А в это время мысли о выпивке заметались и в его сознании. С одной стороны, он прекрасно понимал, что князь Андрей не одобрит подобного. Но, с другой стороны, Влад ничего не мог с собой поделать. Соблазн оказался слишком велик. А виконт Леопольд выступал в роли искусителя. Конечно, Влад помнил, что в прошлый раз, когда они вместе напились в замке у пани Иржины, ничем хорошим это не закончилось. Воспоминание о преступлении, совершенном в пьяном виде совместно с виконтом, жгло душу, словно раскаленный уголь, но сделать с собой Влад ничего не мог, замечая, как слабеет воля, стоит только подумать о том, чтобы снова приложиться к выпивке.
Как только баронет сдался, выделив для предстоящего празднования половину бочонка бренди, предназначенного на нужды раненых, виконт Леопольд пошел звать на ужин баронессу и ее родственниц. Беженки расположились в глубине каменоломни. Солдаты расставили палатки для них в дальнем зале за водопадом. Перед палатками горели костры, возле которых все время дежурили по очереди служанки и слуги, вывезенные из Гельфа, постоянно поддерживая пламя, согревающее обширное подземное помещение, и охраняя покой своей госпожи. Пожилой Януш, несмотря на позднее время, не спал, сидя у костра и внимательно за всем приглядывая. И Леопольд Моравский попросил его передать хозяйке, что состоялась победа, и по этому поводу все аристократы, то есть барон, баронет и виконт, решили устроить небольшой праздник, на который и приглашают дам.
Эта женщина отвергла его, не оставив ему шансов на близость. Они решили остаться просто друзьями. Но, в сердце виконта до сих пор жила любовь к ней. И в нем бушевала настоящая буря чувств, когда он думал о баронессе — о ее грации, о том, как свет ее улыбки способен осветить даже самые темные уголки его собственной души. Каждый взгляд на нее наполнял сердце Леопольда теплом, но одновременно и невыносимой тоской. Он понимал, что Иржина — воплощение утонченности и величия, а он — всего лишь некрасивый усатый толстяк, чье существование и прагматичный взгляд на вещи не имеют ничего общего с ее возвышенным внутренним миром.
Каждое мгновение, проведенное рядом с баронессой, становилось для виконта настоящей пыткой, но пыткой сладостной. Он видел, как Иржина окружена восхищением князя Андрея, как русский князь оказывает ей знаки внимания. Он даже подозревал, что между ними установились уже самые близкие отношения. Хотя ни князь, ни баронесса этого не афишировали, но, Леопольд чувствовал, что Иржина уже окончательно выбрала другого мужчину. Вот только виконт не находил в себе сил сопротивляться подобному сопернику, решив для себя, что, если Иржина остановила свой выбор на князе Андрее, значит, он более достойный кандидат в ее глазах, чем он сам.
Леопольд ничего не мог поделать с выбором молодой вдовы, которую продолжал любить. И оттого ему хотелось напиться еще больше. И он, конечно, не знал, согласится ли баронесса составить ему компанию в этот вечер. Но, он по-прежнему надеялся, что Иржина все-таки присоединится к их мужскому обществу и празднованию победы, которую, опять же, сделал возможной именно князь Андрей и его русские солдаты. Потому Леопольд Моравский сказал Янушу:
— Передайте баронессе, что князь Андрей одержал славную победу. И мы ждем ее вместе с родственницами к праздничному ужину в нашем штабе.
Глава 23
Ветер очистил небо от облаков, и далекие огоньки звезд засверкали в вышине, а луна медленно, но верно уходила за горизонт. Если смотреть наверх, то казалось, что время остановилось, что я никогда и не проваливался никуда сквозь века своим сознанием, а нахожусь в привычных окрестностях дачи моего деда в Токсово под Питером, где часто проходили мои зимние каникулы. Но тут, вокруг руин чумного монастыря, разумеется, царила совсем иная атмосфера. Заснеженный зимний лес и монастырские развалины создавали уникальное сочетание, в котором, казалось, переплелись дикая природа и человеческая история, создавая ощущение нереальности происходящего. Тем не менее, наш новый бивак среди руин был совершенно реален.
Усталые и измотанные после трудного дня, долгого перехода и недавнего сражения, наши кавалеристы располагались на ночлег возле костров. Старые каменные стены, покрытые инеем, все еще надежно защищали от ветра. А костры, зажженные под стенами, создавали тепловую завесу, достаточную для того, чтобы драгуны могли устраиваться для сна между стеной и кострами. Руины чумного монастыря, считающегося проклятым местом, в котором когда-то умерли все монахи обители, сделались на эту ночь временным домом для нас, одержавших победу над двумя французскими эскадронами конных егерей.
