Санёк слушал, как завороженный. Витя продолжал:
— Если хлеб и соль — это значит жизнь. Если уголь и дерево — смерть.
— А если не там и не там?
— Значит, ранен.
Санёк задумался, где бы взять нитку и что-нибудь железное. Может, гвоздик удастся найти? А где нитку? Вытянуть из простыни? Попросить у Любови Григорьевны? Очень она сердита из-за сухарей.
Витя говорил как бы нехотя, глядел в сторону. Потом показал на лямку своих штанов, где была иголка, обмотанная ниткой.
— Нитку могу дать, — сказал он. — Потом вернешь.
— Где взять железо? Может, пуговица пойдет?
— Пуговица легкая. Дам гайку. Погадаешь — вернешь. Она мне самому нужна.
Санёк дождался ужина и спрятал в трусах кусочек хлеба — корочку, чтоб не раскрошилась. Он давно научился прятать вещи, перекрутив резинку. У пустой угольной ямы отыскал подходящий кусочек угля и там же щепку. Соли всегда хватало — солонки были на столе, и ребята иногда заворачивали соль в уголок простыни и сосали, чтобы не очень хотелось есть.
Взял у Вити гайку — очень хорошая, блестящая гайка — и нитку и ушел в угол двора, чтоб никто не мешал.
Он и крест начертил, и разложил и хлеб и уголь, и гайку привязал к нитке. Попробовал в сторонке от креста, как раскачивается маятник и почувствовал, что рука дрожит и в горло что-то застряло — не проглатывается. Его охватил страх. Он попробовал сказать молитву, как учила бабанька, и не мог.
— Не буду, — сказал он, чувствуя озноб. — Нет, не буду гадать.
И он съел корочку хлеба и пошел в “группу” с зажатой в руке гайкой. И, наверное, впервые увидел, что Витя не дремлет.
— Жив? — спросил он. — Чего молчишь? Жив?
Санёк отдал ему гайку с ниткой и убежал. Куда бежать? Где спрятаться? Спрятался бы на улице, да там холодно. И он заполз под кровати, поставленные впритык.
Он долго лежал под кроватями, свернувшись клубочком. Никто его не искал, никому он был не нужен.
Он подумал, что если сейчас умрет, то никто и не хватится его. И он будет долго лежать — дни и ночи...
Он не плакал, он просто застыл.
Потом — это было слышно — принесли “питание” — ведро с простоквашей. Вылез, встал в очередь и выпил простокваши.
К нему подошел Витя и молча протянул гладко обструганную палочку с навернутой на нее блестящей гайкой.
— Тебе, — сказал он. — Подарок.
— Мне? Что это?
— Просто игрушка, — ответил Витя, и у Санька брызнули слезы, чем-то похожие на счастье.
Две новости всколыхнули весь детский дом, волнение передалось даже самым маленьким, хотя они ничего не понимали: пришли долгожданные байковые костюмчики для мальчиков и фланелевые зеленые платьица для девочек и к “Вооде”, самому, наверное, незаметному мальчику, не проявлявшему никаких свойств, приехала родная тетя — она возьмет его в город Калинин. Если известию о заморской передачке радовались все, даже самые маленькие, которым ничего не прислали, то приезд тети напомнил каждому, что никто никогда к нему не приедет, ничего не подарит и не возьмет из детского дома. Некоторые ребята даже злились на “Воодю”, полагая, наверное, что он не вполне достоин великого счастья жить с тетей в городе Калинине. Кое-кого, правда, смущало название города: ведь Калинин — старичок с бородой и в очках, хорошо всем знакомый по портрету в коридоре. Кроме того, в появлении тети ребята видели чуть ли не нарушение справедливости: куски хлеба должны быть равными, миски с кашей также, и вдруг — тетя. Не всем, а почему-то одному.
Сборы “Вооди” были недолгими: нищенствующему элементу собраться — только подпоясаться. Впрочем, это не совсем точно. Он первым изо всех ребят получил американский костюмчик с капюшоном (новое нарушение справедливости!), и ребята, мучимые любопытством, щупали материал, рассматривали пуговицы с американскими орлами, а иные больно щипали счастливчика, чтоб не очень радовался тете и костюму. А могли бы и побить. “Воодя” был великодушен и щедр, как все счастливчики, и раздавал направо и налево кулинарные творения своей замечательной тети, благодаря которой стал таким же известным, как Белый или Вася Хмуров. Так и Саньку досталась маленькая ржаная лепешка, которая показалась ему вкуснее довоенных конфет. И еще он думал, что недооценил незаметного мальчика, который набивался к нему в друзья.
Весь детский дом высыпал на крыльцо проводить “Воодю” в новом костюмчике и тетю. Ему махали руками, как проходящему поезду (особенно малыши радовались), он и тетя время от времени оборачивались и тоже махали руками, а тетя даже слезы смахнула.
Вася Хмуров, уморительно похожий на карлика-военного, хотя из военной атрибутики у него была только “военная” пуговица на косынке, глядел на “Воодю”, сощурив свои светлые глаза. Потом произнес, отделяя одно слово от другого:
— Если встречу своего отца и мать, я их убью.
Санёк поежился от той ненависти, которая непонятно как могла вместиться в этом малыше (он был ниже Санька), и спросил:
— З-зачем?
