Ср. декартовскую «дискретность времени». Лишь особый характер воспроизводства («второго шага») дает длительность, дление, внутри которого может осуществляться познание и его развитие (и, следовательно, дает «эмпирию», конечное — Бог как бы должен отличить себя от себя). Но столь же существенна для вообще возможности изменения и развития переопределенность (или недоопреде- ленность) символа. Многое есть, следовательно, потому, что мы конечны в символах бесконечного.
Невоплощенный Бог не мог бы познавать, that's why there is something rather then nothing. А, следовательно, не мог бы развиваться, и наоборот, развитие, потому что воплощение. Ничто не усваивается, но воспроизводится и повторяется лишь преобразованием, изменением усваивающего, то есть далее повторение (сохранение) одного и того же предполагает изменение сознания, а тем самым виртуально — наличие конгениального агента новых мыслей, вкладов; повторяем лишь измененной деятельностью, что обратно симметрично соответствует факту, что готовое знание не передается. [В строгом смысле нет дления, пребывания (созданного или существующего) как такового. Нужен дополнительный принцип, что прекрасно понимал Декарт.] Так называемое воспитание социальной средой есть чистейшей воды спиритуализм, предустановленная гармония и инстантизм (предполагаются скрытые неуловимые акты и тому подобное, перенос в себя чистой мыслью). (См. §§ 41, 72а, см. также § 23). Ничто само собой не может длиться, продолжаться, но нужно быть живым, это особый жизненный акт (не исчерпываемый, как у Декарта, сознанием себя в воспроизводимом сознании, то есть сознанием как формой; Гуссерль это чувствовал, когда говорил о живом, невос- произведенном, функционирующем сознании, но продолжал рассматривать его как особый род сознания — ирреф- ле::сивного, дорефлексивного и так далее — внутри субъекта). Но это тоже воспроизводимое сознание (хотя и самовоспроизводящееся — монадически, свободно), располагающееся структурно, а не какой-либо особый интимный слой, ставящий неразрешимые (и гуманистически насыщенные) проблемы в сопоставлении с когитальньш схватыванием на себе форм. Этот дополнительный принцип и есть принцип свободного действия (монадичного по своему строению).
§ 40а. Именно деструкция (мы не просто чего-то не знаем, или узнав, меняем формы, а мы в кризисе, неконтролируемо фонтанируем ирреальные, структурно-проекционные представления); и деструкция потому, что была не абсолютная реальность, не черты мира и предметов «в себе», а структура, с ее допущениями и тому подобное, имевшая проекцию во внешнюю реальность 3-х мерно протяженной плоскости, которая (проекция) вышла теперь из-под контроля внешними воздействиями, свидетельствами (познавательное пространство 3-х прилеганий есть проекционное познавательное пространство, но опытно контролируемое), которые более не интегрируются, интеллектуально не синтезируются, поступая вне какой-либо понятной связи (непоступление вообще — частный случай в экстремуме отсутствия интеллигибельной связи).
§ 41. Необъяснимая устойчивость свободного явления как исторического индивида (организованного и упорядоченного многообразия, тысяч и тысяч единичных актов мысли в разных местах и в разные моменты времени), находящегося в постоянном движении и изменении, необъяснимая согласованность очень длительных и пространственно далеких изменений. Это проблема, если не придерживаться, конечно, абсолютистского и, по сути, чисто менталистского взгляда, объясняющего устойчивость и пребывание по времени обучением и образованием через усвоение (извне) знаков и смыслов, определений, идеальных значений, ценностей и норм, идеальных систем готовых правил — в предположении (скрытом или явном) неконтролируемых и неуловимых духовных актов «нормального» восприятия и чистой мысли, своего рода чуда ассимилятивной транссубстанциации[28]. (Ср. §§ 23, 40, 136 и далее). Но это лишь остатки психологизма (понял, не понял, усвоил, не усвоил, догадался, не догадался, имел способность, не имел способности… — как описывать все эти скрытые качества?!). Иначе как силами (динамически), независимыми от нашего ума и предполагаемых скрытых качеств, нельзя объяснить (в том смысле, что о последних нельзя контролируемо рассуждать; ср. §§ 50, 99, 138 о смене языка описания и «не существовании» ощущений). Но это ни силы объективного строения предмета (кто его видит? а если видит, то это абсолют), ни силы заложенной внутри субъекта «программы», «плана» и тому подобное. И устойчивость является чудом, и пребывание объекта во времени не является само собой разумеющимся.
В основе указанной выше невозможности мышления лежит фундаментальное и простое, Декартом когда-то схваченное, онтологическое обстоятельство: нельзя считать, будто есть идея, предшествующая (по природе) во- левому определению (Бога), — так что «cette idee ait porte Dieu a elire 1'un plutot que I'autre».
