, а сестра по его приказанию принесла целую пригоршню разных шприцев. Потом врач взял один из шприцев, примерился и вогнал иглу между ребрами, чтобы ввести адреналин прямо в сердце.
– Ах, сестра-сестра, что же вы с утра за мной не пришли! – покачав головой, повторил священник.
Невестка снова ничего не ответила. Ей и нечего было ответить. Она не знала почему. Не шлось почему-то с утра. Никак не шлось. Не могла себя заставить.
Врач вдавил поршень до упора, прижал место, где игла входила в тело, ваткой со спиртом и вытащил иглу. Ватку в пальцах ему мгновенно окрасило, он отнял ее, и между ребрами на постель заструилась быстрая яркая струйка. Врач разогнулся, постоял мгновение, глядя на лежавшее перед ним тело, и потом поглядел в сторону двери, избегая взгляда Альбининой невестки.
– Отмучилась бедняга, – сказал он.
Массажист ждал его, разминая себе пальцы. У массажиста были крупные, длинные, как у пианиста, очень сильные пальцы, точечный массаж получался у него просто великолепно.
Доброе утро, как спалось, по-обычному спросил он массажиста. Прекрасно, как всегда, по-обычному отозвался массажист.
Он скинул халат и лег на массажный стол. Массажист, растирая крем на ладонях, приблизился, заглянул к нему сбоку в глаза, спросил: «Приступаем?» «Приступаем-приступаем, конечно», – сказал он. Жена, волейболистка в молодости, всю жизнь донимала его: нужно делать гимнастику. Всю жизнь время от времени он уступал ей, и все прекращалось через неделю: гимнастика не взбадривала его. Пятнадцать минут массажа освежали его куда лучше собственных физических движений, поселяя в нем бодрость на весь день. Он закрыл глаза, массажист промял ему спину, прогнал кожную волну по лопаткам, прошел точечными касаниями вдоль позвоночника, застучал ребрами ладоней по пояснице. Там полегче, полегче, попросил он массажиста. Память о радикулите, прихватившем его в Крыму во время отпуска, как раз перед событиями девятнадцатого августа, не позволяла ему, как прежде, насладиться поясничным массажем. Воротник давай, и руки, сказал он. Массаж шеи, плеч и рук давал ему наиболее сильное ощущение бодрости.
Завтрак к его возвращению стоял на столе. Любимые его горячие бутерброды с сыром были накрыты белоснежной льняной салфеткой.
– Только не спеши, бога ради, жуй хорошенько, – сказала жена.
– Когда я куда спешил, – посмеиваясь, сказал он.
– Успеешь, куда нужно, – договорила она.
– А может, мне никуда больше не нужно будет, – все так же посмеиваясь, пошутил он.
Ее глаза были серьезны и напряженны.
– Я думаю, они не посмеют все-таки совсем отстранить. И ты все это начал, и потом, координатор какой-то нужен!
Губы у нее в паузах между словами поджимались от серьезности, с какой она говорила.
– Мало ли кто что начал, – делая большой глоток мангового сока, сказал он. И выпил залпом полстакана. – Давай больше не будем об этом.
Она не ответила. О чем ей как раз хотелось, так именно «об этом», и, подчиняясь ему, так вот, молчанием, она выразила свое неудовольствие его запретом.
– Ешь, ешь, чего это ты? – сказал он, заметив, что она сидит, сложив руки перед собой на столе, и ничего не берет.
– Я поем, – коротко ответила она.
– Ну хорошо, – согласился он. Ему было не до того, чтобы выяснять сейчас с нею какие бы то ни было отношения.
– Может быть, я буду сегодня не очень поздно, – хрустя поджаренным бутербродом, проговорил он немного погодя. – Переговори с Иришкой, пусть придут сегодня, посидим по-семейному.
– «Не поздно» – это во сколько?
– Ну, я позвоню, – уклонился он от точного ответа. Он сам не знал, с чего вдруг у него предложилось такое. Вдруг предложилось. Само собой.
Лейтенант из охраны предупредительно распахнул дверцу машины, едва он вышел на крыльцо.
– Добрый день, – коротко махнул он левой рукой лейтенанту, пригибая голову, чтобы нырнуть в просторное, обитое темным бархатом роскошное лоно машины. В правой руке у него была папка с бумагами, которые брал на ночь. – Добрый день, – поздоровался он с водителем, бросая папку рядом с собой на сиденье. Водитель ждал приказания, полуразвернувшись к нему в профиль, показывая ему свою ушную раковину, и он сказал: – Поехали.
В приемной около кабинета, хотя ему сейчас нечего было здесь делать, обретался первый помощник.
– Что случилось? – спросил он недовольно.
