— О! А я ничего не знаю… Царь Скрибоний! Но хорошо ли будет это для нас или плохо?
— Почему плохо? Асандр состарился. Еле ноги передвигает. Он уже не в силах защитить нас от варваров. Вспомни о набеге кавказских грабителей. Если б не Скрибоний, не сидеть бы нам сейчас тут с тобой. Сгорело бы все. Асандр умышленно, чтоб умалить заслугу хилиарха, преуменьшает в речах численность врага и преувеличивает потери Скрибония. На самом деле хилиарх истребил две тысячи горцев и потерял всего сто солдат. Нам нужен именно такой царь — крепкий, сильный, решительный. Царь, который пользовался бы поддержкой могущественного Рима и сумел бы отстоять нас и наше имущество от врага — как внешнего, так и внутреннего. Не поставим же мы над собой скифского ублюдка, которого старик опять приблизил ко двору и хочет, видимо, передать ему власть?
— Да. Ты прав, пожалуй…
Ламприск, архонт Тиритаки, кое-как оправившийся от ран, полученных во время бунта виноделов, заявил при одной из тайных бесед:
— Я первый присягну Скрибонию. Будь проклят Асандр! — И, украдкой погладив спину, он пояснил: — У нас с ним старые счеты…
— А вина при новом царе будет вдоволь? — с пьяным смехом спросил начальник гавани Гиппонакт. Оставшись один, гуляка задумчиво пробормотал: — Не зевай, братец Гипп. Не окажись в дураках. Асандр — друг, но своя туника ближе к телу. Зря я тогда обидел Скрибония. Надо незаметно для старого дьявола помириться с хромой бестией. Подкинуть ему денег… На всякий случай. Пригодится.
…Все чаще в домах эвпатридов завязывались, повторялись и привлекали новых и новых участников и слушателей секретные разговоры о «друге императора, будущем царе», но Асандр, живой царь, ничего не знал о них.
Херсонес. Полдень. Высокий седобородый земледелец в небрежно наброшенной на костлявое плечо рваной хламиде медленно тащил по ступеням, ведущим из гавани, тяжелую корзину. За стариком, с такой же корзиной за спиною, вышагивал загорелый до черноты, тонконогий, быстроглазый юнец.
Крестьяне достигли ворот, пробитых в городской стене возле полукруглой сторожевой башни.
Ширина проезда ворот составляла восемь локтей. На ночь их запирали падающей сверху железной решеткой — катарактой. В середине проема виднелась вторая решетка — двустворчатая, подвешенная на особых устоях. Ее закрывали бревном, которое задвигалось через отверстия в пилонах — скошенных выступах, пристроенных к стене с внутренней стороны.
Сейчас катаракта была поднята, двустворчатая решетка — распахнута. У ворот и над ними, в сводчатой калитке для вылазок, скучала стража. Один из воинов, не отходя от стены, где он сидел в холодке, выставил длинное копье и загородил крестьянам дорогу.
— Куда?
— На Северный рынок, братец. Гавань пуста, торговля идет плохо. Дай, думаю, в город загляну, на Северный рынок. Да и на Восточный не мешает сходить. Все, глядишь…
— Откуда?
— Из Керкинитиды[10], братец. Бывал у нас? Хороший городок, да все не как здесь. Скифы под боком живут. Окаянный народ. У нас лодка. Мы в лодке сюда добираемся. А по суше, сам знаешь…
— Это кто — раб твой?
— Что ты, что ты, господь с тобой! Сын. Шестнадцать лет ему. Один. А рабов у меня век не водилось. Бедность. Сами, видишь, как ослы, кладь носим. Где уже керкинитидцу…
— Как тебя зовут?
— Сириск. Сириск, сын Панкрата. Может, слыхал? Мы из тех…
— Что у вас в корзинах?
— Молодая зелень. Не хочешь ли отведать, братец? На солнцепеке вырастил.
Старик опустил корзину, откинул рогожу и вытащил обеими руками чуть ли не целую охапку свежих, хрустких, еще влажных от росы овощей. Острые перья сочного лука-порея. Бледные, с чуть заметной прозеленью, бахромчатые листья салата. Пучки терпко пахнущего, похожего на юную полынь, укропа. Душистую петрушку с узорной вязью мелкой листвы. Белые искривленные корни пряного сельдерея, связки красного редиса и репчатого лука.
Керкинитидец бросил охапку назад в корзину и протянул восхищенному солдату два пучка редиса. Страж принял дар, отщипнул вкусный корнеплод и милостиво разрешил:
— Проходите.
Сириск взвалил круглую, сплетенную из ивовых прутьев корзину на правое плечо. Шаркающая поступь старика и мягкие шлепки босых подошв юнца приглушенно отдались под каменным сводом.
Зной. Горожане — те, кто побогаче, — отдыхают в загородных усадьбах. Улицы почти безлюдны. Вот бредет в гавань, пошатываясь, хмельной моряк. Нехотя волоча ноги по горячей мостовой, прошел куда-то полуголый тавр. Два рыбака пронесли на шесте свернутую сеть. Прошагал с мотыгой на плече мужчина средних лет, возвращающийся с виноградника. И опять никого.
— Вряд ли мы что-нибудь продадим сегодня, — вздохнул Сириск. — Должно быть, и на рынках людей нет. А ну-ка, подай голос, Дион. Может, удастся хоть на улице сбыть связку-другую…
Юнец набрал в легкие побольше воздуха, и над сонным городом полилось, как песня, звонкое и веселое:
— Зе-е-е-лень! Молодая зе-е-е-лень! Сочная, вкусная, свежая зе-е-лень…
— Братец, дай мне пучок редиса!
