— Не поняла, — она начала есть и ждала его ответа.
— Быть на пароходе с людьми, которых я едва знаю, сновать взад-вперед в ночи и уделять внимание жене моего хозяина? Я два дня придумывал причину, чтобы не ехать.
— Разве? Ведь подобный образ жизни общепринят в высоких кругах Англии.
— То другое дело. Там очень хорошо знают друг друга. — Его глаза как-то странно улыбались: то ли осуждающе, то ли просяще.
Понемногу он начал обед, наполняя бокалы, подавая ей тарелку с хлебом, и покрывало постепенно сползло до талии. Огонь свечи падал на мужественные черты его лица, оставляя при этом припухший глаз в тени. Он освещал обнаженные плечи, повязку, темные волосы на груди и плоский живот. Она видела, как играли мускулы на его руках. Обычно такая быстрая и уверенная хватка бывает у мастера, режущего по мрамору и камню.
Она обедала с обнаженным мужчиной. В другое время женская деликатность заставила бы ее ужаснуться от подобного соседства. Но не сейчас. Даже странно, как быстро она ко многому привыкла за столь короткое время. Как трудно заставить себя не смотреть на эту дерзкую, небрежную наготу. Более того, нестерпимо хотелось дотронуться до его груди, рук, купающихся в отблесках огня, и убедиться, были ли они такими приятными и теплыми, какими казались. И какими она их помнила.
Они покончили с цыпленком и отставили тарелки в сторону. Рован предложил ей фрукты, себе тоже взял большую грушу, и оба одновременно потянулись к серебряному фруктовому ножу. Кэтрин коснулась его руки и, словно обожглась, отдернула свою. Он молча наблюдал за ее реакцией и выдержал ее испуганный взгляд.
В камине трещали дрова, свеча на столике оплыла. Рован откинулся в кресле и сложил руки на краю стола.
— Все идет сносно. Мы начинаем принимать друг друга и привыкать. Но хочу сказать, что сойдем с ума, если постоянно будем избегать каждого прикосновения, взгляда, каждого необдуманного слова или жеста.
— Все это хорошо, но если у нас так не получится?
— От нас требуется лишь естественное поведение.
— Естественное… — глухо повторила она.
— Словно мы друзья, или, если хотите, брат с сестрой. И если уж мы в тюрьме, то надо сказать — тюрьма неплохая. У нас есть вода, питье, удобства. Ведь время, которое мы здесь проведем, имеет предел и за нами некому подсматривать.
— На это и рассчитывал Жиль — на нашу близость с иллюзией свободы, чтобы мы… естественно себя вели.
— Все зависит от нас — разочаровать его или… — просто сказал он.
А пока они были одни в темной башне, без одежды. Дождь стучал по стеклянной крыше купола, а за ними, в открытой двери спальни была видна огромная кровать. Он покачал головой.
— Во-первых, вы должны мне доверять.
— Я доверяю вам.
— Я имею в виду другое.
А в этом она не была уверена, она только знала, как это было трудно. Она знала, что должна что-то сказать, и когда открыла рот, у нее получилось только:
— Мы не будем класть между нами меч.
— Нет, — осторожно ответил он. — Но не думаю, что он особенно помог.
Она уставилась на него. Он не спал утром? Неужели он знал, что какую-то часть ночи они спали, прижавшись друг к другу? И после всего может так безмятежно смотреть ей в глаза?
Пальцы Рована впились в стол, словно хотели оставить на нем свои отпечатки. Она не ведала, что сейчас было написано у нее на лице — воспоминание об утре и страх, что потеряла над собой контроль. Как ей хотелось сбросить с плеч этот груз! Она боялась, что теперь совершенно беззащитна перед ним. А хотела ли она быть от него защищенной?
Кэтрин не знала.
Глава 11
Покончив с едой, они поставили посуду на поднос, и Рован пошел с ним к подъемнику отослать всех вниз и проверить, приготовила ли Дельфия вещи, которые они просили. А в это время Кэтрин, пользуясь его отсутствием, вымыла руки и лицо водой из кувшина. Использованную воду она отнесла в темную оранжерею и вылила в водосток, которым пользовались при мытье мраморных полов.
Она стояла и смотрела вверх, через купол на небо. Дождь почти перестал, да его и не было слышно, его заглушали всплески и журчание фонтана. В башне холоднее, это было видно по тому, как над фонтаном, где циркулировала теплая вода, поднимался пар, А кто же разжег огонь в бойлерной? Дельфия или кто-то другой, кому разрешался доступ туда. Обычно главный садовник поливал цветы, зажигал свечи, следил за обогревом башни, поддерживал огонь в холодную погоду. Но это в обычные времена.
Так приятно было стоять в теплой, влажной, с запахом земли и зелени, оранжерее. Темнота обняла ее, успокоила, сняла напряжение, накопившееся в душе. Ей так вдруг захотелось остаться здесь, спрятаться, как в обители. Но она понимала, что это малодушно, да и невозможно, так как человек, от которого она хотела убежать, был заперт вместе с ней.
Поднявшись, она оставила таз в туалетной. Когда пришел Рован, она стояла спиной к камину.
— Одежда! — воскликнула она, увидев принесенное им. Он усмехнулся.
— Сильно сказано, — и развернул что-то мягкое и белое.