– Собираются сегодня, – сказал помощник. – Есть еще возможность…
– Нет, благодарю! – оборвал он помощника. – Ничего я предпринимать не буду. Этого только не хватало. Как там решат – так и будет.
– В два часа – журналисты, – напомнил помощник.
– Хорошо, – ответил он помощнику с прежним неудовольствием.
Он чувствовал в себе раздражение. Зачем помощник говорит ему о возможностях. И он, значит, тоже полагает его похожим на предшественников. Или что, все они думают, власть ему действительно нужна ради власти?
Он зашел к себе в кабинет, прошагал по ковровой дорожке до стола, сел за него – и обнаружил, что делать ему нечего. То есть дел было – пропасть, но все бессмысленно, если сегодня – его последний день. И ничего от него не зависит. Там, на востоке, в столице степной громадной республики сядут за стол одиннадцать рожденных его действиями новых лидеров – и решат его судьбу. А ему остается ждать. Больше ничего.
«И потом, координатор какой-то нужен», – стояли в нем слова жены. Они возникали и возникали в его сознании подспудной надеждой, что все разрешится благополучно и он сможет продолжить дело, которое начал. Хотя, рассуждая трезво, он знал: он им не нужен. Никому. Ни одному. Он выпестовал их – сам не желая того, – научил жить на воле, и почему молодые азартные волчата, дорвавшиеся до свободной жизни, обязаны пожалеть старого сивого волка? Он им теперь лишь мешал, они должны были растоптать его. Разве что какое-то чудо… Странным образом, пересиливая трезвое знание, в нем жила некая непонятная надежда именно что на чудо. Сколько раз за эти последние годы он был на таком краю, что казалось – не удержаться, и всякий раз происходило словно бы некое чудо, и он спасался!..
Никогда за все эти последние годы не было у него таких пустых, бессмысленных дней, как сегодня. Бодрость, полученная им утром от рук массажиста, ушла из него, словно вылилась вода из продырявленного сосуда, и он чувствовал себя таким же усталым и разбитым, как после дней форосского заключения.
Но когда в назначенное время он вышел в подготовленный для встречи с журналистами зал, он выглядел – с несомненностью было известно ему о себе, – как всегда, бодрым, хладнокровным, уверенным, как бы всем на свете довольным – образ, который он создавал всю свою жизнь, а особенно эти последние годы, когда пришлось жить на виду и напоказ. Софиты ярко светили, теле– и кинокамеры тотчас зажужжали, фотокорреспонденты стрекозино защелкали своими длиннобъективыми аппаратами. Просто корреспонденты, сидевшие полукругом на стульях, взяли перед собой наизготовку диктофоны. Ему было приятно все это. Он осознавал свою слабость к пресс-конференциям. Осознавал, посмеивался над нею и прощал ее себе. Наверное, истоком ее являлась школьная мечта стать актером. Какой бред: он – и актер. Этого только не хватало: действительно сделаться им.
Конференция была в полном разгаре, он отвечал на очередной вопрос, когда вдруг словно бы лопнуло что-то со звоном вокруг него. Как бы некая полая сфера: треснула и распалась на части.
Он запнулся и огляделся. Журналисты с недоумением тоже заоглядывались.
– Что это? – спросил он.
Что, о чем речь, что такое, побежало по залу.
– Что случилось? – оказался около него первый помощник.
– Вы что-нибудь слышали сейчас? – спросил он.
– Нет. Что? Прямо сейчас? – тревожно переспросил помощник.
Он понял. Этот звук он уже слышал однажды. Тринадцать дней назад. Это произошло, высчитал он позднее, как раз в то время, когда трое из выпущенных им на волю молодых волчат, собравшихся в лесной резиденции одного из его предшественников, подписали договор, перечеркнувший всю его работу последних недель. А и не только недель. Тогда их было трое, теперь их было одиннадцать. Ему стало не по себе. Нечто мистическое почудилось ему во всем этом.
– Простите! – поднялся один из корреспондентов. – Вы недоответили. Уточняю вопрос, который был задан.
– Одну минуточку! – запрещающе подняв руку, попросил он. И сказал склонившемуся к нему помощнику – так, чтобы звук не попал в микрофоны: – Позвони туда. Узнай, что там.
Помощник вернулся минут через десять. Лицо его было похоже на скомканный бумажный лист.
– Ну, в общем, вот так, – свернул свой очередной ответ он и поманил помощника пальцем: подойди.
Помощник подошел и положил перед ним на стол листок из своего именного рабочего блокнота со скоро нацарапанными на нем двумя десятками слов. «С образованием Содружества… – схватили глаза начало. И конец: – …прекращает свое существование».
– Все, спасибо. Благодарю за внимание. Будем считать нашу встречу законченной, – сказал он, поднялся и пошел к выходу из зала. Помощник шел следом за ним.