у... И ту, что напоила меня молоком...”
На другой день Любовь Григорьевна уезжала в родной город Клинцы, и некоторые ребята ей завидовали, так как сами когда-то были питомцами клинцовского детского дома, когда и кормили хорошо и даже солнце сияло ярче. Никто из ребят не знал, что от дома, который сохранился в их памяти, осталась только груда битого кирпича, и весь город в развалинах.
Среди гамалеевских ходили слухи, что в освобожденных городах жуткий голод, и люди едят друг друга. Был “случай из жизни”, когда военный купил на рынке котлету, а там оказался человеческий палец. Этот же случай, но с некоторыми подробностями хорошо был знаком старшим детдомовцам: будто военный нашел в котлете палец своей невесты с золотым кольцом, которое сам ей подарил. И что же? Подошел к торговке, выхватил саблю и срубил ей голову “без суда и следствия”. И, конечно, “верховный суд” оправдал его.
Любовь Григорьевну, героиню, которая по своей воле едет туда, где процветает людоедство, провожали все детдомовские, персонал и кое-кто из деревенских. Ее уговаривали, пока не поздно, остаться в Гамалеевке и переждать время — пусть хоть люди перестанут есть друг друга. Но она, как и полагается героине, была непреклонна.
К крыльцу подали лошадь, которая возила в детский дом дрова и воду, но на сей раз запряженную в старинную коляску с крыльями. Эта коляска, латаная-перелатаная, была, как говорил конюх, “крепостной работы”, то есть ей и износу не было.
— Ехать, так с музыкой, — пошутила Любовь Григорьевна, имея в виду, наверное, дребезжание коляски, на которой ездил чуть ли не Емельян Пугачев, когда лил кровь помещиков в этих местах.
Любовь Григорьевна расцеловалась со всеми своими товарками, бабанькой, чудесно исцеленной от простуды и, увидев Руфу, которая глядела на свою любимую воспитательницу прямым ясным взглядом, поцеловала и ее.
Шагнула на ступеньку коляски, резко осевшей набок, ей подали маленький чемоданчик в самодельном полотняном чехле и узелок с сухарями.
— С Богом! — всплакнула бабанька и прижала к себе случившегося рядом Санька. — Христос тебе навстречу!
Ребята махали руками, кто-то всплакнул. Любовь Григорьевна сама смахнула слезинку — простила, наверное, ребят за кражи. О чем думала? Что ее ожидало в разрушенном войной городе?
Бабаньку отпустили на ночь — окончательно прийти в себя после болезни, старшая группа и на эту ночь осталась без дежурной.
— Кто знает страшные истории? — спросила Руфа. — Ты, новенькая, знаешь?
— Я знаю про оммена, — сказала вновь поступившая, худенькая, как скелет, девочка.
— Это кто такой? — Руфа была из клинцовских и держалась так, словно в любую минуту к ней могут прийти на помощь все, кого она знает. А знала она всех.
— Который детей обменивает.
— Рассказывай! Как обменивает?
— Очень просто. Если мамка скажет, когда рассердится: “Чтоб тебя черти взяли!” или “Иди к бесу!” — бес тут как тут. Берет хорошего ребенка, а подсовывает бесенка. Вот мать и мучается с ним.
Санёк насторожился. Не приходил ли к нему “оммен” в виде тети, которая выдавала себя за мать? Или “дяди” с собачьей лапой?
— Дальше-то что? — спросила Руфа.
— А ничего. С мамкой живет не сынок, а “омменыш”, то есть бесенок. Такие бывают глупыми, злыми и живут недолго: то в лесу заблудится, то в реке утонет.
— Куда деваются настоящие ребята?
— В детские дома определяют, и там их воспитывают ведьмы.
— Вот одна такая ведьма только что уехала, — засмеялась Руфа, которая, как считалось, больше всех любила воспитательницу. Санёк рот разинул от удивления — неужели такое говорит Руфа?
— Натуральная ведьма, — согласился Белый, от которого в обычное время и слова не услышишь. — Вот кого я ненавидел! Вырасту — зашибу. Приеду в Клинцы и зашибу! Разинет свои зенки и требует, чтоб я сознался, что украл какие-то сухари, а я этих сухарей и в глаза не видел. Никогда ничего не крал, а она меня вором обзывала. И те сухари я не трогал.
— Знаю, что не ты украл те сухари, — хихикнула Руфа.
— Зато я ей в тапки написал, когда она поставила их сушиться. За то, что вором обзывала.
— После этого она перестала считать тебя вором, — съехидничал московский жулик, — а стала считать нас...
— Не ты ли, москвич, сухари свистнул у Любки? — поинтересовался Белый. — Теперь она далеко, можно расколоться.
— Нет, я у нее только деньги взял из сумки.
— Как взял? — вырвалось у Санька.
— Очень просто. Помните вы все и она, дурища, кинулись к окну глядеть на белую собаку? А я открыл шкаф и взял деньги.
— А сумочку?
— На фига? Я и не такие сумки видел. Да и на кой мне бабья сумка?
— Сумку взял кто-то другой, — снова хихикнула Руфа.
— Ты знаешь кто? — спросил московский жулик.
— Еще бы не знать! Я и взяла, а документы выкинула на помойку.
Санёк решил, что Руфа взялась на себя наговаривать, и крикнул:
— Врешь!