Покупатель! Обрадованные Сириск и Дион быстро обернулись.
К ним, ведя на ремне поджарую гончую собаку, подходила со стороны ворот невысокая херсонеситка в легкой короткой тунике. Боже, что за девушка! Вьющиеся черные до блеска волосы перехвачены красной повязкой. Улыбаются темно-синие глаза. Сверкают зубы. Округлые, в меру тонкие руки обнажены до плеч, стройные ноги — до колен. Кожа покрыта ровным золотистым загаром, и очень приятен глазу этот цвет. За спиной — убитый заяц, лук и колчан с дюжиной оперенных стрел.
— Что я вижу? — изумился старик. — Сама Артемида ступает по земле!
Дион широко раскрыл глаза и остолбенел. Сириск сказал растроганно:
— Зевс проклянет меня, доченька, если я возьму с тебя хоть полушку. Вот, держи — самый крупный пучок. Бери еще! Бери, сколько хочешь. Мы из Керкинитиды. Лучше редиса, произрастающего у нас, нет во всей Тавриде. На доброе счастье!
— Да защитят боги твой очаг, — поблагодарила девушка.
Она случайно взглянула на Диона и заметила в больших дорийских глазах что-то не совсем понятное. Юнец стоял бледный, с пересохшими губами, как бедняга Актеон, — по преданию, Артемида прекратила его в оленя и затравила собаками за то, что он преследовал богиню с нечистой целью.
Как бы подчеркивая сходство обстоятельств, рыжая гончая неожиданно прижала уши и зарычала на Диона. Девушка смутилась, растерялась, опустила руки, не зная, что ей сказать, как ей теперь поступить.
— Ну, пойдем, сынок, — вздохнул старик, ничего не замечая. — Плоха торговля на улице. Двинемся на рынок. Хотя и там, наверно, не лучше. Но что тут поделаешь? Такие уж времена… — Сириск поднял корзину. — Идем, Дион. Будь здорова, дочка.
Разошлись. Поворачивая за угол, девушка оглянулась и еще раз увидела следившие за нею блестящие глаза Диона.
— Что с ним случилось? — Девушка остановилась, опустила голову, прикусила губу. — Почему он так смотрел на меня? Может, нездоров? Нет. Что же тогда? Неужели… неужели я ему… понравилась?
Она покраснела от непонятного стыда — будто сделала что-то зазорное, но приятное. Сердце тревожно заныло.
…Любовь. Три года назад, когда ей было девятнадцать лет, она очень смутно представляла, что это такое.
Тот, кого она ждала в мечтах, был где-то там, в неизвестности. Суровый мореход. Или смелый воин, подобный Ахиллу. Вот он шествует величественной поступью по главной улице ликующего Херсонеса. Голова увенчана лавровым венком. Слава о его подвигах гремит повсюду. Она гордо выступает рядом с ним, сердце замирает от восторга.
А потом явился бородатый вдовый рыботорговец, друг отца, и она, неожиданно для себя, стала его женой… Это был молчаливый человек, озабоченный делами. Его не занимала любовь. Впрочем, она плохо помнит мужа. Он побыл с нею всего три дня и ночью думал больше о ценах на маринованную сельдь, чем о лежащей под боком юной жене.
На четвертый день купец отплыл к устью Борисфена[11], по дороге разбился о скалы и утонул. Недаром она родилась шестого числа средней декады месяца — по приметам, это сулило женщине большое несчастье.
Она вновь очутилась в доме отца — телом уже как будто познавшая мужскую ласку женщина, а по духу, по сознанию — наивная девчонка, которая так и не постигла до конца, что значит любовь: кратковременное супружество не оставило в душе никаких следов, кроме неясных сожалений.
В другом обличье предстала любовь сегодня. Один взгляд — и человек сам не свой. Этот юнец из Керкинитиды… Он пошел бы за нею на край ойкумены. Целовал бы следы ее ног. На проклятье, на смерть решился бы ради нее — она ясно это сознавала, верней — ощущала самой глубью сердца.
…Так что же такое любовь? Как она приходит? Как ее распознают? Где тот человек, на которого она будет глядеть с такой вот жадностью, с какой следил за нею босоногий паренек из Керкинитиды? Какие волны качают его корабль?
Расстроенная, обронив где-то редис, она поднялась, медленно считая каменные ступени, на крышу храма Девы, облокотилась о нагретый солнцем легкий парапет и с грустью взглянула на море.
Мир звучал, и вечную песню природы не услышал бы разве что душевно-глухой. Шорох ветерка, сонный говор волн, неумолчный звон цикад в траве под городской стеною, крики птиц — все голоса земли сливались в медленный и напряженно-протяжный наигрыш флейт.
— Фа-а-а, — пела степь.
— О-о-р-о, — пело море.
И даже горячее небо беззвучно, но с поразительной ясностью, доступной для внутреннего слуха, для сердца, тянуло голубую на цвет, задумчиво-бесконечную мелодию:
— На-а-на-а…
Из-за оранжево-серого мыса, выступавшего по ту сторону сиреневой Песочной бухты, показалось крупное парусно-гребное судно.
«Наверное, из Гераклеи, — подумала молодая женщина. — Корабли приходят и уходят, а я как была, так и остаюсь одинокой. Боже мой! Неужели на этой вот триере не найдется хоть один человек, способный изменить мою жизнь?..»