— Да, наверное, там, — с фальшивым сочувствием вздохнула воспитательница. — Наверное, раскулачили, вещи в музей отправили. Вещи-то, небось, буржуйские. О-хо-хо, грехи наши тяжкие!
— Его за то посадили, что он у Сталина документы украл, — пискнула смышленая и плутоватая Руфа, любимица Любови Григорьевны.
— Вот приедет папа, я ему все расскажу, — поглядел жулик на Руфу своими жутковатыми глазами, — девочка поежилась и глянула на воспитательницу, ища защиты.
— Что расскажешь? — спросила Любовь Григорьевна.
— Как она, — показал пальцем на Руфу, — сказала, что папа украл у Сталина документы.
— Что ж, скажи. Не пойму, зачем ему чужие документы?
— Он ее саму посадит в тюрьму!
— Руфу? — переспросила Любовь Григорьевна. Девочки забеспокоились. — Он не приедет. Может твоя мама приедет? Она жива? Не сидит?
И тут московский жулик, а точнее Алик Худяев, сморщился и заплакал. Отошел от воспитательницы и лег на траву лицом вниз. Санёк поразился, до чего у Алика тонкая шея.
— Не расстраивайся, — зевнула Любовь Григорьевна. — Чего плакать? Приедет твой батька, и ты поедешь в свою семикомнатную квартиру с видом на Кремль, а Руфа пойдет в общежитие ремесленного училища, будет учиться на штукатура...
Мальчик продолжал лежать.
Санёк внимательно слушал разговор, ничего не понимал и мало чему поверил — не могла семья жить в шести комнатах! — но ему стало жалко московского жулика, то есть Алика.
Он присел рядом с ним на корточки.
— Не плачь, — сказал он. — Вот тебе подарок.
— Пуговица? — поднял голову Алик.
— Военная. Только ее не за что пришивать — нет дужки.
— Когда мой папа приедет, я ... я тебе подарю десять таких пуговиц. Нет, сто! И все будут с дужками.
— А когда мой папа приедет, я... я...
Санёк не знал, что сможет подарить Алику.
— Что у тебя еще есть? — спросил Алик.
— Больше ничего, — похлопал себя Санёк по несуществующим карманам.
Алику Худяеву так и прилипла кличка “Московский жулик”, считалось также, что его отец украл документы у товарища Сталина. Зачем, зачем его отец спер документы? Все ведь у него было. И ел хорошо, шпроты всякие с мандаринами. Чего ему не хватало?
После ужина Любовь Григорьевна сдала дежурство “бабаньке”, ночной сторожихе, чья раскладушка ставилась на ночь перед печкой. В обязанности старушки входило следить, чтоб ребята не очень безобразничали, а если кто испугается страха ночного, подойти и успокоить. Иногда она рассказывала “случаи из жизни” и пела песни. Особым успехом пользовались песни “Когда я молоденьким мальчиком был, военную службу я очень любил”, “На плечах погоны, на грудях кресты” и невесть как оказавшаяся в Гамалеевке: “Он молвил ей: “взгляните в небо, леди, — там, в облаках летает альбатрос”...
Бабанька привернула фитиль керосиновой лампы, поставленной на табурет рядом с раскладушкой, и на просьбу рассказать “случай из жизни” взмолилась:
— Ой, милые! Устала я — сено весь день огребала, насилу доползла до вас. Спите с Богом, а я завтра расскажу про змея.
Санёк, засыпая на своей кровати, стоящей встык с кроватью девочки Руфы, вдруг подумал:
“Как папа узнает, что я здесь? Ему надо написать письмо”.
Но тут же возникло множество вопросов: Где взять бумагу? Где карандаш? Как купить марку, если нет денег? Может, Любовь Григорьевна даст бумагу и марку?
“А письмо треугольничком я сам сложу”, — решил он и успокоился.
Некоторые мальчики и девочки ложились в одну кровать и спали обнявшись. Санёк подумал, что, наверное, и ему надо спать с какой-нибудь девочкой. Может, с Руфой? Только пусть у нее волосы отрастут — спать с лысой девочкой нехорошо.
Он заснул.
— Неужели ты умеешь писать? — засомневалась Любовь Григорьевна.
Санёк смутился, словно его поймали на лжи, и он задумался: вдруг все буквы забыл?
— Печатными буквами, — уточнил он.
— Значит, ты знаешь буквы?
— З-знаю, — ответил он дрогнувшим голосом.
— Знаешь букву “Ю”?
— Знаю! — обрадовался Санёк, букву “Ю” он очень хорошо помнил.
— Напиши.
— Как?
Вопрос был не так уж и бессмысленен, так как писать было нечем и не на чем.
— Напиши пальцем на столе.
И он провел пальцем палочку, кружок и соединил их линией.
— Что ж, я дам тебе бумагу и конверт с маркой.
— Я умею складывать письмо треугольничком, — сказал Санёк и потупился: подумал, что в конец расхвастался.
— Ты, оказывается, много умеешь и знаешь, — сказала Любовь Григорьевна. — А знаешь ли ты адрес? Надо знать номер полевой почты и место, куда отправлять письмо, иначе оно никуда не приедет.
— Знаю. Под Курск. Там он воюет.
— Под Курском немцев давным-давно разбили, и наши войска уже вышли на границу с Европой. И папина воинская часть, наверное, теперь в Польше или Чехословакии. Если, конечно, он не катит куда-нибудь на санитарном поезде. Он, кажется, летчик?