Она сообразила, что Дельфия прислала ей ночную сорочку, которую она давным-давно приказала выбросить. Лент, завязывающихся у шеи, не было, кромка оборвана, да и сам материал, муслин, стал очень тонким и просвечивался от стирки. Хорошо что свет в башне никогда не был ярким.
Рован раскладывал остальное: какой-то музыкальный инструмент, не гитару, нет, скорее, мандолину, узелок с ее берлинской вышивкой, которую она собиралась взять с собой на пароход, наконец, одежду для себя. Дельфия умудрилась прислать старомодную рубашку с оборками и длинными рукавами и дырками в тех местах, где должны быть пуговицы, а также пару допотопных бридж, которые едва ли смогут прикрыть колени.
Кэтрин дотронулась до рубашки.
— Я знаю, откуда это, из корзины с лохмотьями. Узнаю рубашку Жиля — в прошлом году Като делал уборку в старом шкафу.
— Ну хоть что-то. Мой багаж, должно быть, на пароходе.
— Мой тоже, но не весь же гардероб, — довольно едко ответила Кэтрин. Рован изучал ее сорочку.
— Мне кажется, у Дельфии все-таки добрые намерения.
— Хотелось бы, чтобы это было так, но они могут оказаться и плохими для нас обоих.
— В этом случае она будет ужасно удивлена нерезультативностью всей аферы. — Он вытащил из мешка две расчески — черепаховый гребень и вторую, из слоновой кости, — два куска мыла с запахом лаванды, пакетик с иголками, запасную струну для мандолины.
— Не женщина, а целое состояние.
— Если бы она была сокровищем, она бы открыла дверь.
— Вы слишком многого хотите. — Он задумчиво разглядывал свою одежду. — Не знаю, как вы, а мне хотелось бы принять ванну после этого мерзкого ковра. Я усмотрел в туалетной ванну, а в буфетной ведро. И мог бы принести теплой воды из фонтана, если хотите.
— Не беспокойтесь, я сама.
Он вышел, она слышала его шаги и поняла, что окончательно разозлила его. Вскоре он вернулся. На нем были бриджи, рубашка, расстегнутая до пояса, а нес он деревянное ведро с водой. Он вылил его в маленькую ванну и ушел опять. Он молча пять раз поднимался и спускался по ступенькам, игнорируя протесты. Наконец, когда ванна была наполнена, он поставил ведро и ушел в сторону оранжереи.
Кэтрин подождала, убедилась, что он не вернется, зашла в туалетную комнату, закрыла дверь и стала раскручивать свою простыню.
Едва она легла в ванну, раздался гром, одна за другой засверкали молнии. Она вымылась с мылом, которое нашла рядом, и стала вытираться приготовленным заранее полотенцем. Сорочка в нескольких местах прилипла к еще сырому телу, но чувствовала она себя намного лучше, хотя и не очень уверенно, и пыталась расчесать распущенные волосы. Она вдруг зажмурилась от яркой вспышки молнии, сверкнувшей сквозь купол, потом раздался раскат грома. Испуганная, она поспешила к галерее, находившейся за комнатой. Дождь лил, как из ведра, стучал по стеклу, и молнии освещали серо-голубую завесу над головой. Она даже немного сжалась от напряжения, так как лилось прямо над головой, и настолько сильно, что трещало стекло. Казалось, что крыша вот-вот рухнет на оранжерею. Она посмотрела вниз, на пальмы и деревья в кадушках, которые безмятежно стояли, как призраки, широко раскинув свои ветви навстречу дождю. Она подумала, что им было бы лучше в сырой ночи, а не быть заключенными в этой тюрьме.
Снова сверкнула молния, среди зелени она увидела чью-то фигуру и испугалась. Это был Рован. Он стоял прямо в фонтане под струей воды, лившейся из кувшина, который двумя руками держала нимфа, а также из дудочки, на которой играл сидящий сатир, и изо ртов лебедей и ягнят. Глаза его были закрыты, руки опущены. Вода, стекавшая по его телу, во время вспышек молний блестела, а его совершенной формы тело отливало серебром. Среди нимф он стоял, подобно Меркурию, во всей своей мужской красоте, а пар, клубившийся вокруг него, напоминал волнообразные облака на Олимпе.
Что-то сильно тронуло Кэтрин, она по-иному посмотрела на себя, она стала за короткое время совсем другой, ведь никогда ранее мужское тело не восхищало ее, и она не знала, что им можно восхищаться. Когда ей в книгах попадались гравюры с греческими или римскими статуями, она не задерживалась на них взглядом, считая, что даже с эстетической точки зрения рассуждения о них не должны быть уделом леди. А внимание, которое уделяла Мюзетта мужским фигурам, например, на поединках фехтовальщиков, приводило ее в замешательство. Она совсем не хотела признавать в мужчинах физическое начало.
Но сейчас все было иначе. Сейчас Кэтрин честно признала красоту тела Рована и то, что он самый привлекательный мужчина, она оценила многостороннее развитие его ума, управляющего телом. До сих пор она не задумывалась над его проницательностью, дальновидностью и как-то не сопоставляла вместе эти достоинства. Она сопротивлялась этому, как могла. Признать это — значит потерять покой. А на самом деле он оказался намного значительней и сложней, чем в первые дни з