Она ещё немного попикировалась с сынулей: без энтузиазма и огонька. Больше от скуки, чем из принципа. А потом как-то незаметно отключилась.
Диковинных снов на этот раз не видала. Проснулась, когда за бортом джипа уже стемнело. Засветила сотовый и удивилась: ого, четыре часа пролетело, как не было. Не так уж она и придавлена страхом, если дрыхнет, как убитая.
Впрочем, с тех пор, как у мелкой неопознанной нечисти сошёлся на ней клином свет, это впервые. То сны дурацкие снятся, от которых просыпаешься уставшей, как собака. То вообще не спится: всё что-то мерещится, напрягает.
К сожалению, сама ящерка не приглючилась, а реально вознамерилось её кокнуть. С упорством и фантазией — благо возможностей вокруг пруд пруди. Куда не сунься, наткнёшься на потенциальных зомби. У половины которых под рукой какая-нибудь дрянь, опасная для жизни.
За окном проплыла знакомая пятиэтажка, защёлкал включённый поворотник. Юльку качнуло на повороте, намекая, что пора выползать из кокона. Обуваться, застёгиваться и занять низкий старт. Едва её выпустят из этого японского тарантаса, для которого пожалели дверей, она рванёт прочь. В сторону воспетого народом закутка, обшитого сайдингом. И оборудованного обогревателем, что хоть как-то позволяет смириться с традиционно русским комфортом в сфере гигиены и физиологии.
Джимни въехал в высокие ворота, подобравшись к самому крыльцу дома — едва на него не запрыгнул. Даян оглянулся, оценил «накал страстей» на подбитой мордахе жертвы преследования. Хмыкнул и вышел из машины. Откинул седушку, и Юлька пулей вылетела наружу.
Воткнувшись в двухметрового бахадура, облачённого в бараний тулуп, буркнула:
— Свободен?
Анжур без наводящих вопросов понял о предмете её интереса. Расплылся в белозубой улыбке и повёл рукой в гостеприимном жесте:
— Всё моё твоё.
Когда она разобралась со своими нуждами и вылезла из нужника, мужчины уже закончили разгружать багажник. Севка в лучшем духе дискриминации и детского рабства таскал вещи в дом. Анжур сидел на ступеньке крыльца и дымил трубкой. Даян стоял рядом и что-то тихо ему говорил. При её приближении, он замолк, искоса одарив Юльку задумчивым взглядом.
— Что замолчали? — не удержалась от иронии она, шмыгнув носом.
— Любуемся, — вновь оскалился в улыбке хозяин дома. — Ты похожа на женщину, ведущую нетрезвый образ жизни.
— На бичиху, — поддакнул Севка, выползая на крыльцо.
— Бонжурчик, ты мог быть и поучтивей, — вздохнула жертва каскада покушений, наклонилась и чмокнула его в колючую бритую макушку.
Многолетняя дурацкая причуда: выскребать башку под ноль. Хотя волосы у Анжура — обзавидуешься. Когда они впервые встретились, он вообще носил длинный пышный хвост. Натуральный индеец, только намного красивей.
— Я и был учтивым, — возразил Анжур. — Не назвал же тебя бичихой, а только подумал. Ю-ю, ты иди в дом. Тунгалаг с мальчишками поехали к её родителям. Вы же не предупредили о повторном визите. Располагайся, как дома. Там после наших посиделок полно грязной посуды. Не пугайся. Просто вымой.
Юлька отвесила гостеприимному хозяину подзатыльник и поднялась на крыльцо. Вошла в прихожую, разделась. Сунула ноги в меховые тапки хозяйки и медленно подкралась к двери в гостиную. Ничего не могла с собой поделать. Каждый раз, попадая в этот дом — снаружи типичную русскую избу — не входила, а прокрадывалась в умопомрачительную красотищу, созданную друзьями. Двумя одарённейшими людьми, для которых бог не пожалел талантов.
Анжур был фотохудожником и записным бездельником. Однажды копии его чёрно-белой коллекции, посвящённой жизни бурят, попали к проезжему американскому бизнесмену. Тот обалдел и предложил свободному художнику баснословную цену за невиданные шедевры. Перепродал, конечно, и наварился иноземный барыга — будь здоров.
Однако нет худа без добра: о бурятском фотографе узнали за бугром. С тех пор он продавал туда свои работы, что позволяло львиную долю времени жить в своё удовольствие. Ибо его удовольствия стоили смехотворно мало.
Его жена Тунгалаг была учительницей. И страстной любительницей всего народного. Тихая добрая женщина могла сотворить руками не менее шедевральные вещи. Их дом был подлинным музеем, обставленным в традиционном народном стиле. Чего стоила гостиная-юрта, где нарочно закруглили перегородками все углы, устроив в них потайные шкафы.
Юлька скользила вдоль скруглённой стены, касаясь пальцами ковров, покрывавших её сплошным незатейливым, но совершенно фантастическим узором. Или деревянного грубого кресла, вырезанного из сплошного куска дерева. С задумчивым солнечным ликом, венчающим спинку. Или простого расписанного сундука. Высокой стопки одеял на нём. Низкого стола на пузатых ножках. Висящей на ковре шкуры. Резного столба с железными крюками…
Ей ничуточки не мерещилось — она совершенно точно ощущала, как под кожу пальцев просачивалось нечто, неподвластное её осознанию. То, к чему у неё не было привыкания. А у языка смелости облечь ощущения в слова — с тем, чтобы всё не испортить.