Трофейные лошади, которых мы захватили еще около двух сотен, стояли стреноженными вдоль стен снаружи. Кони шумно дышали, выпуская пар из ноздрей, а их мускулистые тела дрожали от холода на морозе, который усилился, как только после снегопада снова установилась ясная погода. Я приказал дежурным наблюдать за животными, чувствуя, что они не только замерзли, но и очень хотят есть. Я отдал распоряжения и о том, чтобы о лошадях позаботились должным образом. И французские пленные, приданные в помощь нашим дежурным унтерам и конвойным командам, не спали. Под конвоем они по-прежнему носили из леса дрова и разжигали костры для обогрева коней, а также доставляли деревянными ведрами воду от реки, чтобы напоить лошадок. А вот корма для животных уже почти не имелось, потому что свой фуражный обоз французы оставили в Вестине. И скромные запасы овса, взятые конными егерями с собой в поход, исчерпались. По словам полковника Анри Верьена, обоз должен был прибыть из ближайшего городка к монастырю лишь к десяти часам утра.
Закончив обход лагеря и выдав все необходимые указания, мы с Дороховым сидели около костра внутри одного из разрушенных зданий монастыря, где крыша давно обрушилась, и потому вместо кровли над нами было звездное небо. А всполохи пламени костра отбрасывали длинные тени, которые плясали по старым стенам причудливыми узорами, напоминающими танцы призраков, живущих в развалинах со времен чумы, если, конечно, верить местным моравским преданиям. Возле небольшого костра мы с Дороховым допрашивали пленных офицеров, пытаясь выяснить дислокацию противника и вражеские планы по поводу нас.
Французские офицеры сидели у костров под охраной внутри башен. И конвоиры приводили их к нам по одному. Лица пленных французов выражали смесь страха и недоумения. И мы с Дороховым не чувствовали к ним ненависти. Ведь, в сущности, они были такими же солдатами своего императора, как и мы — своего. Они выполняли приказы, чтобы победить нас, а мы старались победить их. На войне, как на войне. Если не побеждаешь ты, значит, побеждают тебя. И каждый из нас, служивых людей, знал, что на кону стоит не только жизнь, но и честь.
— Что будем делать с ними? — спросил меня Дорохов, указывая на пленников, когда наши солдаты увели очередного французского офицера обратно в башню после допроса, а следующего еще не привели.
Взгляд у поручика был жестким и полным решимости, как всегда, но я видел в его глазах, как в его душе все же борются сомнения. Федор колебался, не понимая, какую же кару применить к пленникам, которых насчитали почти полторы сотни? Мы победили, но пока не знали, что дальше делать с таким количеством сдавшихся французов. Чем их, например, кормить?
Я ответил поручику:
— Для начала закончим допрос офицеров. Необходимо использовать их всех, чтобы узнать побольше о силах и планах противника. А утром наших пленных я предлагаю отпустить. Пока они дойдут пешком до Вестина, мы уже доберемся до Здешова.
Дорохов не слишком обрадовался моему предложению, проговорив угрюмо:
— Была бы моя воля, ротмистр, я умертвил бы всех проклятых лягушатников. Даже пули не стал бы на них тратить. Приказал бы своим солдатам переколоть французов штыками. Вот отпустим мы их безоружных, а им опять выдадут ружья. И они снова пойдут на нас. Так что, надо бы по здравомыслию уничтожить пленных супостатов. Но, я же понимаю, что тогда непоправимо пострадает наша офицерская честь. Нас сочтут преступниками, убившими безоружных. Потому соглашусь с вашим решением беспрекословно. Оно единственно правильное, если учитывать наличие у нас чести. А честь у нас, разумеется, есть.
Выслушав мнение храброго поручика, я невольно вспомнил о том, как быстро меняется судьба на войне. Мы с Дороховым, как русские офицеры, являлись лишь маленькими винтиками огромного и страшного военного механизма. И в нынешнем положении, отколовшиеся от своей армии и лишенные указаний из штаба, именно мы решали, кому жить, а кому умереть. В этом конкретном месте мы имели возможность распоряжаться судьбами людей, словно боги. И каждое наше решение могло изменить ход событий. В тот момент среди руин монастыря я ощутил всю тяжесть ответственности офицера за судьбы людей. И не только своих солдат, но и солдат противника, оказавшихся у нас в плену.
Я испытывал противоречивые чувства, по-прежнему был полон идеалов патриотизма, гордился нашей победой над французскими егерями, мечтал о скорейшем возвращении в Россию, о славе и прогрессорстве во имя развития Отечества и его превосходства над другими державами. Но, сейчас все эти благие помыслы смешивались с горечью и состраданием. До того, как приступить к допросам, я сам оказывал первую помощь раненым, перевязывая их. И, задумавшись о судьбах пленных французов, которых я видел в лагере, я почему-то, первым делом, вспоминал именно раненых, страдающих от ран, чьи лица выражали лишь боль и страх. А ведь и я сам не так давно был в подобном же положении, получив серьезную рану при Аустерлице и оказавшись в плену. И все это напоминало мне о том, что война — это не только сражения, победы, честь и слава, но, прежде всего, человеческие трагедии.
Я отчетливо понимал, что за каждым солдатом и офицером стоит своя собственная история — его семья, дом, детство, юношеская любовь, надежды и мечты. Я видел, как в глазах раненых отражалась не только ненависть к врагу, но и тоска по родным, по мирной жизни, которую они оставили. От боли многие, чт