Джейми сидел неподвижно, прикрыв здоровой ладонью искалеченную, и молча наблюдал за ней. Темно-синие глаза смотрели сосредоточенно, похоже, он вовсе не замечал шума, доносившегося из глубины помещения, где кричали больные, перекликались няньки и санитары и вскрикивали от ужаса и печали посетители, навещающие своих близких, а под древними каменными сводами потолка эхом отдавался лязг металлических инструментов. Ни Джейми, ни матушка Хильдегард этого не замечали.
Наконец она подняла на Джейми глаза. Они сверкали, и она вдруг сделалась похожей на молоденькую девушку.
– Кажется, вы правы, – кивнула она. – Сейчас у меня нет времени как следует поразмышлять над всем этим, – она покосилась в сторону двери, в темном проеме которой мелькнула фигура санитара, тащившего мешок с корпией, – но здесь действительно есть что-то странное.
Она сложила листки бумаги на столе в аккуратную стопку.
– Очень странное, – добавила она.
– Как бы там ни было, матушка, но не могли бы вы, обладая вашим даром, все же разъяснить, в чем тут фокус. Да, это сложно, я полагаю, это некий шифр, а язык, на котором составлено послание, английский, в то время как текст песен написан по-немецки.
Матушка Хильдегард издала тихий удивленный возглас:
– По-английски? Вы уверены?
Джейми покачал головой:
– Нет, далеко не уверен, а всего лишь предполагаю. По одной причине: песня прислана из Англии.
– Что ж, месье, – она слегка приподняла бровь, – ваша жена говорит по-английски. Полагаю, вы готовы пожертвовать ее обществом, если она согласится помочь мне сделать для вас это маленькое одолжение.
Джейми смотрел на нее с полуулыбкой на лице. Затем перевел взгляд вниз, к ногам, где расположился Бутон. Бакенбарды пса дрожали от еле сдерживаемого рычания.
– Предлагаю вам сделку, матушка, – сказал он. – Если ваша собачка не откусит мне задницу, когда я буду выходить отсюда, моя жена в полном вашем распоряжении.
Итак, в тот вечер, вместо того чтобы отправиться домой на улицу Тремулен, я поужинала с сестрами в монастырской трапезной за длинным столом и вернулась в личные покои матушки Хильдегард.
У настоятельницы было три комнаты. Первая обставлена как гостиная, достаточно роскошно – ведь именно здесь она принимала своих официальных гостей. Вторая же просто потрясла меня, очевидно, потому, что я не ожидала увидеть ничего подобного. Сперва показалось, что обстановка этого небольшого помещения состоит всего лишь из одного предмета – огромного клавесина из блестящего, прекрасно отполированного орехового дерева, верх и крышка которого над клавишами из слоновой кости были украшены ручной росписью в виде мелких цветочков на изящно изогнутой лозе.
Осмотревшись по сторонам, я обнаружила в комнате и другие предметы, в том числе книжные полки, целиком занимающие одну из стен и забитые трудами по музыковедению, а также нотами, подобными тем, что матушка Хильдегард поставила сейчас на пюпитр клавесина.
Жестом она пригласила меня присесть в кресло, стоявшее возле маленького секретера у стены.
– Там есть бумага и чернила, миледи, – сказала она. – Теперь посмотрим, что может поведать нам этот маленький музыкальный отрывок.
Ноты были записаны на толстом пергаменте, линии четко расчерчивали бумагу. Сами ноты, ключи и знаки пауз были выписаны с невероятным тщанием; по всей видимости, перед нами был окончательный, беловой вариант. В верхней части листа красовалось название: «Lied des Landes», или, в переводе с немецкого, «Сельская песня».
– Название, как видите, предполагает нечто простое, незамысловатое, – сказала матушка Хильдегард, уткнув длинный костлявый палец в страницу. – А форма композиции совсем иная. Вы умеете читать ноты?
Крупная правая рука с коротко подстриженными ногтями и утолщенными суставами неожиданно нежно коснулась клавиш.
Перегнувшись через ее плечо, я пропела три первые строчки отрывка, стараясь как можно правильнее произносить немецкие слова. Она перестала играть и обернулась ко мне:
– Это основная мелодия. Она повторяется в вариациях, но каких вариациях!.. И знаете, это напомнило мне кое о ком. Об одном маленьком старичке немце по имени Бах, он иногда посылает мне свои сочинения.
Она небрежно махнула рукой в сторону полок с рукописями.
– Он называет их изобретениями; надо сказать, они действительно весьма изобретательны, одновременно наигрываются как бы сразу три вариации, переплетаясь между собой. А это, – и она бросила взгляд на нотный листок на пюпитре, – напоминает неуклюжую имитацию одного из его произведений. Я даже готова поклясться…
Что-то бормоча себе под нос, она отодвинула табурет из орехового дерева, встала и направилась к полкам. Пальцы торопливо перебирали ряды рукописей. Наконец она нашла то, что искала, и возвратилась к клавесину с нотами.
– Вот произведения Баха. Довольно старые, не проглядывала их несколько лет… И все же я почти уверена…
Она погрузилась в молчание, быстро перелистывая ноты, лежавшие на коленях, и время от времени сверяясь с листком на пюпитре.
– Ага! – Испустив этот победный клич, она выхватила один листок из нот Баха и протянула мне. – Вот, смотрите!
