Со стороны океана бухточку прикрывали камни, ребристые, угловатые. Черные и того серо-зеленого цвета, который характерен для скал острова Медного: он похож на цвет окислившейся меди.
Ласковые волны набегали на песок. Всюду валялись обломки досок, бревна. У самой воды — похожий на спрута комель какого-то дерева с корнями, добела обглоданными океаном.
…Где, когда я мог видеть это? Конечно, не мог, — и все-таки видел, видел!
И вдруг понял: это же бухта моей отроческой мечты! Да разве только моей?.. Сколько поколений школьников уносилось в мечтах на берег такой же бухточки!.. О ней рассказывали и Дефо, и Жюль Верн, и Стивенсон, и прочие властители отроческих дум. Ведь именно в такой бухте мог упасть на колени любой из героев старых бессмертных романов, чудом спасшийся после кораблекрушения. Он падал на колени, чтобы возблагодарить небо за чудесное спасение. Потом он сложит вот здесь, на песке, первый свой костер из сухого плавника, просушит на нем одежду и начнет одинокую жизнь, преисполненный непреклонной волей все преодолеть, победить — и жить!..
Долго лежал я на песке, мысленно беседуя с давнишними своими друзьями, преданность и любовь к которым сохранил на всю жизнь: с Робертом Грантом, разыскивающим своего отца, с Джимом Гокинсом, узнавшим окладе, зарытом капитаном Флинтом на Острове Сокровищ…
Какая тишина кругом! Ее только усиливают крики птиц, слабый плеск волн…
Между прибрежными камнями — озерца прозрачной, как хрусталь, зеленоватой, с аквамариновым оттенком воды. И каждое озерцо — своего рода чудо.
Под водою колышутся густые заросли золотисто-коричневых водорослей, похожих на пальмовые леса в миниатюре. Серебряной стрелкой мелькнула и спряталась в них рыбешка. Дно этих маленьких водоемов разукрашено фантастическими узорами всех цветов — как драгоценный персидский ковер. Оно и белое, и фиолетовое от мелких, накрепко прилепившихся к камню ракушек. Оно и ярко-розовое, и зеленое, и синее, и желтое — не знаю уж и отчего, должно быть, от каких-то подводных лишайников. Камни под водой покрыты сотнями, тысячами, миллионами морских ежей, распушивших зеленые колючки. Их известковые остовы, похожие на большие пуговицы белого и розовато-сиреневого цвета, покрывают весь берег, хрустят под ногой, как яичная скорлупа.
Синяя толстая морская звезда с шестью лучами лежит на атласно-розовом дне водоема. Словно нарочно выбрала место, где будет выглядеть красивее всего. А рядом с ней— маленькая огненно-красная пятиконечная звездочка — ну, прямо бери и прикалывай к красноармейской пилотке!..
Рак-отшельник выставил из витой раковины паучьи волосатые лапы. Плавно колышется медуза с синей каймой. Красная, как спелый помидор, актиния расцвела в зеленой воде сказочным цветком; ее щупальца-тычинки медленно шевелятся, ждут добычи…
Было бы время, часами можно лежать на камне возле такого водоема и смотреть, смотреть…
ВЕЧЕРОМ
Вечереет. Сумерки здесь долгие-долгие! Медленно гаснет палевая заря над океаном. Неподвижен караван золотистых облачков.
К ночи простимся с островом Медным, возле которого корабль стоит четвертые сутки.
Сизый, как голубиное крыло, сумеречный океан спокоен. Нет громадных волн, с которых ветер срывает пену и брызги. Но и в мирном колыхании океана чувствуется сила и мощь громадного пространства ничем не скованной воды.
— Возьмите бинокль, смотрите на линию горизонта, — говорит помощник командира. Он протягивает мне морской бинокль, тяжелый, как гиря. — Правее, еще правее! Теперь чуточку вниз. Видите?
Вижу темный предмет, похожий на лодку.
— Это же наш вельбот!
— Наш вельбот — вот он! Простым глазом видно. Это кашалот.
Наверное, каждый пережил бы сильнейшее волнение, если бы увидел на воле дикого слона или, скажем, носорога. А чем, собственно, кашалот хуже? Огромный, зубастый морской зверь! Боясь пошевелиться, словно могу спугнуть его, смотрю, как он нежится на волнах в этот тихий теплый вечер. Эх, если бы поближе подплыть!..
Мы ловили с кормы камбалу. За какой-нибудь час натаскали десятка полтора плоских крупных рыбин с белым атласным брюхом, с коричневой бугристой спиной. Я ахал, восхищался уловом, а матросы бранились: «Разве это улов?..»
И верно: подошел моторный вельбот до бортов полный отличной рыбы. Командир шхуны и несколько матросов ходили «на часок» к банке, километров за пять-шесть от стоянки корабля.
Ловили «судачков». Так моряки называют терпуга — крупную красивую рыбу тигровой раскраски, в желтых и черных полосах. Улов подняли на корабль, грудой свалили на корме. Да, вот это улов! Больше всего полосатых терпугов. Есть камбала. Есть темно-красные, пучеглазые, страшноватые на вид, похожие на бескрылых драконов морские окуни. И еще много противных, слюняво-скользких, оливкового цвета «морских огурцов». Наловили их с помощью «кошки», которой водили по дну.