— Зачем, спрашиваешь? — проговорил Вася задумчиво, потом повернулся и неожиданно рявкнул:
— Чтоб не рожали, суки!
Санёк не совсем понял, что Вася имеет в виду, и почему-то вспомнил краснолицых военных людей, которые кого-то ловили в овраге. Что если они ловили не разбойников, а своих родителей?
— А если они уже убиты?
— Тогда вечная им память, — насмешливо скривился Вася. — Скорее бы вырасти.
— Что тогда?
— Буду убивать.
— Кого?
— Начну с отца и матери, а там видно будет.
Не успели ребята пережить отъезд “Вооди” и поступление костюмчиков из счастливой Америки, как случилось новое происшествие: у Любови Григорьевны украли сумку с документами и деньгами, которые она копила на дорогу в город Клинцы.
Она тихо плакала, отвернувшись к окну (девочки, особенно Руфа, ее очень жалели), а потом перестала обращать внимание на ребят: будто застыла. Даже допроса не учинила и не глядела в бесстыжие глаза московского жулика и красные глаза Белого. Лишь время от времени у нее вырывалось:
— Шли бы вы к черту!
На другой день документы обнаружились: их нашли ребята из нулевой группы, великие знатоки всех помоек. (Деревенские их дразнили помоешниками и мосологлодами).
Санёк хотел спросить Любовь Григорьевну про письмо, которое должно прийти от отца из-под Курска, да так и не решился.
Чтоб как-то подлизаться к Любови Григорьевне, ребята маршировали под команды Васи Хмурова, а девочки пели ее любимую песню: “Он молвил ей: взгляните в небо, леди, там, в облаках летает альбатрос” — все напрасно: она ничего не видела и не слышала, и только время от времени бросала команду:
— Обед!
— Собрать посуду!
— Белый, прекрати выть — и так тошно!
Была холодная и дождливая осень, но подвезли дрова, и бабанька каждое утро до того, как уйти с ночного дежурства, топила печь. Было бы совсем все хорошо, но американские костюмчики решено было выдать только зимой, отчего ребята ждали зимы, как манны небесной, и обращали внимание воспитательницы на летящие снежинки.
Гулять на улицу никто не рвался, разве что большие мальчики из нулевой группы уходили проверять помойки, а заодно побить деревенских, если те будут дразнить из помоешниками.
Санёк больше волновался за отца — ведь он на войне, а о маме в командировке думал меньше: в нее не стреляли.
Почему отец не отвечает?
Санёк понимал, что на войне убивают: бабанька рассказывала, что письма-похоронки приходят в деревню чуть ли не каждый день, — но чтобы беда коснулась отца — об этом он и думать боялся.
Иногда свинчивал с палки гайку и рассматривал ее, будто металл хранил в себе какую-то страшную тайну.
— Может, погадать?
Но всякий раз его что-то останавливало. Что если рука дрогнет, и гайка закачается между углем и деревом? Лучше ничего не знать, чем знать плохое. Неудачное гадание представлялось ему чуть ли не убийством.
Теперь ребята жались не к тумбочке с золотым вождем, а к печи.
— Мой папа на войне, — сказал Санёк бабаньке.
— Трудно ему, — посочувствовала старушка. — Ты молись за него — детская молитва быстрее доходит до Бога.
— Как молятся?
— Спаси и сохрани, Господи, моего папу. Или так: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй отца моего воина... Как его зовут?
— Степан Григорьевич.
— Значит, по нашему Стефана...воина Стефана. Запомнил?
— Запомнил. Когда говорить?
— Говори в любую минуту, спишь — и во сне молись. Еще так говори: “Спаси воина Стефана от страха нощнаго, от стрелы летящия... и беса полуденнаго”.
Санёк такого запомнить сразу не мог и попросил повторить слова молитвы. Особенно ему нравилось: “Спаси и сохрани воина Стефана от стрелы летящия и беса полуденнаго”.
— Все в руках Божиих, — сказала бабанька. — Ох, ох, все за грехи наша! Твори, Господи, волю твою! А где мамка? Померла, поди?
— Нет, в командировке! — горячо возразил Санёк, словно малейшее сомнение способно погубить ее. А в голове крутилось: “Спаси и сохрани воина Стефана от стрелы летящия и беса полуденнаго”.
Бабанька с сомнением покачала головой, погладила Санька и сказала:
— Если в командировке, или где еще, то и за нее молись, проси для нее милостей у Бога, а уж она, сердешная, о тебе ох как молится! Все глаза проплакала. Материнская молитва тоже сильная, даже очень сильная: со дна моря спасает.
Слова бабаньки будто что-то приоткрыли, будто надежда засияла в прорывы грозовых облаков. Теперь он мог не только ждать, но и что-то делать.
— Гадать можно? — спросил Санёк и показал бабаньке гайку, навернутую на палочку.
— Не гадай, милок, только молись... Эх, милый! — она притянула Санька к себе. — Сколько горя на земле разлито, и все за грехи наши!
Санёк стал повторять слова молитв и к заученному добавлял кое-что от себя. Иногда перед сном вспоминал клубящиеся облака, солнечные лучи, и в лучах мысленно поселял ангелов, которые охраняют от стрелы летящей и беса полуденного. Что такое “бес полуденный”, он не знал. Да это и не было важно знать. Ведь он и остальных слов не понимал. А свет чувствовал.