монадически. Ни предсказать не можем, ни (обратно симметрично) непрерывно пройти назад к источнику (получаем регресс в бесконечность), — следовательно, не можем увязывать обоснованием ни с каким независимо, самим по себе существующим конечным источником авторитета (то есть натуральным — бог ли это, или показывающий себя чистый разум, или чувственные свидетельства).
Дурная регрессия: когда мы начинаем, то наша сознательная жизнь давно уже началась, и мы — звено в бесконечной цепи качественных превращений. Мысль из хаоса не извлечима, то есть она исключает вопрос о собственном начале. Более того, мы не можем даже в смысле наших определений установить, когда началась свобода (по отношению к натуральному ряду). Поэтому мы не говорим, например, что это именно мысль свободна в отличие от чувственности или что-нибудь еще в этом роде, а, наоборот, предполагаем наличие в натуральном ряду непрерывного зависимого действия равно и концептов, ментальных конструкций, космологии и чего угодно, не по этому признаку проводя различие. А просто различия свободное явление и зависимые явления непрерывного действия, которые сами собой делаются, или, если угодно, сами собой «естественно» приходят в голову, мыслятся, чувствуются, воображаются и так далее. Историческое исследование есть возможность «еще одного раза» такой процедуры, ее обрывания и снова повторения. И для историка нет готового мира и раз навсегда, единообразно различенных способностей. Так же, как говоря, что силы из натурального ряда должны быть вынуты из их связей и преобразованы и что инвариантный продукт преобразований должен на чем-то держаться (на напряжении, порождаемом экстатической машиной избыточности и динамизации), в том, что обозначается как «преобразуемое», не имеет никакого значения, мысли ли это, рациональные выборы и решения, воображаемое нечто, чувственные показания или еще что-нибудь — мы не принимаем этих различении, то есть ничего о них пока не знаем. Поскольку все одинаково может быть звеном естественного хода вещей как отличного от свободного, непредсказуемого изменения, к которому нельзя прийти непрерывным продолжением первого. Таким образом, жизненные мгновения или разорваны (временем), или объединены на каком-то шагу, но уже кентаврично, являются двуединством. И тогда — не свойства вещей, а «истории» (мыслим в терминах «историй», а не предметов — носителей себе тождественных свойств: как замечает Д'Эспанья, в определенной ситуации будут не все свойства). И тогда же принцип неотделимости: вся ситуация внешней актуализации, взятая вместе с предметом.
Уже интуитивистская математика ясно видела в таком дву- единстве, кентавричности первичный факт человеческого интеллекта. Или ср. с тем, как английское право прецедента практиковало интуиционистскую математику! Дело в произве- денности «натурального» авторитета, то есть основания, источника, начала («естественного» в смысле чистого опыта, нейтрального ощущения, конечной данности или, с другой стороны, «естественного света» разума). Но тогда, в силу четвертого измерения — это Янус- онтология, с Янус-данными (не случайно пифагорейцы, идя от оснований, получали в них иррациональный «шум»). И иначе как через физичность «третьих вещей», к этой произведенно- сти не прийти. К произведению производящего. И тогда ясно, что «ощущения» ни истинны, ни ложны, ни окончательную истину показывают, ни в заблуждение вводят (так же как термин «истинный» не применим к столу и тому подобное). То есть некая часть(психической) деятельности должна рассматривается вне терминов «истины», вне терминов отражения, адекватного или неадекватного (то есть не только вне терминов целеполагания): мы не спрашиваем, истинен ли стол и что он отражает. И из терминов этих оестествленных частей должны строиться понятия генерирующих состояний, артефактов- пристроек, квазичастиц ума (обладающих, повторяю, и свойствами «волны»). Психика есть вещь (проработанная сознанием она — мир квазивещей в четвертом измерении). В познании мы приводим себя (нашу психику) в действие в качестве вещей особого рода и или через динамирующие (а не запечатлевающие) приставки-артефакты, а не в качестве изнутри глядящих, истинно чувствующих или же заблуждающихся, одушевленных существ-гомункулусов. Это я и имел в виду под расширением естественного и сужением рефлексивно- наблюдательного (перспективы наблюдателя). И знание (истина) не имеет источников, ибо оно и состоит в произведении, создании своего источника (что и имеет своим следствием феноменальную дискретность «факта», его размазанность в «мир», выражается ею). Ничто. Бесконечное самообоснование свободного явления. Оно создает собственный топос или открывает себя ему и тем свободно, и этот последний должен выявляться и рассматриваться, а не какие-нибудь сами по себе существующие и натурально предданные источники достоверности и мыслимости. Вечный динамизм подобного рода топосов (да здравствует свобода и риск! — но свобода в нас то, что в нас не зависит от нас; сознание необходимости такого рода, то есть отсутствие выбора, и есть свобода).
