У Санька тоже был браслетец, хотя он прекрасно знал и свое имя, и фамилию, и отчество, а браслетец попросил единственно ради справедливости и равноправия, и воспитательница не стала возражать: хочешь — получи.
Этот мальчик Володя (“Воодя”, — назвался мальчик) был меньше Санька и сам хотел с ним подружиться, как с будущим другом и покровителем, и был готов ко всяким услугам. Но какие услуги может оказать нищенствующий элемент нищенствующему элементу? Впрочем, может. “Воодя” подарил Саньку единственное, наверное, свое богатство (если не считать браслетца) — военную пуговицу с звездой, но без железной петельки.
Санёк пуговицу взял, но предпочел бы общество Оли. На худой конец, Вити.
Так у Санька появилась собственность, теперь бы при новом осмотре вещей в соответствующей графе следовало бы, наверное, отметить пуговицу.
Мальчик “Воодя” был странный: едва умел говорить и отвечал невпопад; он, казалось, ничего не понимал и глядел на Санька, человека более умудренного жизнью, влюбленными глазами. Не о таком друге мечтал Санёк.
Ребят провели не в ворота, а через дверь в каменной желтой будке с охранницей, которая, наверное, умела не только охранять, но и открывать ворота, но по каким-то причинам не захотела этого делать.
Все двинулись по улице, где гуляли обычные люди и обычные ребята.
Впереди и сзади колонны шли военные женщины с красными флажками, что Саньку очень понравилось, и он чувствовал себя как бы военным, который идет под красным флагом как бы на войну с фашистами. Ему нравилось, что машины перед колонной останавливались, а обычные люди провожали ребят долгим взглядом. Наверное, думали: “Какие маленькие, но уже военные, если идут с красными флагами”. Такие мысли и мечтания отвлекали Санька от происходящего и мыслей о будущем.
Когда вышли к зеленому вокзалу, издали очень красивому, и Санёк увидел вагоны, он тотчас догадался: куда-то поедем на поезде.
— Куда-то поедем, — сказал он вслух. “Воодя” ответил влюбленным взглядом, как будто Санёк очень умный и много знает.
У вагонов тоже были военные женщины в гимнастерках, сапогах и беретах на головах; ребята с удовольствием полезли в вагоны, словно их ждало впереди что-то очень хорошее: например поездка к бабушке в деревню (Санёк бывал у бабушки в деревне).
Маленьких женщины легко передавали своим товаркам в тамбуре, больших подсаживали на нижнюю ступеньку.
Витя держал Фаю на руках, военная женщина (очень сильная!) поставила его на нижнюю ступеньку вместе с сестренкой; дальше Фаю подхватила женщина, стоящая в тамбуре, но Витя быстро догнал сестренку, которая с испугом глядела, как ее разлучают с братцем. Нет, не разлучили. И ее бледное личико осветилось радостью.
Санёк пошел за Витей, а “Воодя” сам вцепился в Санька.
Их всех провели в купе, и женщина, что провожала их, погрозила пальцем:
— Сидите, по вагону не шляйтесь!
Напротив, на лавке, сидели два совсем маленьких мальчика в рубашках, но без трусов, с одинаково острыми затылками; оба не умели говорить, у обоих на руках были розовые браслетцы. Один пускал слюни и пытался надувать пузыри — Санёк поглядел на него неодобрительно.
В купе, где разместились ребята, было тихо. Все с интересом поглядывали в окно и друг на друга. Но за перегородкой кто-то надрывно плакал, а кто-то ругался нехорошими словами.
Однажды Санёк пожаловался отцу, что ребята в детском саду говорят плохие слова. “Напиши какие”, — сказал отец. Санёк написал. “Теперь разорви бумажку на мелкие кусочки и никогда таких слов не говори. В этом нет никакой необходимости”. Санёк разорвал и никогда не матерился. Особенно ему нравились отцовы слова: “В этом нет никакой необходимости”. Он не раз хотел их произнести, да не подворачивалось удобного случая.
Вагон просматривался вдоль до перегородки с дверью.
Ребята сидели и на боковых полках, и даже на полу, а самые храбрые лезли наверх и, свесив головы, плевали на головы проходящих. Один маленький мальчик укакался и ревел неприятным тонким голосом. На него никто не обращал внимания, так как полным ходом шла посадка маленьких пассажиров.
Санёк, как человек бывалый, занял место у окна, напротив Фаи. Он ездил с мамой на поезде и знал, что в вагоне есть туалетная комната, где рукомойник, зеркало, педаль и круглая дырка в унитазе, и там мелькает земля. Но у него не было ни зубной щетки, ни мыла. Впрочем, в положении неимущего была и своя прелесть: не нужно чистить зубы и умываться, то есть мыло не будет лезть в глаза.
Вагон тряхнуло, кто-то за перегородкой упал с полки и отчаянно завыл — на страдания маленького пассажира никто не обратил внимания — зеленый вокзал с окнами, залепленными крест-накрест, медленно поплыл назад.
— Вот, кажется, поехали, — сказал Витя Фае. Та ответила братцу счастливой улыбкой.
