За окном послышался шум подъехавшей машины, и через некоторое время в комнату впорхнула молодая американская пара. Вернее, впорхнула жена, а муж шел следом за ней.
— Привет, Мика! Привет, Маргарет! — воскликнула американка.
— Привет, Джин, привет Джон, — отвечал министр.
Я был поражен. Американцы выглядели не старше меня и все же имели дерзость называть Нангу просто по имени, как его давным-давно никто не называл. Но больше всего меня поразило, как принял это сам Нанга. Я с тревогой взглянул на него, ожидая увидеть искаженное гневом лицо. Ничего подобного. «Привет, Джин, привет Джон», — любезно ответил он, и это было уму непостижимо. Совершенно уверен, что, если бы я или другой африканец назвал его Мика, он бы просто взбесился. Впрочем, в этом, наверное, не было ничего удивительного: все мы сносили от белых то, чего не спустили бы своим.
Миссис Нанга — я только теперь впервые узнал ее имя, — как видно, не разделяла радости мужа.
— Привет, привет, — сказала она и почти тотчас же направилась к двери.
Пока Джин беззастенчиво заигрывала с Микой, я пустился в серьезный разговор с ее мужем — он оказался одним из экспертов, консультировавших наше правительство по вопросу о том, как укрепить наш престиж в Америке. Он производил впечатление человека уравновешенного и, как мне показалось, несколько побаивался своей красивой и развязной жены. Однако оба они, каждый в своем роде, без сомнения, были отличными дипломатами. Когда мы коснулись наконец неизбежной темы — кстати сказать, не по моей инициативе, — Джон проявил необычайное красноречие.
— Как и в любой стране, у нас есть свои больные вопросы, — сказал он. — Не стану отрицать, некоторые из моих соотечественников поразительно узколобы. Но кое-чего мы все же добились. Этого недостаточно, но прогресс налицо.
Он привел некоторые факты и цифры, которых я не запомнил. Помню только, он сказал, что линчевание — изначально явление не расового порядка и что до какого-то года, кажется до 1875, было больше случаев линчевания белых, чем негров. И еще что за пять лет последнего десятилетия линчеваний не было совсем, он не сказал — «за последние пять лет».
— Так что видите, мистер… Простите, я не расслышал, как вас зовут.
— Одили.
— Одили… Красивое имя. Можно, я буду называть вас по имени?
— Валяйте, — фамильярно, совсем на американский манер, ответил я.
— А меня зовите просто Джон. По-моему, нам не к чему величать друг друга «мистер», как англичане.
— По-моему, тоже, — согласился я.
— Так вот, — продолжал он, — мы далеки от совершенства и сами это знаем. Но за последние годы мы так шагнули вперед, что я не вижу причин отчаиваться. Главное — продолжать в том же духе. Мы не должны сбавлять ходу и не должны снова прозевать момент, когда надо повернуть переключатель…
Я еще смаковал этот необычный и, как мне казалось, великолепный технический образ, когда голос Джона, звучавший словно издалека, вывел меня из задумчивости. Джон сказал поразительную вещь. Не берусь опровергать его утверждение: для этого я недостаточно знаком с историей.
— Америка, — сказал Джон, — быть может, и не идеальная страна, но не забывайте, что мы единственная великая держава за всю историю человечества, которая, будучи достаточно сильна, чтобы завоевывать другие государства, не сделала этого.
Должно быть, вид у меня был весьма озадаченный; смысл сказанного не сразу дошел до меня. Я только подумал, что, вероятно, когда-то, очень давно, какая-нибудь забытая богом страна уже имела случай проявить такое редкостное великодушие.
— Да, — продолжал Джон, — в сорок пятом году мы могли покорить Россию, сбросив одну атомную бомбу на Москву, другую на Ленинград. Но мы этого не сделали. Почему? Не спрашивайте меня — я и сам не знаю. Вероятно, мы очень наивны. Мы все еще верим в такие старомодные понятия, как свобода и право каждого человека решать свою собственную судьбу. Американцы никогда не любили вмешиваться в чужие дела…
В этот момент в дверь постучали, и вошел молодой человек в шортах и накрахмаленной белой рубашке. Это был повар, явившийся предложить свои услуги.
— Что же ты умеешь готовить? — спросил Нанга, просматривая протянутую ему пачку рекомендательных писем, скорее всего поддельных.
— Всякую европейскую еду: бифштекс, паштет из почек, пури из кур, рагу, омлет…
— А африканскую не умеешь?
— Нет, не умею, — признался он. — Не хочу врать господину.
Так что же ты ешь дома? — спросил я, выведенный из себя этим идиотом.
— Что я ем дома? — переспросил он. — Что все едят, то и я.
— У вас что, не едят дома африканских блюд?
— Нет, почему же, — ответил повар. — Но ведь дома-то готовлю не я. Дома готовит моя жена.
Тут всю злость с меня как рукой сняло, и мы с министром дружно расхохотались. Ободренный нашим смехом, повар продолжал:
— Разве станет женатый человек торчать на кухне и стряпать эгуси? Это уж совсем надо стыд потерять.