— На что они?
— Хо-хо!.. Пальчики оближете, когда попробуете соус из них! С томатом, с перчиком, с жареным лучком! Меня один японец научил готовить.
И командир, присев на корточки, вооружается острым как бритва ножом. В кастрюлю с водой летит только хрящевидная оболочка отвратных на вид «огурцов».
Темнеет. Гаснет заря.
Неземная, надзвездная, тишина легла на мирно и спокойно дышащий океан.
Прохладный воздух так чист, дышится так легко, что просто грешно закурить папиросу.
Пахнет озоном, как после электрического разряда, водорослями, солью. И еще чем-то, — пожалуй, так свежо и остро пахнет зимой мороженая рыба.
А потом океан начинает светиться. Он светится от малейшего прикосновения к его поверхности. Даже брошенная за борт спичка вызывает мгновенную призрачно-голубую вспышку. Когда же я, привязав к веревке гайку, бросаю ее за борт и начинаю дергать, в глубине разгорается голубое, зыбкое, струящееся пламя.
Пытаешься представить себе, какое это, вероятно, необыкновенное зрелище: темные глубины океана, исчерченные в разных направлениях голубыми фосфорическими линиями, их оставляет за собой каждая проплывшая рыба. А если проплывает кит? Это же — голубой пожар!..
— Вот по такому свечению ищут косяки промысловой рыбы, — скучно говорит подошедший боцман. — Селедку, например…
Не хочется сейчас слушать ни о какой селедке: так все кругом прекрасно, таинственно!..
Тихо колышется океан.
ТЕНЬ КОМАНДОРА
Остров Беринга — по крайней мере оттуда, откуда мы увидели его, — не выглядит так романтически сурово, как Медный. Нет обрывистых скал, нагромождений каменных глыб на берегу.
Полукруглая тихая бухта. Белые дюны. Невысокие сопки с плоскими, словно срезанными вершинами За ними, в отдалении, другие — те уже синие. А за синими — дымчато-голубые, сливающиеся с серым облачным небом.
На берегу бухты — поселок, значительно больший, чем на Медном. Центр Алеутского района Камчатской области — село Никольское.
Подошли мы к острову не с той стороны, с которой его увидел с борта пакетбота «Св. Петр» Витус Беринг. И все же, глядя на дюны и сопки, невозможно отрешиться от мысли, что примерно так же смотрел на этот остров с океана больной и несчастный капитан-командор.
Смотреть-то смотрел, но, конечно, совсем не так… В этом острове он видел спасение от неминуемой гибели корабля и всей команды, не зная, что лично для него это всего лишь небольшая отсрочка близкого конца. Он с трудом вышел на палубу из своей душной нечистой каюты. Зябко кутаясь в потертый меховой плащ, широко расставив короткие толстые ноги, смотрел он в подзорную трубу на неведомую землю. На его давно небритом, щекастом лице смертельная усталость и равнодушие сменились выражением тревожного ожидания. Что это за земля, он не знал.
Но все-таки в ней было спасение.
Можно по-разному оценивать деятельность и заслуги Витуса Беринга, человека, не доведшего в полной мере до конца порученного ему дела; человека, говорят, доброго, но слабого, нерешительного, заплатившего за свою нерешительность собственной жизнью и жизнью русских матросов; мореплавателя, чьим именем названы огромное море, пролив, отделяющий Азию от Америки, и остров, ставший его могилой.
Но трудно не испытывать душевного волнения, вспоминая о последнем этапе его скитаний по северным морям, приведших к этому острову.
16 июля 1741 года, после полуторамесячного плавания от берегов Камчатки на восток, Беринг и его спутники впервые увидели землю: величественная горная вершина, покрытая снегом и льдом, поднялась над океаном. Это была одна из высочайших гор Северной Америки, ныне известная под названием горы Св. Ильи.
Беринга поздравляли. Он равнодушно отмалчивался. И только позднее сказал двум участникам экспедиции — полковнику Плениснеру и натуралисту Стеллеру: «Мы не знаем, где мы, как далеко от дома и что нас вообще ожидает впереди…»
Сколько в этих словах тоски, обреченности, усталости старого скитальца по суровым морям, взявшего на свои плечи непосильную ему задачу, вероятно, понимавшего это и, быть может, предчувствовавшего свой недалекий конец!..
Обратный путь Беринга от берегов Америки — сплошное бедствие.
Пакетбот не переставая трепали жесточайшие бури. Старый штурман Эзельберг, проплававший пятьдесят лет по всем морям и океанам, признавался, что не видел таких штормов. Кораблем невозможно было управлять — его носило по прихоти волн. Жесточайшая качка выматывала силы даже у крепких, закаленных моряков. Половина команды была больна цингой, люди умирали каждый день.
«Не подумайте, — пишет Стеллер, — что я преувеличиваю наши бедствия: поверьте, что самое красноречивое перо не в состоянии было бы передать весь ужас, пережитый нами…» Это пишет отважный человек, который, по словам академика Л. С. Берга, «…не останавливался ни перед какими трудностями и вел жизнь самую простую. Всякое платье и всякий сапог были ему впору. Всегда он был весел…»
Беринг тоже болел цингой, лежал. Судном управляли штурманы — швед Свен Ваксель и Софрон Хитров.