Однажды бабанька, довольная способностями Санька к молитвам, научила его “Богородице” (он тут не понимал ни слова), однако иногда, обращаясь к небесам, где летают самолеты, он заливался слезами, похожими на счастье. Будто теперь он не один на свете, а с небес на него глядят любящие глаза и оберегают от беса полуденного и страха нощнаго.
Прошел слух, что завтра будут выдавать костюмы. Это привело ребят в волнение; кое-кто рассуждал об Америке.
И вдруг к Саньку подошла воспитательница нулевой группы и сказала:
— За тобой приехала мама.
Санёк подумал, что ослышался. Повернулся к сердитой Любови Григорьевне.
— Я в этом балагане не участвую! — бросила она и пошла крупными шагами из “группы”.
Санёк почувствовал слабость.
Витя, игравший с Фаей в камешки, даже рот раскрыл от удивления. Он не верил, что у Санька есть мать или отец.
Санёк пошел за воспитательницей. Он никак не мог поверить в свое счастье, и ему сделалось зябко. Радость обратилась в страх. Он вошел с воспитательницей в кабинет директора, где на табуретках сидели незнакомые женщины, впрочем, одна из них — воспитательница из Фаиной группы. Но мамы здесь не было. Санёк растерялся. Мама, наверное, сейчас войдет. Но войти ей было неоткуда — только через ту дверь, в которую он только что сам зашел. Он оперся на косяк и решил ждать, когда появится приехавшая за ним мама.
— Где мама? — не выдержал он.
— Вот она!
Ему показали на незнакомую женщину, которая глядела на него и улыбалась. Это была немолодая и некрасивая чужая женщина. Неужели мама так сильно изменилась?
— Это не она, — возразил Санёк, не понимая, что тут происходит.
— Как не она? Посмотри внимательно. Не узнаешь? — настаивала воспитательница нулевой группы.
— Это не она, — повторил Санёк.
— Ну, ладно, ладно, — смутилась женщина, которая прикинулась его мамой. — Иди, играй.
— Да-да, играй, — согласилась воспитательница.
— Значит, ты не хочешь со мной ехать? — спросила женщина.
Улыбка у нее была доброй, и это несколько сбивало Санька с толку. “Тетя” может быть и хорошая, но зачем прикидывается мамой?
— Вы не моя мама, — сказал Санёк и вышел из комнаты, не понимая, что от него хотят взрослые.
И столкнулся в группе с Витей и Фаей.
— Вернулся? — спросил Витя, полагая, наверное, что больше никогда не увидит Санька.
— Это не моя мама.
— Чья?
— Не моя.
— Я ту тетку видел и раньше — она ребят рассматривала. Будто искала кого-то. Предлагала ехать с собой?
— Спросила, хочу ли к ней. Но она чужая.
— Плохо дело. Значит, у тебя никого — ни отца, ни матери. Как у меня. У меня сестренка есть, а у тебя даже сестренки нет.
— Как это нет никого! — рассердился Санёк, чувствуя, что сейчас кинется на Витю с кулаками, как на самого страшного врага.
— Если б был кто-нибудь, разве тебя отдавали бы? Ведь тетка хотела тебя усыновить и, чтоб ты даже не знал, что ты не ее сын, а она чужая тебе.
Санёк вконец растерялся: он не знал, что думать. В голове все перепуталось: лицо незнакомой женщины с приятной улыбкой, воспитательница нулевой группы, сердитая Любовь Григорьевна, Витя, Фая, бабанька, ночные молитвы. Неужели Витя прав и у него нет никого?
— Не переживай, — посоветовал умный Витя. — Тут все сироты. И не мечтай, что тебя заберет настоящая мать или настоящий отец. Теперь ты, как все мы. Может, поедешь с этой теткой? Все лучше, чем здесь... Э-э, нет, она теперь тебя не возьмет, ты ее разоблачил, а ей нужен такой, который будет думать, что она настоящая мать. Нет, теперь она тебя не возьмет. А вот нас с Фаей никто не возьмет, никому мы не нужны... Да и ты вообще-то никому не нужен.
Никогда Витя так длинно не говорил, никогда не показывал такой рассудительности, и не то сочувствовал Саньку, не то радовался, что и он — “круглый сирота”, и восторжествовала как бы справедливость. Если попал сюда — будь, как все “круглым”, а не каким-то там другим, и не мечтай о том, чего быть не может.
Витя даже похлопал Санька по плечу, хотя раньше ни на кого, кроме сестренки, не обращал внимания. А Санька так и подмывало накинуться на него, вцепиться зубами в руку или ухо и бить кулаками — он почувствовал, что дрожит от злости, и самый ненавистный для него человек — этот бледный, с плосковатым некрасивым лицом мальчик. И он бы напал, но на него глядела своими добрыми глазенками Фая. Она уже хорошо знала Санька и как-то по-своему любила его. Протянула свои камешки и сказала:
— На!
Санёк пошел, куда глаза глядят. Вышел на улицу и даже не почувствовал холода. Плакал он, или нет? Он шел и кусал губы. Теперь у него нет никого. Даже тетки, которая хотела его усыновить.
Он вспомнил ночной рассказ бабаньки об Иисусе Христе, который ходил по земле в одной рогожке, и Ему негде было даже голову преклонить — ночевал под елкой или в канаве, и на Него падал снег. Он всех любил, а люди прибили Его гвоздями к кресту. Санёк подумал, что вот такой снег — редкий и мокрый — падал на Иисуса Христа, когда Он отдыхал в канавке. Может самому лечь в канавку? Ведь он никому не нужен.
