Идеально накрытый, но вызывающий у старушки неоправданные сомнения.
— Дедушка резонно рассудил, что столь великое дело не свершить в три дня, — продолжила она знакомство со своей биографией, на которое домоправительницу раскрутила Юлька. — И потому привёз с собой из Гамбурга всё своё немалое семейство.
— Насколько немалое? — невольно улыбнулась Юлька.
— Три поколения, — вздохнув, наконец-то угомонилась и села за стол старушка. — Семнадцать человек. Не сиделось им дома, — всё так же печально проворчала она, берясь за вилку.
Дальнейший рассказ не прерывался потреблением пищи. Когда я ем, я глух и нем — этому принципу Ирма Генриховна обычно следовала неукоснительно. Однако сегодня ей отчего-то захотелось его нарушить.
Так Юлька узнала, что капитализм её дед доломал и выжил. Удостоился награды и солидной должности в одном из губернских городов. Но в тридцатые загремел под суд, когда чиновников виновников голодомора сотнями отправляли валить лес. Хотя лично Густа Карлович отвечал за индустриализацию, никаким боком не касаясь вопросов земледелия.
Через год власти, наконец, разобрались, что погорячились. Из лагеря безвинно пострадавшего выпустили, но из Сибири нет. Отправили на работу в село Братское, что прежде называлось Братским острогом. Туда моментально перебралась и вся его семья — не считая родителей, так и не дождавшихся сына с «сибирской каторги».
Оттуда же все мужчины рода ушли на Великую Отечественную: воевать против взбесившихся соплеменников за свободу соотечественников.
Вернулись только двое. Неудалый но двужильный «победитель капитализма» и один из его девяти сыновей: младший лейтенант Генрих Густавович двадцати двух годков отроду. Старый да малый. Семью аж целых двух орденоносцев пригласили переехать в Иркутск, где и родилась Ирма Генриховна.
— Вам тоже досталось хлебнуть лиха в девяностые, — посочувствовала ей Юлька.
— Что поделать? — философски заметила старая учительница. — В России вечно всё не слава богу. Не дают нам жить спокойно. Как затеяли свой дранг нах Остен, так всё угомониться не могут. Мои сородичи трудолюбивые и честные люди. Но уж больно простодушны. Разбудить в них справедливые завистливые чувства легко, — невесело пошутила она.
— А почему вы не вернулись в Германию? Ведь вся ваша семья перебралась на историческую родину.
— Которую из всей семьи видела лишь тётушка Гретхен, — осуждающе пояснила Ирма Генриховна, распределяя по тарелкам какой-то невообразимый омлет, не похожий сам на себя. — И то не помнила, как та Германия выглядит. Ей было три года, когда дедушка привёз её в Россию.
— Она единственная здесь и осталась, — усмехнувшись, прокомментировал Кирилл.
— Почему? — удивилась Юлька.
Обычно принято считать, что именно стариков тянет на историческую родину. Им дым отечества и сладок, и приятен. Даже если то отечество они сроду не видели.
— За эту землю, — неодобрительно покосилась на воспитанника фрау Ирма, — её отец с братьями проливали кровь. Здесь её Родина.
Видимо, по тем же соображениям безмужняя, бездетная Ирма осталась с тётушкой. Которая умерла как раз в тот момент, когда испарились последние накопления, оставленные родными паре идиоток. Как и последние надежды Ирмы на достойную старость.
Но судьба свела обнищавшую школьную учительницу иностранных языков с бывшим учеником. Раскрутившийся к тому времени Кирилл нижайше просил любимую учительницу позаботиться о сиром и убогом бизнесмене. Прямо-таки слёзно умолял.
Что самое грустное: он реально был и сиротой, и жутко неустроенным холостяком. Зацикленным на идее стать капиталистом, которых так не жаловал дедушка Ирмы Генриховны. Вот и сошлись два одиночества.
Сошлись и стали настоящей маленькой семьёй, истоки чего были заложены ещё в школьные годы Кирилла. Когда педантично-романтичная училка немецкого вовсю подкармливала и защищала мальчишку, что рос у бабушки голимой нищетой. Тайком, конечно: Кирилл боялся, что бабушку признают негодной для опекунства. И его отправят в детдом, прикарманив престижную пятикомнатную квартиру в центре Иркутска.
После Ирма Генриховна уже открыто провожала его в армию. Ждала оттуда своего подопечного, похоронив его бабушку. Встретила и помогала Кириллу готовиться в институт. На том они и расстались. В один прекрасный день старая учительница таки дала себя уговорить родичам: поехала поосмотреться в Германии. Застряла там на семь лет, но так и не прижилась. Вернулась, чтобы умереть в единственно родном для неё доме. Но, как в сказке, обрела новый.
— Что-то, Юленька, вы сегодня какая-то смурная, — покачала головой Ирма Генриховна, наливая ей чаю. — Случилось что?
— Да нет, не случилось, — постаралась, как можно, беззаботней улыбнуться Юлька.
Седая, сухощавая, прямая, как палка, старушка с лошадиным лицом и вечно грустными глазами укоризненно покачала головой:
— Юленька, вы совершенно не умеете лгать.