Нет никакой идеи, представляющей благое или истинное, необходимое или пренебрежимое, требуемое или, наоборот, отбрасываемое, заслуживающее веры или нет и так далее, как предмет божественного понимания «до того, как его (Бога — М.) природа конституировалась как таковая определением его воли». Это, несомненно, первая формулировка принципа относительности versus абсолют (третий глаз) и тождество бытия и мышления. Из него вытекает явление самопричинной устойчивости или самоподдержания и, поскольку воссоздание «сделанного» является одновременно элементом циклического космического круговорота (способного выбить космическое включение), — принцип развития.
§ 42. Если нет этой машины (и ее тела), то ничего не будет происходить и структурироваться, в том числе не будет запоминаться, кумулироваться. Но в силу этого же есть нереализованная часть (она и есть и ее нет; ничто не ждет понимания; нет зависимости от последующего решения), что и выливается в разнопространственность и разновременность. Есть пространственно-временные сумки, мешочки с несомкнутым верхом. Реализация означает оставление нереализованного актуализацией в инопространственных и иновременных сумках, пазухах, с содержимым которых нет связи и к которым нет доступа.
Таким образом, исходя из того, что (1) никакими внутренними («внутренними», то есть из самой же теории взятыми и только из нее) средствами физической теории и никаким их продолжением мы не можем придти к событиям «мыслей», «формул», «вкладов» этой же теории, к которым нет непрерывности, что нарушает чистоту всеобщей (не знающей скидок и обстоятельств) логической дискурсии (и обоснования) «внелогическими» (неявными и неконтролируемыми) зависимостями и процессами, которые не «оговариваются» абстракцией логической бесконечности и которые не показывают себя как истина («истина показывает и себя и заблуждение»), исключая тем самым конвенцию (и, следовательно, заставляя предположить, что эти события — объекты в особой действительности[29], и что (2) тем более можно рассматривать теорию как функциональное отправление экспериментального тела, «органа», которое выделяет теоретическую мысль, как печень выделяет желчь, — мы приведены к необходимости феноменологической абстракции и редуцирования (эпохэ) объективаций, через которую нам открылась бы особая действительность, в свете которой усложняющий язык «неявных зависимостей» и «неконтролируемых процессов» имел бы простой логический смысл и получил бы простую онтологию, ставящую все на место (в этой онтологии, скажем, бытие не полно и так далее). Слишком много вспомогательных и дополнительных вещей, варьирующихся от случая к случаю, от места к месту, от группы исследователей к другой, так сказать, ad hoc («неявное знание» и всякие другие пособники гипотез — «телесные» embeddmcnts, «укорененные» — значения которых не вводятся заново теорией на ее собственной основе, укорененные словари-тезаурусы, относительно которых гипотеза сложна или проста и так далее). (Ср. § 44а). Более того, не только «неявное знание» (или «заднефоновое»), но и вообще бесструктурные события (вроде гештальт- переключения), да и вообще незнание (в силу переопределенности). И еще, более того, может не быть независимого evidence.
Нужно, следовательно, заниматься (и строить в качестве особого объекта, особой действительности для объектов, обладающих познавательным «эффикас») системой деятельности, структурами производства. Структуры порождают (творят) и пространство-время «вкладов». Последние осуществляются лишь пространством-временем, которые являются символическими состояниями («пониманиями»), и развиваются в историческом времени, творимом структурами. То есть осуществляются состояниями сознания как формальными «как» структур (ср. с категориальной, нечувственной интуицией у Гуссерля и формой как возможностью структуры у Виттгенштейна), а затем уже структурным расположением содержания. Без этого понимания нет знания, а есть лишь вещи. То есть нашим предметом являются предметно-деятельностные машины (и тела) понимания. Развитие и превращение отличаются от обычных (или обычно изучаемых) физических процессов тем, что они не в универсуме полного знания (= полного бытия) и гипотетически божественной мощи интеллекта осуществляются. Бытие неполно и конечен человек, но он производится как постоянно не наличный и постоянно воссоздаваемый виртуальный пониматель и делатель чего-то вполне определенного (не в непрерывно- детерминистическом смысле).
§ 43. Конечная представленность (превращенная) бытия — парс про тото — в точке, гарантирующая рациональность (несколько иная, чем та, которая описывается абстракцией «выполнения понятого»). Бесконечное должно быть дано конечным и сразу (непосредственно) понятным образом. Как предмет формальной способности, позволяющий одновременно непосредственно различать. Пифагорейцы видели числа (до развития какой-либо абстрактной математики), или видели числами? Вещи (символы) — > символизируемые ими мнимости сознательной и ментальной жизни. «Третьи вещи», конечные артефакты, являющиеся понимательной материей или понима- тельными заместителями, их нет в природе, природа их не производит (например, желания, фантазмы, аналоговые модели) и в то же время они не спиритуальные сущности, бесплотные призраки. Речь идет об интерпретативной превращенности действия вещей. Вмещение его (разрешающая способность) —