— Вот еще! — фыркнула Руфа, и Санёк понял, что она не врет. И тогда ему показалось, что все рушится, и в воздухе повисла пыль, на все оседающая, и вместо товарищей по несчастью — “круглых сирот” — свиные рыла.
— Вот еще! — повторила Руфа, словно хорошую девочку заподозрили в неблаговидном поступке.— Могу показать. Я ее спрятала. Понравилась сумочка, в ней столько кармашков! Я ее, конечно, спрятала. Что ж я, дура, держать ее у себя?
— Где сумка? — спросил московский жулик.
— Так я тебе и сказала! Украдешь.
— На кой она мне? У моей мамы была сумка, так сумка! Вся в золотых цветах, а вместо замка драгоценный камень — красный. И в сумке маленький бинокль из слоновой кости.
— Плевала я на сумку твоей мамы! Своя есть. И пусть Любка благодарит, что я документы подкинула. Пожалела дуру. Ее могли и посадить за то, что документы потеряла. Надо прятать вещи так, чтоб ни одна живая душа не знала. Вот я спрятала — фиг кто найдет.
— Ладно, — сказал Алик, — насчет сумки я тебе верю, ты честная. Хотя и воровка. А кто сухари увел? Которые она сушила на дорогу? Может, ты и это знаешь, Руфа?
— И это знаю.
— Врешь!
— Я не вру. Я вообще-то за справедливость.
— Как? — снова вырвалось у Санька, для которого слово “справедливость”, сказанное этой воровкой и вруньей, прозвучало дико. Он подумал, что она попросту смеется надо всеми.
— А так! Какой хлеб она сушила? Скажи, какой?
— Как какой? — растерялся Санёк. — Ржаной.
— Вот и дурак! Она сушила наш хлеб! Который дал нам товарищ Сталин. Он заботится о сиротах, и он сиротам дал хлеб...
— Ну, может, и дал, — неожиданно влез рассудительный Витя, — а где взял? Ведь он не сеет и не пашет.
Слова Вити показались Руфе тем более неуважительными к товарищу Сталину и даже страшными оттого, что ребята иногда пели не вполне приличную песню: “Мы не сеем и не пашем — мы валяем дурака”... То есть, со слов Вити выходило, что товарищ Сталин не сеет и не пашет, а валяет дурака.
— За такие слова знаешь, что бывает? — крикнула она.
— Что я такого сказал?
— То и сказал, что за такие слова срок дают. Понял? Может, ты в тюрьму захотел?
— Нет, не захотел, — ответил Витя дрогнувшим голосом и, наверное, очень пожалел, что встрял в беседу воров.
— Вон у Санька за что мамка сидит? Не знаешь? А я знаю! Не то сказала!
— Врешь! — рассердился уже не на шутку Санёк и готов был побить Руфу.
— Я не вру. Да что с тобой, дурачком, говорить? Ты еще маленький, ничего не понимаешь.
— Тоже мне, большая!
— Слушай, дурачок. Хлеб, который дал товарищ Сталин для сирот, Любка нарезала и стала сушить себе на сухари. Сушила не для сирот, а для себя. Какое она имела право есть сиротский хлеб? — Руфа перешла на крик поборницы справедливости, но тут же успокоилась и произнесла уже спокойно, без надрыва: — И я украла сухари, чтоб все было справедливо.
— Тогда бы раздала сухари сиротам, — съязвил Санёк.
— Вот еще! Нашел дуру! Сам воруй, если такой хороший!
— У сирот?
— Отстань, дурак!
— Где ты сухари спрятала? — спросил Алик. — Не могла ты одна все слопать.
— Спрятала, где надо. Только мыши помогли. Ведь если бы я в первый же день стала есть сухари, то попалась бы. Спрятала, а съели мыши. Или крысы.
Санёк переживал потрясение самое, наверное, страшное в жизни. На его глазах происходил “оммен”. Как теперь жить? Тоже воровать, а потом глядеть на обворованного честными влюбленными глазами?
Что делать?
“Господи, Иисусе Христе, забери меня отсюда! — заговорил он мысленно. — Что тебе стоит забрать меня? Здесь воры! Господи, спаси меня от беса полуденного!”
Неужели все на земле врут и потом глядят такими ясными глазами, как Руфа?
“Нет, не все, — возразил он себе. — Бабанька не такая. Не такая женщина в телогрейке, не такие мои папа и мама...”
Разговоры становились все более вялыми, паузы между “случаями” становились более продолжительными. Санёк тоже заснул.
Он еще спал, когда в “группу” вошла воспитательница из нулевой группы и новая Анна Ивановна.
— Где тут Ванька Жуков? — заговорила веселым голосом воспитательница из нулевой. — Где его койка? Вот его койка — в уголке.
Санёк подумал, что в группе Ваньки Жукова нет, но его собственная койка в уголке.
Воспитательница продолжала:
— Где Ванька, который написал письмо на деревню дедушке и получил ответ? То есть, писал под Курск и получил письмо.
Санёк открыл глаза, но не шевелился. Письмо под Курск писал он, другие ребята не писали, потому что не умеют.
— Вон глазенки таращит и ничего не понимает, — продолжала воспитательница. — Только зовут его не Ванька, а Санёк. Вот не думала, что такие чудеса случаются!
Воспитательница держала в руке конверт, но Санёк опасался подвоха.
— Ну, Санёк, поздравляю! Радуйся! Отец твой жив и вот от него письмо.
Санёк молчал: он не очень верил воспитательнице. Она уже пошутила с мамой; он боялся очередного “омменыша”.