На «вы» Ирма Генриховна называла абсолютно всех — от сопливых дошкольников до дряхлых стариков — за исключением Кирюши. Чем тоже по-своему очерчивала границы их мирка, вход в который ещё нужно было заслужить. Юлька была близка к успеху, поскольку старушка иногда забывалась, переходя на «ты». Смешно и трогательно — подумала она, пряча глаза от въедливого взгляда Кирилла.
Тот ковырялся вилкой в тарелке напротив. Что называется, омлет в горло не лез. Юлька понимала, кто тому виной. Однако всё никак не могла разобраться со своим душевным протестом. Необъяснимым и даже диким, поскольку недоверие к любимому человеку ранило её и обижало его.
— Она с утра меня интригует, — на полном серьёзе пожаловался тот Ирме Генриховне. — Как будто наказывает за что-то. А я точно знаю, что безгрешен.
— Кирюша, не драматизируй, — слегка поморщилась старушка, аккуратно поставив перед Юлькой сахарницу.
Любые попытки помочь ей в деле кормления семьи безжалостно пресекались. Фрау Ирма находила несказанное удовольствие в заботе о детях — на этом поприще с ней спорить бесполезно.
— И не дави на девочку, — укоризненно посоветовала она. — Это неделикатно. Твоё нетерпение всегда тебя подводит.
— Достало! — взорвался Кирюша, недопустимым образом бросив вилку в тарелку. — Я имею право хотя бы в собственной конуре не деликатничать?
— Не имеешь, — бесстрастно, как само собой разумеющееся, проквакала старушка.
— Имеешь, — вздохнув, поддакнула ему Юлька. — Только давай сначала поедим. Я, между прочим, сегодня без обеда.
Накормив «детей» и пожелав им спокойной ночи, Ирма Генриховна отправилась на покой. Дождавшись, когда на лестнице стихнут её шаркающие шаги, Кирилл приступил к допросу по поводу самочувствия «невесты».
Юльке с невероятным постоянством везло на мужчин с «жилкой следователя по особо важным делам» — даже родила такого же. Так что с иммунитетом «на давление» было всё в порядке. Могла отбиться от любого кавалеристского наскока или танковой атаки. И отбилась бы, предварительно похлюпав носом на груди Даянчика — будь тот посвободней.
Днём Юльке категорически не хотелось посвящать Кирилла в столь интимную проблему, как психосдвиг. Да и дома не слишком тянуло сделать это немедля. Поначалу. Но постепенно потребность выболтать из себя окрепший страх, вернулась — эффект «Ильи Моисеевича» уже развеялся. Страх давил на психику стотонной плитой перекрытия какой-нибудь Египетской пирамиды.
А в глазах Кирилла она прочла: или мы доверяем друг другу, или зачем, собственно, мы вместе? Как иногда говаривал Даян: либо сними крестик, либо надень трусы. Так что пришлось поведать о своих приключениях. В общих чертах, без мистических подробностей.
— Утром трамвай, затем машина, — без малейшего намёка на сюсюканья, констатировал Кирилл. — Потом полёт с лестницы. И весь день круглые, как у лемура, глаза. Не говоря уже о том, что ты обзавелась привычкой вздрагивать, когда к тебе кто-то подходит ближе, чем на три метра. Юль, что происходит? Оно же происходит?
Они перебрались на диван перед стеклянной стеной, выходящей в сад, взлелеянный Ирмой Генриховной. Раздобревшая к полнолунию луна припорошила снежные сугробы искрящейся пыльцой. Что чёрной сибирской ночью невыносимо прекрасно. Неестественно и незабываемо.
Кирилл полулежал, уперев затылок в пухлую велюровую жутко неудобную спинку. И разбросав мускулистые ноги в старых обрезанных до колен джинсах. Его по-мужски красивое славянское лицо было на редкость расслабленным — вон, даже морщинки заглубились. Особенно на высоком лбу, которым периодически прошибали разнообразные непробиваемые стены.
Юлька, подобрав ноги, привычно приткнулась к нему под бок — сильные пальцы завзятого охотника и рыбака шебаршили волосы на макушке.
— Вроде да, — начала она предусмотрительно издалека.
— То есть, происходит, но объяснения у тебя нет, — моментально поймал суть Кирилл.
— Нет.
— Когда не знаешь как, нужно у кого-нибудь спросить, — напомнил он совет мультяшного слонёнка. — Есть желание поделиться?
— Желание есть, — вздохнула она как-то неожиданно прерывисто и жалобно.
Будто захлебнулась плачем, не рыдая.
— А чего нет? — мягко напирал Кирилл, уткнувшись губами в её висок.
— Понимания: чем делиться?
— Ну, в каждой проблеме есть две составляющие, которыми делятся. Сама проблема и чувства, которые она порождает. Тебе с чего удобней начать?
Вот так всегда — досадливо скуксилась Юлька, похоронив и без того дышащее на ладан желание посвящать его в свои странности. Чёткие формулировки сыпались из него, как из интернета, где всему найдётся объяснение. Кирилл совершенно не умел мямлить или тянуть слова, раздумывая, как сформулировать мысль — тем более спотыкаться и блеять. Замечательное качество, которое начинало подспудно вставать поперёк горла.
На работе да — это здорово облегчало жизнь сотрудникам. Дома — просто невыносимое ощущение, что ты так и не вернулась из офиса. Он даже в сердцах не матерился! Ну, куда это годится? Такое чувство, будто живёшь с человеком, для которого ты тоже работа.