– Не откажусь.
– Глаша, подай чашку Михаилу Николаевичу!
– Благодарю. Так вот, наш гальванер…
– Будищев?
– Да. Так вот, он, некоторым образом, едва не убил мастера Перфильева…
– Что, простите?!
– Будищев избил Егора Никодимовича.
– Но как? За что? Что там, черт возьми, вообще творится?
– Простите, я не осведомлен обо всех подробностях, но произошла какая-то безобразная сцена, и Будищев избил мастера.
– Но остальные-то куда смотрели?
– Кажется, его пытались остановить, но…
– Что но?
– Это лишь увеличило количество пострадавших. Этот ваш гальванер всех раскидал и запихал в рот Егора Никодимовича, некоторым образом, калач.
– Какой калач?
– Окровавленный.
– Да откуда же он взялся?
– Не могу знать.
– Проклятье! – не сдержавшись, стукнул кулаком по столу Петр Викторович. – Я знал, что однажды случится нечто подобное.
– О чем ты?
– Владимир, прости меня, но я не могу больше молчать. Этот твой Будищев – совершенно неуправляем! Да – у него светлая голова и золотые руки в том, что касается гальваники, но на этом его плюсы заканчиваются, а все остальное – один сплошной минус!
– Ты преувеличиваешь.
– Нисколько! Ты вспомни сам его поведение. Ведь он себя держит так, будто он нам ровня, а между тем – он всего лишь простой ярославский крестьянин. Да, я понимаю, что он спас тебе жизнь, что он герой вой ны, но всему же есть пределы!
– Положим, я кое в чем с тобой согласен, – осторожно заметил Барановский-младший, – но ведь от него есть и польза. Ты же понимаешь, что его идеи потенциально стоят огромных денег.
– Потенциально – да! – раздраженно махнул рукой Петр Викторович. – Но в будущем. А в настоящем от него – один вред!
– Простите, Михаил Николаевич, – тихо спросила у чертежника до сих пор молчавшая Паулина Антоновна. – А где сейчас Будищев?
– В полиции-с.
– Что?! – взвился Петр Барановский. – Хотя – а чего вы ожидали? Конечно же, все должно было окончиться полицией. Ох, чуяло мое сердце… Все, господа, надо немедля отправляться на завод, пока там еще что-нибудь ужасное не приключилось.
– Забыл вам сказать, – добавил так и не успевший выпить предложенный ему чай Богданов. – Был еще несчастный случай с мальчишкой-учеником…
– Ах, оставьте эти пустяки, Миша. Поехали скорее.
Помощник околоточного надзирателя – плотный мужчина среднего роста, с густыми бакенбардами, переходящими в бороду, которым мог позавидовать иной генерал, – смотрел на арестованного зло, будто перед ним был не простой рабочий, а по меньшей мере бунтовщик. К тому же доблестный страж порядка не так давно плотно пообедал и потому до сих пор распространял вокруг себя запах лука.
– Совсем мастеровщина распоясалась! – прохрипел он простуженным голосом, продолжая сверлить злодея взглядом маленьких выцветших глаз. – На уважаемого человека напал; полиции сопротивление оказал; власть при этом похабно ругал. Так что быть тебе, сукину сыну, поротым!
Дмитрий бесстрастно выслушал перечисление своих преступлений, и лишь когда дело дошло до угрозы телесного наказания, коротко буркнул в ответ:
– А вот это вряд ли!
– Что?! – взвился полицейский и, подскочив к задержанному, совсем было хотел двинуть того кулаком, но путь ему почтительно, но вместе с тем твердо преградил один из находившихся в участке городовых.
– Охолонь, Максим Евграфович, он правду молвит!
– Это как понимать?
– Нельзя георгиевских кавалеров пороть.
Лицо помощника околоточного надзирателя за какую-то пару секунд выразило целую гамму эмоций – от ярости и недоверия до понимания и легкого испуга.
– Это правда, что ты георгиевский кавалер? – подозрительно спросил он у Дмитрия, одновременно скосив глаз на Георгиевский крест, украшавший грудь остановившего его подчиненного.
– Правда.
– И за что же тебе крест пожаловали, такому бандиту?
– У меня их – полный бант, тебе про какой рассказать? – вопросом на вопрос с вызовом отвечал Будищев.
– Ишь ты, – стал почти ласковым полицейский. – Тебя царь-батюшка так пожаловал, а ты, подлец эдакий, порядочных людей бьешь! Ну, ничего, подождем до суда, а там лишат тебя крестов с медалями, тогда можно будет и посечь. Со всем нашим удовольствием!
У бывшего унтера на языке вертелось что-то вроде – «ты сначала доживи», но он сдержался и ничего не ответил.
– А теперь отведите его в холодную; придет начальство – разберется, что с ним делать.
Городовые, что привели Будищева в участок, вытянувшись, козырнули и, взяв за руки своего подопечного, собрались поволочь его в узилище, но вступившийся за Дмитрия полицейский снова вмешался.
– Я сам его отведу.
– Как прикажете. Только глядите – он буйный!
– Я тоже не в капусте найденный, – ухмыльнулся тот и велел задержанному: – Вперед!
Камеры для арестантов располагались в подвале, куда они и спустились вдвоем по узкой лестнице. Пока шли, бывший унтер пытался вспомнить узнавшего его городового, но в голову так ничего и не пришло. Наконец он не выдержал и спросил прямо:
– Мы знакомы?