Мы охотно с ним согласились, но места он не получил: Нанга предпочитал эгуси какому-то неизвестному «пури из кур». Впрочем, повара нетрудно было понять: ограничиваясь приготовлением исключительно чужеземных блюд, мужчина может тешить себя иллюзией, что он вовсе не занимается такой сугубо женской работой, как стряпня.
Глава пятая
Американцы пригласили министра и меня на обед в субботу, когда уезжала миссис Нанга. Однако Джону пришлось неожиданно вылететь в Абаку — он должен был присутствовать на открытии цементного завода, построенного с участием американского капитала. В субботу днем Джин позвонила и сказала, что обед все равно состоится. Министр обещал быть.
Но около семи часов прикатила весьма независимого вида молодая особа и нарушила все наши планы. Нанга представил ее: миссис Акило, адвокат. Она приехала из другого города, за восемьдесят миль от столицы. По ее словам, она даже не успела остановиться в гостинице и смыть с себя дорожную пыль. На мой взгляд, дорожная пыль нисколько не портила ее красоты, и я вспомнил деревенскую пословицу-шутку о женщине, которая в ответ на похвалу ее дочери сказала: «Вы ее еще не видели; вот когда она помоется…»
— Вы занимаетесь частной практикой? — спросил я миссис Акило, когда министра вызвали к телефону.
— Да, у нас с мужем общая практика.
— Ах, вот как, он тоже адвокат?
— Да, у нас своя контора.
Должен признаться, что ее уверенная манера держаться внушала мне некоторую робость. Судя по ее выговору, она провела детство в Англии. Однако робость моя скоро прошла. В конце концов, сказал я себе, она, наверное, сегодня ночью будет спать с Нангой, а уж он-то образованностью не блещет.
— Послушайте, Агнесса, почему бы вам не устроиться в комнате моей жены? Зачем зря выбрасывать деньги? — сказал Нанга, закончив телефонный разговор. — Как раз сегодня она уехала в деревню.
Его английское произношение улучшалось буквально на глазах — он подлаживался к своей гостье. Меня бы это даже тронуло, если б я не понимал, что он валяет дурака.
— Спасибо, М. И., но я думаю, мне лучше остановиться в «Интернэшнл». Почему бы вам не заехать за мной? Мы бы где-нибудь пообедали.
— Охотно. В котором часу?
— Часов в восемь — я должна еще принять ванну и прилечь на минутку.
Естественно, я начал опасаться, что мне придется провести субботний вечер одному в пустом особняке с семью спальнями. Казалось, мой хозяин совсем забыл про обед, на который мы были приглашены. Но он не забыл. Как только миссис Акило уехала, он сказал, что завезет меня к Джин, а после обеда Джин сама доставит меня обратно.
— Агнесса — это «Она», а «Ей» нельзя не повиноваться, — процитировал Нанга.
Интересно, подумал я, станет ли он цитировать Райдера Хаггарда или кого там еще, кто написал эти замечательные слова, когда будет объясняться с Джин; но он сказал ей, что у него срочное дело. Само собой, Джип была ужасно разочарована. Тем не менее она со свойственной ей экспансивностью выразила готовность отвезти меня домой или попросить об этом кого-нибудь из гостей.
Вечер у Джин миссис Нанга, вероятно, отнесла бы к категории «пустых разговоров на пустой желудок». Однако разговоры были не лишены интереса. Джин завела речь о Нанге. Никогда не знаешь, чего от него ждать, восторженно заявила она, и в этом, если не говорить о красоте, главный секрет его обаяния.
— Его спрашивают, придет ли он на обед, он отвечает: «Попытаюсь».
— Какая прелесть! — сказала пожилая дама, по-видимому англичанка, слегка наклоняя голову в мою сторону. — Обожаю здешний английский язык.
— «Попытаюсь», — продолжала Джин, — может означать все что угодно: либо он не придет совсем — вот как сегодня, либо явится с тремя друзьями.
— Как интересно, — снова сказала англичанка, и только теперь мне послышались в ее голосе саркастические потки.
Кроме Джин и меня, за столом были еще пять человек: англичанка с мужем, пожилой американский негр, писавший книгу о нашей стране, и двое белых американцев — муж и жена.
На обед была курица с рисом и земляными орехами — слишком тяжелая пища для такого позднего часа. Но сладкое мне понравилось — возможно, потому, что я еще пи разу такого не пробовал. Не помню уж, как оно называлось. Кофе я пить не стал, вечером я пью его очень редко — когда надо работать допоздна.
Беседа, как я уже сказал, была небезынтересна. Моя близость с министром придавала всему, что я говорил, особый вес в глазах гостей и хозяйки. Не знаю, как на других, но на меня сознание, что к моим словам прислушиваются, всегда действует магически — я начинаю говорить дельные вещи. Так и теперь. Речь зашла о восприятии искусства, и я высказал, как мне кажется, одно весьма существенное соображение.
Совсем недавно на площади в столице была установлена огромная деревянная скульптура, изображающая божество, работы одного из наших известнейших мастеров. Я еще не видел ее, но много читал о ней в газетах. Скульптура так нашумела, что скоро стало модным ругать ее и обвинять автора в отходе от африканских традиций. Присутствовавший на обеде англичанин утверждал, что ей чего-то недостает.