Потом она поднимала голову. Оглаживала рассеянным взглядом каждую тонкую жердину, что была лучом солнца в центре потолка. Источающего свет десятков крохотных лампочек. Талдычила себе, что это не музей! И она с полным правом может посидеть в кресле. Или растянуться на узкой разукрашенной тахте с горой подушек всех калибров. Или просто поваляться прямо на деревянном струганном полу…
— Или топать на кухню, — вынырнула из своего самогипноза Юлька, досадливо поморщившись. — Мыть посуду. Нет, интересно! Они гуляли, а мне батрачить, — завелась она погундеть. — Если ещё и баранины не оставили, всех порешу.
Знакомая чугунная бадья, в которой Тунгалаг обычно варила бухэлеэр, стояла на плите раскочегаренной русской печи. Приподняв крышку прихваткой, Юлька скопидомски прищурилась и процедила:
— Всё сожрали, мерзавцы.
— Уверена? — ввалился на кухню Севка.
— Ты своё уже слопал, — прихлопнула она крышкой свою добычу, закрыв её телом от покушений. — Там бульона на донышке осталось. И всего два куска баранины. Даже весь лук слопали.
Севка сунулся в огромный навороченный четырёхдверный умный холодильник — на кухне Тунгалаг предпочитала чувствовать себя человеком двадцать первого века. Поступалась — по её словам — народными традициями во имя шкурного влечения к удобствам цивилизации. В Юлькином доме не имелось и трети той бытовой техники, которой здесь были забиты все навесные и напольные шкафы.
Как не было и половины самих шкафов, занимавших две стены целиком. При желании Тунгалаг могла открыть собственное кафе, значительно урезав стартовый капитал.
— Ма, это пять на два не делится, — взялся поучать её Севка, доставая бутыль с тогоонэй. — А два ломтя баранины на два делится, как дышится.
Юлька уставилась на его добычу: продукт неоднократной перегонки перебродившего молока — хорза. Довольно крепкая штука, хотя до водки не дотягивает. Зато и в башку не бьёт с эффективностью залпового огня. Да и во рту не оставлял омерзительного привкуса химии.
Лично она предпочитала зимой аарсу на костном бульоне, что получалась после второй перегонки. С ложечкой сметанки. Под кусок лепёшки, на который шлёпнуть блямбу горячего бараньего или свиного жира. И щепотку тёртого чесночка. А сверху посыпать лучком и…
— Ма, ты сейчас слюной подавишься, — понимающе хмыкнул Севка, помаячив у неё перед глазами пятернёй. — Э, ты в адеквате? Аарсу достать?
— А хорзу куда? — не сразу включившись в реальность, ляпнула Юлька, шагнув к холодильнику.
— Ты не поверишь, — съехидничал Севка, сунув бутыль подмышку, и подхватил блюдо, на которое накидал без разбора всё, что попало под руки в холодильнике: — Приготовься узнать страшную тайну! — прогудел паразит мистически противным голосом, уплывая в дверь. — Когда я вернусь!
— Алкаши, — буркнула она, нырнув в холодильник.
Ощупала глазами банку с аарсу: выпить или погодить? Вроде бы надо. Но хочется как-то невнятно. Решила погодить.
Закрыла холодильник, подкинула в печь дров, вымыла руки. Сняла крышку с бадьи. Вооружилась половником, что чудом остался чистым среди завалов засранной кухонной утвари — Тунгалаг умница: знает, когда пора навестить маму. И принялась хлебать бухэлеэр прямо стоя, приплясывая от жадности. Вкуснотища! Умереть — не встать.
Мясо ела руками, облизывая пальцы и обсасывая косточки. Утирая жирные губы, нос и подбородок жирной же рукой. Проглотив первый кусок, ощутила, что душа определилась. Вытерла руки салфеткой и добыла из холодильника аарсу. Налила в миску, поставила её на плиту. Вытащила сметану, нашла в шкафу чистую пиалу. С чувством провозгласила тост:
— Не дождётесь!
И продолжила пировать, то и дело возвращаясь к холодильнику. Ощущение, что пожадничала, нагрянуло вместе с мужиками. Те «приняли на грудь» прямо на крыльце — любят это дело. Юлька и сама не раз убеждалась: вкусней всего пьётся в тайге или на морозе. Вкусней, дольше, больше и безпохмельней. Она бы и сама присоединилась к ним, перетащи они печь на крыльцо.
— Когда успела так нализаться? — кажется, искренно удивился Даян, любуясь расплывшейся моськой глупо лыбящейся бабы.
Юлька нисколечки не чувствовала себя пьяной: тоже ещё придумают! Ноги подгибались? Так это с устатку и от нервов. Глаза часто мыргали из-за того, что свет слишком яркий. Да ещё мужикам не стоялось на месте: их так и качало волнообразно, так и размазывало по стенам.
Она икнула и поняла, что пузо сейчас лопнет. Захотелось присесть — что она и сделала. Стул даме никто не предложил — пришлось обходиться тем, что есть: плюхнуться на пол.
— Помыла посуду, называется, — уныло констатировал Анжур, оценивая масштабы прибавки к прежней разрухе.
— Что, задарма проехаться не выстрелило? — съехидничал Севка, доставая из настенного шкафа огромную глиняную миску, набитую конфетами с горкой.
— Почему не выстрелило? — встрепенувшись, вкрадчиво осведомился Анжур, плотоядно оглядев юного нахала. — Разгульная женщина выбыла из темы, а салага остался.