К произведенности производящего: все решается здесь (о факте, независимом от всего остального мира, см. § 5а), мы ничему не служим, не являемся ступенькой ни к чему последующему и не зависимость от целого здесь на месте реализуем (в отличие от «выполнения понятого» физическими телами) — вот бесконечность. Это и вечность во мгновении. Ибо это «все» — много (бесконечно обновляемое состояние, состояние испытующего, бесконечного характера). Но это значит снова выходить к абсолютному значению формы, (ничего не содержащей, ибо всевременно лишь нечто бессодержательное), к прообразам, работающим на порождение. Форма, указующая на источник. В отличие от позитивной, такая бесконечность не поддается идеализации и, будучи негативной («не то», «не то», возможное иное или вообще «неизвестный атрибут»), ведет нас прямо к случайности смысла или разума. Действительное бесконечное (в отличие от неопределенного многого и от актуальной бесконечности логиков или идеализованной бесконечности объектов) означает отсутствие внешнего (или натурально, независимо от деятельности данного) авторитета (см. § 70 и далее), означает произведение производящего. «Я», говорящий о тексте, сам внутри текста, объят им, открыт на незамкнутое целое, с возможностью другого, нового «я». Живое, актуальное взаимодействие (наблюдатель которого неизвлечим в качестве субъекта). Трансверсально целое открыто. И всегда отличимо от актуализации. Ибо в «живых вещах» преобразованное продолжает работать, поскольку им овладели лишь символически. (Глядят на нас «околдованные души»). Прямой смысл слова «жизнь».
§ 107. Парадокс в том, что произведения (сильно организованные структуры, предметы — натура натуранс, порождающие предметы-природы, «сильные», то есть интенсифицирующие, динамизирующие, до экстремального, до пароксизма доводящие, каковая сильная организация может сочетаться — и обязательно сочетается — с переопределенностью или недоопределенностью) вытаскивают нас за волосы из болота (через топос) и в то же время мы же производим произведения — эти внятные порождения (внятные тому, о ком мы извне говорим как о в символическое пространство- время протянутом)[68]. Или иначе: как если бы они никем не были произведены и в то же время мы называем их «произведениями». Когда мы говорим «никем» и в то же время — произведения», то это значит лишь именную неописуемость сознания и пр. в терминах агента и носителя действия, это значит необходимую, неизбежную ненаглядность языка (с которой мы неоднократно сталкиваемся и будем еще сталкиваться), языка, на котором описываем и говорим о потенцированном (деятельностью) бытии, и для чего давно уже были философские символы. Способ действия делает пустым место и агента происхождения (как если бы никем не были произведены), то есть описание этого действия, его свойств и проявлений невозможно в терминах, предполагающих самосознательного дискретного (именного) агента и носителя этого действия, соизмеримые с этой инстанцией генезис и происхождение представлений и мыслей. И когда говорим о научных предметах (о чем-то, что действует природоподобно, является предметами- природами), что они никем не произведены и в то же время не возникают естественно, действием природы, натурального механизма, то все обволакивается представлением Бога и им символизируется, то есть суть дела косвенно выражается. Или же представлением особой духовной субстанции, действующей в мире. Но и то и другое — культурная мистерия сознания, «иллюзия» как способы личностного и коллективного владения такого рода силами субъектов[69]. К тому же произведения как натура натуранс не суть интеллигибильные изделия по божественным прообразцам (творение последних — привилегия Бога), а относятся, скорее, к компетенции того, что обозначается символической проблематикой телесно «воплощающегося» Бога.
§ 108. Нечто мешает уже просто тем, что оно есть, есть в своей натуральности (внося инерцию, развязывая естественные силы и действия). «Телесность» сознания психики (способностей, сил и тому подобных), факт существования и действия экспериментальных органов, «тел понимания», артикулированных экстрацеребрально и трансиндивидно, и является причиной и источником мифологии (характеризующихся косвенностью способа выражения и отсутствием запретов) — мифологической психологии, алхимического мифа, мифологии бессознательного, мифологической космологии. Это все оформления положения человека в космосе и связи с последним его микрокосмоса— в смысле решений (путем нейтрализации, как показал Саша) оппозиций завершенной реализации сознательной жизни как целого. Это драма оснований (даже ребенок занимается загадками происхождения) — оснований, которых нет. И эти мифы не бытие (в смысле объекта исследующего и познающего видения) отражают, а формируют и завершают человека — в бытии. К «косвенности действительно говоримого мифом и отсутствию запретов» (что выражается и в буквальности, ему свойственной, в отличие от развитой религии, которая как символизм культурно-технична и эзотерически не буквальна) можно перефразировать, что уже говорилось в примечаниях к § 102: топологию связи космос=микрокосмос на языке макрореальности можно высказать (косвенно) мифом, то есть свойства первой — это то, что в нем говорится действительно и символизируется; появление запретов и правил соответствия меняет язык и впервые позволяет рационально понять. Но не внутри науки