Санёк подумал, что надо отыскать дом, где живет женщина в телогрейке — та, что в первую ночь спасла его от жажды. А может, и от смерти.
Он остановился, размышляя, куда идти.
Он и сам никак не мог сообразить, зачем ему дом женщины, напоившей его молоком.
И тут из-за серого забора вышли три мальчика, это были, конечно, не детдомовцы. Все были краснолицыми, как военные, и рассерженными.
— А-а, мосологлод! — оскалил зубы один.
Санёк не понял, что этот румяный крепыш имеет в виду.
— Помоешник, — пояснил другой, тоже не по-детдомовски румяный и, наверное, очень сильный.
— Не хожу, — возразил Санёк и вспомнил, что ребята нулевой группы имеют обыкновение ранним утром проверять все помойки Гамалеевки.
— Неужели не ходишь? — спросил, показывая на лице добродушное удивление, крепыш.
— По помойкам? Нет, не хожу.
— А в рыло не хочешь?
— Не хочу, — честно ответил Санёк, так как и в самом деле не хотел в рыло. Он хотел поглядеть на дом, где живет женщина в телогрейке. Зачем ему это? Он и сам не знал.
— Что с ним говорить? — сказал другой мальчик. — Дай ему промежду рогов.
Крепыш толкнул Санька, и тот упал в грязь навзничь. Подняться? Напасть на обидчика? Их трое, они сильные.
Однако Санёк встал и кинулся на своего врага. С таким же успехом он мог бы кинуться на трактор. Крепыш сунул ему в нос кулаком, Санёк упал и почувствовал, что из носа течет теплая кровь.
— Ну его! — сказал третий мальчик. — Чего связываться с доходягой?
— И то! — согласился Крепыш. И вдруг развопился: — будешь ходить по деревне, убью! Понял?
Деревенские ребята пошли дальше, о чем-то весело беседуя. Санёк не понял из сказанного ни слова, будто говорили не по-русски.
Поднялся и сел на лавку у калитки. Он хорошо знал, что надо делать, если разобьют нос — надо голову запрокинуть. Вот только в горло натекает кровь и пахнет ржавым железом.
Рубашка и штаны выпачканы, Любовь Григорьевна ругаться будет. Ах, нет, она теперь не ругается. Санёк выплюнул натекшую в рот кровь, помыл руки в луже. Наверное, и лицо в крови — он умылся. И, дрожа от холода, пошел в детский дом. Обиды на деревенских он не чувствовал: ведь ребята из нулевой группы постоянно с ними дерутся.
Любовь Григорьевна, увидев продрогшего и перепачканного Санька, ругаться не стала.
— Снимай с себя все, дам тебе чистую рубашку и штаны, а это в стирку. Где был?
— Гулял.
— Один?
— Один.
— Так, понятно. Один никогда не ходи — побьют. Или убьют.
Он кивнул. Она неожиданно погладила его по голове, и он вдруг разрыдался.
Осенью темнеет быстро, после ужина приходится зажигать лампы-молнии.
Пришла бабанька, и все стали укладываться спать. Что делать, если на улице холодно, а в “группе” темно — уж лучше залезть под одеяло и спать, спать.
Санёк, лежа под одеялом, думал о прожитом дне. Самым незначительным событием была встреча с деревенскими и расквашенный нос. Еще он думал о “тете”, которая выдавала себя за его маму. В этом было что-то жутковатое: вместо мамы с большими красивыми глазами и молодым лицом старая тетка с маленькими, как у поросенка, глазками.
Он сквозь сон думал, что там, на Небесах, куда он обращался с молитвами, вышла путаница: он просил маму, и Господь прислал маму, только ненастоящую.
“Господи, Спаси и сохрани мою маму, — заговорил он, — мою, а не эту. Но и эту тоже спаси, если захочешь, только пусть она так больше не делает... И спаси воина Степана Григорьевича от стрелы летящия в нощи и беса полуденнаго”...
Саньковы молитвы были не словесными, так как слов он не понимал, а как бы устремлением куда-то. Что-то похожее он пережил, когда отец поднял его с мамой на своем самолете в открытой кабине. Тогда он тоже чувствовал близость к живым, клубящимся облаками и свету, который шел от невидимого, но тоже живого солнца.
Санёк не то чтобы забыл про деревенских ребят, а попросту перестал о них думать. Наверное, совсем недавно их отлупили переростки из нулевой группы, очень дружные в драке и сильные своей злостью ко всем.
Санёк подумал, что деревенские могли бы и сильнее его отлупить — за все свои обиды на слабых, но дружных детдомовцев, но, наверное, пожалели, а может, как говорит бабанька, Бог оградил. Бабанька, говорят, заболела и потому ночной дежурной в “группе” не было — только время от времени заглядывала “бабанька” из нулевой группы. Едва заслышав ее шаги, ребята прекращали болтовню, а иные шутники принимались храпеть.
“Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй воина Стефана, и маму настоящую, а ненастоящую больше не посылай. И бабаньку помилуй от болезни”.
И вдруг он заплакал от неожиданного наплыва счастья, словно его услышали за облаками, и он сквозь слезы с новым воодушевлением повторил: “Спаси воина Стефана, настоящую маму Антонину и бабаньк