— Он летчик.
— Летчики инвалидами не бывают, — почему-то вздохнула Любовь Григорьевна, а Санёк обрадовался, что отец не будет инвалидом: он не понимал, что воспитательница имеет в виду — у летчиков или пан, или пропал.
— Сейчас дам бумагу и ручку, — сказала она.
— Я ручкой не умею.
— Вот, наконец, и ты чего-то не умеешь. Дам карандаш.
И Санёк получил голубой бланк для заполнения накладных и артикулов, а на обратной стороне, совсем чистой, написал:
“Дарагой папа забири миня отсуда децкаго дома я буду вести хорошо и работать
Саша”
— Что ж, неплохо, — сказала Любовь Григорьевна.
— Можно я чего-нибудь нарисую?
— Где?
— В уголке.
— Нарисуй. Только цветных карандашей нет.
Санёк нарисовал поезд, в котором ехал к деревне Гамалеевке, а сверху самолет. Сложил написанное треугольником, но место для адреса оказалось уже заполненным буквами “Поставщик и артикул по прейскуранту”.
— Я ведь говорила, что дам конверт, — сказала Любовь Григорьевна, заметив, что Санёк растерялся. — Конверты у меня есть, и не один, да писать некому, Санёк, милый дружок.
Воспитательница отперла шкафчик, где хранилась ее сумка, и вытащила конверт с наклеенной маркой. На марке был синий летчик в шлеме и очках, сдвинутых на лоб — в этом Санёк увидел добрый знак и уверенно написал адрес:
“ПОД КУРСК АРМИЯ ФРОНТ ЛЁТЧИКУ СТЕПАНУ ГРИГОРЬЕВИЧУ...”
— Фамилию сама напишу, — сказала Любовь Григорьевна.
За этим занятием ее застала воспитательница “нулевой” группы, вместе с которой она снимала комнату в деревне.
— Ну, ты, Люба, даешь! — засмеялась она. — Это то же, что “на деревню дедушке” из известного рассказа писателя товарища Чехова про Ваньку Жукова.
— Что прикажешь делать?
Она кивнула в сторону Санька, который глядел на чужую воспитательницу своими ясными глазами и видел в ней чуть ли не врага, который мешает ему связаться с отцом.
— Ладно, пиши, хуже не будет, — сказала она. — Сейчас вообще много чего случается: письма с правильно написанным адресом не доходят, а такие доходят.
— Что верно, то верно. Как говорит наша религиозная “бабанька”: “Богу вся возможно”.
— А чего адрес не написала сама?
— Я ведь не полная идиотка — писать на деревню дедушке.
— Батька, значит, воюет, а мамка?
— Она в командировке, — ответил Санёк, хотя вопрос относился не к нему.
— В командировке, говоришь?
— Да, в командировке, — подтвердила Любовь Григорьевна. — По пятьдесят восьмой статье.
— Придется потерпеть, — сказала чужая воспитательница Саньку. — Из таких командировок очень скоро не возвращаются.
Воспитательницы пошли вместе на квартиру, так как их рабочий день давно закончился, а бабанька уже явилась на ночное дежурство и успела разложить раскладушку. “Рабочее место”, — шутила остроумная старушка.
— До завтра, дети! — сказала Любовь Григорьевна. — Слушайте бабаньку!
— Слушают! — махнула рукой та, имея в виду, наверное, что ее и в самом деле слушают — когда она рассказывает жуткие “случаи из жизни”.
— Во, дурища! — заговорила чужая воспитательница. — Был бы у меня мужик, я б молчала, как рыба.
— Ну, знаешь! Мы с тобой сами уже наговорили лет на пятнадцать.
— Что правда, то правда. Только мы не пойдем доносить друг на друга... Вот тебе, Любаша, и случай подходящий: лови летчика — сам тебе в руки идет. Если жив, конечно.
— О чем ты говоришь! А там кто его знает. А ты чего слушаешь? — удивилась она, заметив, что Санёк внимательно слушает.
— А-а, он ничего не понимает — маленький еще, — сказала чужая воспитательница.
Санёк и в самом деле не понял, о чем говорили воспитательницы, но чувствовал, что речь идет о нем.
— Письмо твое я отнесу на почту, — сказала Любовь Григорьевна. — Мне по пути.
Санёк не понимал, почему все — и ребята, и воспитательница — так невзлюбили московского жулика, то есть Алика. Неужели он, то есть его орденоносный отец, в самом деле украл документы у товарища Сталина? Товарищ Сталин, конечно, простил бы жулика, если б тот вернул документы. И тогда Аликов папа приехал бы в Гамалеевку в своей буденовке, с шашкой и при орденах. Товарищ Сталин, конечно, бы вернул ему ордена, если бы тот дал слово никогда не красть документов и чего-нибудь другого.
Думая о доброте товарища Сталина, Санёк покосился на золотой бюст в углу. Не совсем, конечно, золотой, а гипсовый, но выкрашенный золотой краской. Над ним висел замечательный плакат — октябренок, пионер и комсомолец. Они идут от Спасской башни, держась за руки, а снизу написано, о чем они думают. Грамотного Санька ребята не раз просили прочитать, что там написано, и он громко читал:
Кремлевские звезды над нами горят,
Повсюду мы видим их свет.
Хорошая Родина есть у ребят,
И лучше той Родины нет!
Ребята внимательно слушали, поражаясь его способности понимать буквы, и скоро многие говорили стишок сами, делая вид, будто тоже умеют читать, как большие.