Произведение называлось «Гольдберг-вариации» и было написано нетвердой, небрежной рукой. Я с благоговением коснулась бумаги и перевела взгляд на «Lied». Понадобилась лишь секунда, чтобы понять, что она имеет в виду.
– Вы правы, это одно и то же! – воскликнула я. – То там, то здесь заменена нота, но в целом это просто копия с оригинала Баха. Как все же странно!
– Разве? – с оттенком удовлетворения в голосе заметила она. – Теперь возникает вопрос: с какой целью этот анонимный композитор ворует мелодию и подает ее в столь необычной форме?
Вопрос был чисто риторический, а потому отвечать я не стала, а вместо этого задала свой собственный:
– Скажите, матушка, разве музыка Баха сейчас в моде?
Посещая салоны, я ни разу не слышала, чтобы там исполняли его произведения.
– Нет. – Она покачала головой. – Герр Бах мало известен во Франции. Кажется, лет пятнадцать-двадцать тому назад он пользовался определенной популярностью в Германии и Австрии, но даже там много поклонников его музыка не снискала. Боюсь, она довольно сложна для восприятия; сложна и изысканна, но в ней как бы нет сердца. Гм… Вот, видите?
Пальцы вновь принялись быстро листать нотные страницы.
– Этот человек повторяет ту же мелодию, почти ту же, но всякий раз меняет ключ. Полагаю, именно это заметил ваш муж, это очевидно любому, даже тому, кто не умеет читать ноты, а с переменой ключа меняется и тональность. А вот и знак…
Да, так и есть, каждый ключ был отмечен двойной вертикальной черточкой, за которой следовал новый дискантовый ключевой знак с понижением или повышением на полтона.
– В таком коротком отрывке тональность меняется несколько раз! – заметила она, выразительно постукивая по нотам. – И изменения эти лишены какого-либо смысла, во всяком случае с точки зрения теории музыки. Вот, глядите. Основной музыкальный материал тот же, но мы переходим из тональности с двумя бемолями, то есть из си-бемоль мажора к ля мажору с тремя диезами в ключе. Еще удивительнее то, как он переходит в тональность с двумя диезами, употребляя при этом соль-диез как случайный знак.
– Да, весьма примечательно, – ответила я.
Добавление соль-диеза к части, где прежде был ре мажор, превращало эту строчку в идентичную той, что с ля мажором. Короче, причин менять тональность не было вовсе.
– Я не знаю немецкого, – сказала я. – Вы можете прочитать слова, матушка?
Она кивнула, отчего колыхнулся ее чепец, маленькие глазки сосредоточились на рукописи.
– Совершенно отвратительные стихи! – пробормотала она себе под нос. – Кто бы мог ожидать от немцев, обычно они сильны в поэзии. Но это… Хотя…
Тут она сделала паузу и снова встряхнула чепцом.
– Следует признать, что если предположение вашего мужа о шифре верно, тогда слова поэтического значения не имеют. Они вообще не важны сами по себе.
– Но о чем там говорится? – спросила я.
– «Моя пастушка резвится со своими овечками среди зеленеющих холмов…», – прочитала она. – Боже, грамматика просто чудовищна! Конечно, при написании песен допустимы кое-какие вольности в пользу рифмы. Особенно если речь идет о любовной лирике.
– Вы знаете любовную лирику? – удивилась я.
Да, этот вечер с матушкой Хильдегард был поистине полон сюрпризов.
– Любое хорошее музыкальное произведение есть по сути своей не что иное, как любовная лирика, – ответила она. – Что же касается вашего вопроса… да, я разбираюсь. Когда я была молоденькой девушкой, – тут крупные белые зубы обнажились в улыбке, как бы подтверждающей, сколь трудно представить ее в обличье молоденькой девушки, – я была довольно одарена, могла воспроизвести по памяти любую услышанную мелодию, а первое свое музыкальное сочинение написала лет в семь.
Она махнула рукой в сторону клавесина.
– Семья моя была богата, и родись я мальчиком, то, без сомнения, стала бы музыкантом.
Слова эти она произнесла просто, без всякого сожаления.
– Однако вы ведь могли выйти замуж и сочинять музыку? Почему же вы этого не сделали? – с любопытством спросила я.
Матушка Хильдегард картинно всплеснула руками. Я видела, как эти крупные сильные руки выдергивали топорик, застрявший в кости, вправляли поврежденный сустав, принимали запачканного кровью младенца, показавшегося между бедер роженицы. И еще я только что видела, как те же пальцы касались клавиш слоновой кости с нежностью и трепетностью, напоминая движения крылышек бабочки.
– Знаете, – ответила она после довольно долгой паузы, – во всем виноват святой Ансельм.
– Как это?
Она усмехнулась. Некрасивое лицо, утратив обычно присущую ему суровость, стало даже по-своему миловидным.
– О да… Мой крестный, а это был старый король, Людовик по прозвищу Солнце, – небрежно объяснила она, – как-то подарил мне на именины книгу «Жития святых». Мне тогда было восемь. О, это была такая замечательно красивая книга! – мечтательно протянула она. – С золотым обрезом, а переплет так искусно изукрашен драгоценными камнями, что она скорее походила на ювелирное украшение, а не на книгу. Невзирая на это, я ее читала. И хотя мне очень нравились все истории, особенно о мучениках, была в повествовании о святом Ансельме одна фраза, которая нашла осо