– Не положено разговаривать! – громко оборвал его конвоир и тут же добавил вполголоса: – Встречались.
– Это где же?
– Под Кацелево. Да не смотри, не вспомнишь. Я из Бендерского полка.
– Точно. Был там такой. Ты как здесь оказался?
– Да я-то понятно как, – усмехнулся городовой. – Отслужил, вышел вчистую в отставку, да и пошел в полицию. Благо басоны унтерские да крест были, вот и взяли сразу со средним окладом. А вот тебя какая нелегкая в околоток занесла? Ты за каким нечистым мастера избил?
– За дело!
– Понятно.
– Ни хрена тебе не понятно! К тому же если бы я его избил, его бы сейчас отпевали.
– А сопротивление зачем оказывал?
– Не было такого.
– Ну-ну.
– Точно говорю!
– Ежели Максим Евграфович прикажет, Федотов с Машуткиным под присягой подтвердят, что ты на них с дубьем драться кидался.
– А зачем ему это?
– Затем, дурья твоя голова, что они с твоим мастером на сестрах женаты!
– Опаньки!
– Ладно, не бойся раньше времени. Человек он, конечно, поганый, но уж очень хочет экзамен на классный чин сдать, а потому ни на какую подлость не рискнет. Пока.
– Спасибо.
– Да пока не за что. Посиди покуда в холодной и постарайся ни во что не влезть. Завтра придет пристав – его благородие господин штабс-капитан Деревянко; он человек справедливый – разберется. Если ты ему, конечно, под горячую руку не подвернешься.
– Тебя как зовут-то? – спохватился Будищев, когда его новый друг отмыкал большую железную дверь с глазком.
– Ефим, – тихонько шепнул тот и тут же громко крикнул: – Заходи, не задерживай!
Дмитрий перешагнул через порог и оказался в довольно просторной, но при этом полутемной камере. В нос ударил затхлый запах помещения, смешанный с ароматом давно немытых тел и стоящей в углу параши. Все пространство было занято двухэтажными нарами и одним столом. Единственным источником света служили забранные коваными решетками узкие окошки под потолком. Нельзя сказать, чтобы арестантская была забита, но свободных мест видно не было. И самое главное, на него уставилось почти полтора десятка пар глаз. Одни настороженно, другие враждебно, третьи безразлично, но все смотрели на него, пытаясь понять, кого это к ним принесла нелегкая.
– Здравствуйте, – поприветствовал он присутствующих.
Никто из обитателей камеры не ответил ему. Большинство просто отвернулись, будто потеряв интерес, другие нет-нет да и бросали искоса испытующие взгляды, но пока ничего не предпринимали.
Будищеву раньше не приходилось бывать в местах заключения, если не считать за таковые «обезьянник» в отделении милиции да рыбинский околоток, откуда его вызволил Барановский. Однако еще в детстве в детдоме ему приходилось много слышать о правилах поведения в тюрьме. Одни рассказы были откровенно бредовыми, другие, вероятно, могли принести пользу, окажись он в КПЗ[138] своего времени, но главное он для себя уяснил: «Не верь, не бойся, не проси». Так можно было кратко сформулировать этот катехизис.
Поняв, что никто не укажет ему места, он просто подошел к дальней от параши стене и присел на корточки, прислонившись к кирпичной кладке. Постепенно приглядываясь, Дмитрий уточнил диспозицию. В проходе у одного из окошек, где было посвежее от единственной форточки, расположилась местная аристократия, которую он про себя окрестил «блатными». По углам жались какие-то бродяги и крестьяне, видимо, приехавшие в столицу по делам и что-то натворившие по пьяни. Еще было пару человек, которых можно было с натяжкой назвать «чистой публикой». Одного из них, по виду мелкого чиновника, как раз сейчас и раздевали блатные. То есть формально они играли в карты. Но пиджак, жилетку, рубашку и башмаки бедолага уже проиграл, а теперь отчаянно сражался за свои панталоны. Впрочем, результат был ясен заранее, и скоро неудачника похлопали по плечу и фальшиво посочувствовали:
– Не фартануло тебе сегодня, барин. А ведь как масть шла поначалу… ну, не беда, глядишь, завтра отыграешься!
– Господа, но как же я буду ходить? – дошло, наконец, до жертвы азарта, оставшегося в одних кальсонах и форменной фуражке.
– Ножками, – с любезной улыбкой отвечал ему счастливый противник, аккуратно складывая выигранное добро.
– Но…
– Чего не ясно? – грубо отпихнул жертву шулеров щербатый детина с бешеным взглядом. – Двигай отсюда, дядя-сарай!
Несчастный с потерянным видом отошел в сторону и присел на свои нары, но его несчастья на этом только начались.
– Куды мостишься, убогий? – отпихнул его сосед, совсем недавно предлагавший устраиваться рядом. – Ступай отседа, я тебя не знаю!
– Но как же-с?
– Пошел-пошел, не задерживай!
– Что вы себе позволяете?!
– Ах, ты еще и лаешься!
В какую-то минуту обобранному неудачнику надавали крепких лещей и загнали под нары под боязливое молчание остальных обитателей камеры. Закончив с одной жертвой, «блатные», наконец, обратили внимание на нового обитателя. Повинуясь знаку предводителя, щербатый спрыгнул с высоты нар и вихляющей походкой направился к Будищеву.