Сколько времени ехали, Санёк сказать не мог, хотя и умел считать до десяти — знал одно: очень долго. В вагоне плохо пахло, особенно от братцев с острыми затылками, которые ничего не понимали и ходили под себя. Военные женщины хотя и мыли их, но при этом очень ругались и ставили им в пример Санька — братцы в ответ только ревели. Санёк хотя и рад был похвалам, но в душе понимал, что женщины лукавят: ведь он большой, все понимает, а братцы маленькие.
Поезд катил на Восток, в Оренбургские степи; Санёк часто слышал от женщин слово “Чкалов” — это был город, но он знал и летчика Чкалова, который летал на самолете с длинными красными крыльями, и папа был летчиком и тоже летал на самолете, и даже катал Санька в открытой кабине, и Санёк помнил клубящиеся облака.
По пути обязательно что-то происходило: почти на каждой станции поступали все новые и новые ребята, в вагоне становилось все теснее. Однажды появился грязный, как голенище сапога, большой мальчик, как говорили — беспризорник; на его голове красовалась грязная кепка с отрезанным козырьком. Он скалил зубы, говорил нехорошие слова и зачем-то хлопнул Санька по затылку. Протянул руку к Фае, но вяловатый и бледнолицый Витя вцепился зубами в руку хулигана.
— Ну, ну, хорош! Пусти! — миролюбиво сказал беспризорник, получивший неожиданный отпор и, как и положено беспризорнику и хулигану, ловко забрался на самую верхнюю, багажную полку, куда никто не осмеливался забираться. Оттуда он плевал на проходящих.
Там он и скрывался, пока военные женщины не принимались разносить кашу в алюминиевых мисках.
Однажды выхватил тарелку у мальчика с острым затылком и сказал:
— Пикнешь — зарежу!
И при этом провел пальцем себя по горлу.
Мальчик ничего не понял, кроме того, что его лишили обеда, и заревел.
И вдруг, когда хулиган забирался с чужой кашей на верхнюю полку, военная женщина резко закрыла дверь и прищемила ему руку — брызнула кровь, миска упала, и гроза вагона так заревел, что все испуганно замолчали. Хулиган, по обыкновению блатных, которые не привыкли никогда и ни в чем сдерживаться, выл, матерился, приговаривал: “ай-яй-яй!”, — качал руку, как куклу, а мальчик с острым затылком тоже ревел и показывал на миску с опрокинутой на грязный пол кашей.
Это происшествие утихомирило хулигана, хотя Санёк опасался за жизнь мальчика с острым затылком, которого грозились зарезать.
Сквозь сон Санёк слышал разговоры военных женщин:
— Четырнадцать человек... Раз, два, три... Поскорее — поезд стоит три минуты... Нет, нет, именно четырнадцать...
Он куда-то шел с закрытыми глазами, на что-то натыкался, его поднимали под мышки, куда-то переставляли. И вдруг он очутился не в душном вагоне, а на улице. Поезд лязгнул сцепками и тронулся, сквозь ресницы было видно, как промелькнули освещенные окна, и наступила удивительная тишина, и за железнодорожным полотном зацыкали кузнечики, а где-то вдали запели лягушки.
И как хорошо было дышать воздухом и этой ароматной ночью. Сияли звезды, в небо тянулись огромные, белеющие в свете луны деревья — никогда он не видел таких больших деревьев. Но как хочется пить: он со вчерашнего дня хотел пить, но бачок с кружкой на цепи был пуст.
— Дайте пить, — попросил он у женщины, едва различимой в сумраке.
— Постройтесь, постройтесь! — говорила она в ответ. Это была не военная, а самая обыкновенная женщина.
— Где мы? — спросил Санёк у Вити.
— Куда-то приехали, — заметил тот солидно.
Небо процарапала падающая звезда, оставив дымный след. Такое небо было, когда Санёк плыл на катере с папой и мамой.
— Хочу пить, — повторил он.
— Пописай, — разрешила женщина, не расслышав. Санёк подумал, что она так шутит.
— Я пить хочу.
— А-а, потерпи.
Ребята шли по едва различимой под луной тропе к поселку, который издали походил на мебель в серых чехлах. И ни одного огонька. Впрочем, небо за домами стало светлеть и наливаться краснотой.
Санёк подумал, что если увидит лужу, то напьется из лужи. Но и луж нигде не было.
Санёк глядел по сторонам — не блеснет ли лужа.
Ему казалось, что он сейчас умрет от жажды.
Спросил воспитательницу, нет ли где-нибудь лужи или прудика.
— Зачем тебе лужа?
— Напиться.
— Терпи, казак, атаманом будешь.
Санёк не понял, что она имеет в виду. Причем тут коза? Что такое “катамана”, которой будет коза, если не будет пить?
Он вообще не все понимал, а кое-чего не мог и знать. Он не знал, например, что отца после разгрома фашистов под Курском отозвали из действующей армии и направили по старому месту службы в научный институт Гражданского воздушного флота, как одного из немногих специалистов по применению авиации в сельском хозяйстве. Он вернулся в Москву и не узнал родной хаты, то есть родного барака: жители были куда-то переселены, перегородки между помещениями разобраны, и там разместилась воинская часть войск НКВД.
Вещи куда-то исчезли, но где-то наверняка был список товарищей, разобравших диван, кровать, шифоньер, этажерку, книги. Но Степану Григорьевичу было не до вещей, так как деть их было некуда — он думал об исчезнувшей жене и шестилетнем сыне.