– Ничего-то ты не понимаешь. Теперь, когда наш пулемет понравился великому князю, любая комиссия – просто формальность. Никто не посмеет возразить августейшей особе.
– А вы говорили, что на флоте все решает Константин Николаевич, а он с племянниками не очень-то дружен.
– Верно, но у него сейчас сложное положение, а потому он не станет с ними ссориться по пустякам.
– Хороши пустяки! – хмыкнул Дмитрий. – Небось, тысяч триста планируете на заказе поднять?
– Может, и больше, – загадочно улыбнулся Барановский. – Кстати, ты заметил, что везде упоминаю тебя как изобретателя? Помяни мое слово, будет твоя фамилия в названии новой митральезы!
– А можно деньгами?
– Скучный ты человек, Будищев! Меркантильный.
– Это точно. Так что давайте так: пулемет – Родине, славу – вам, деньги – мне!
– Гобсек!
– Что? – наклонил голову отставной унтер и, прищурившись, посмотрел на своего недавнего работодателя.
Затем, очевидно, решив, что первыми слогами все-таки было не «гомо», изобразил на лице нечто вроде улыбки.
Оставшийся с ними художник тем временем присел на первый попавшийся валун и, держа на коленях папку с листами картона, по счастливой случайности прихваченную с собой, начал рисовать. Остро заточенный карандаш отрывисто заскользил по бумаге, и вскоре на эскизах стала появляться тренога с пулеметом, встревоженное лицо Барановского, скучающее – великого князя, и заинтересованное – Скобелева. Но особенно хорошо получился Будищев. На одном он стоял навытяжку, на другом стрелял из своей «адской машины», а на третьей – с дерзкой улыбкой разговаривал с адмиралом. Причем живописец отчего-то изобразил его не в пиджачке и картузе, а в солдатской форме, отчего вид у того получился еще более залихватским.
Звонок на двери был старый, и для того, чтобы позвонить, требовалось как следует дернуть за висевшую снаружи ручку, после чего в квартире раздавался настоящий колокольный звон, способный пробудить и мертвого. По городу ходили упорные слухи о каких-то новомодных электрических звонках, привезенных неким ушлым купцом не то из Парижа, не то из Лондона, а может быть, даже и из далекой Америки, но пока что Гедвига Берг не могла себе позволить такой экзотики. Все-таки она простая модистка, хоть и довольно популярная.
Впрочем, дела ее в последнее время шли лучше и лучше. Над заказами, кроме нее самой, трудились еще две портнихи, а помимо них, наконец-то появилась еще и кухарка. Вот только сейчас она ушла на рынок, и хозяйке пришлось идти открывать самой.
– Кто там? – поинтересовалась она, прежде чем отворить.
– Госпожа Берг здесь проживает? – раздался снаружи какой-то странно знакомый голос.
– Да, – облегченно улыбнулась девушка, давно ожидавшая очередного клиента, и принялась отпирать запоры.
Обитая зеленым коленкором дверь распахнулась, и перед модисткой предстал ее старый знакомый. Из той прошлой жизни, которую ей так иногда хотелось забыть.
– Здравствуй, Геся.
– Это вы? – вздрогнула она.
– Неужели ты думала, что я тебя не найду?
Девушка растерянно посмотрела ему в глаза и тихо спросила:
– А зачем вы меня искали?
– Может, ты пригласишь меня войти? – вопросом на вопрос ответил Будищев.
– Да, конечно, проходите, – смешалась она.
– А у тебя милая квартирка, – похвалил Дмитрий, оказавшись в гостиной.
– Спасибо. Не угодно ли чаю?
– Геся, перестань мне выкать, а то мне кажется, что ты разговариваешь с кем-то другим.
– Но мы…
– Мы с тобой давно знакомы, прошли войну, ты меня перевязывала, если помнишь.
– Да. Вы правы… ну хорошо, ты прав. Но ты так и не ответил, зачем ты меня искал?
– А сама не знаешь?
– Нет.
На лицо Дмитрия набежала тень. Некоторое время он молчал, как будто собираясь с мыслями, потом, наконец, решился и принялся говорить. Сначала короткими, будто рублеными фразами, потом все более увлекаясь становясь оттого красноречивым.
– Геся, я люблю тебя! С того самого момента, как увидел впервые в Бердичеве. Ты тогда пришла проводить нашего Николашу. Я помню, в какое платье ты была одета; помню шляпку; длинные до локтя перчатки. Ты была самая красивая на том перроне. Послушай, я не виноват в том, что у вас не сложилось со Штерном. И уж тем более не виноват в его смерти. Меня тогда вообще в полку не было…
– У тебя хорошая память.
– Ты о чем?
– Может, ты вспомнишь еще и о том, зачем врал, будто знал моего брата?
– Геся, я же все тебе объяснил…
– И ты думаешь, что этого довольно?!
– А что я еще могу сделать?
– Господи! Да оставь меня в покое!
– Не могу. Прости. Ты помнишь Лешку?
– Лиховцева?
– Да.
– Конечно, помню. Это же друг Николаши, очень приятный и воспитанный молодой человек. У него еще была невеста, как ее…
– Софья.
– Да, кажется, Софья. Ты не знаешь, как у них все сложилось?
– Никак.
– Что?!
– Никак, говорю, не сложилось. Увидев его без ноги, невеста тотчас выскочила за другого.
– Какой ужас!
– А его позвала быть шафером.
– Это невозможно! Ты врешь мне. Не знаю почему, но ты, верно, хочешь сделать мне больно!
– Нет, что ты.
– Тогда зачем ты вспомнил об этом?
– Просто он сказал тогда, что если нам суждено быть вместе, то мы будем. И нравится тебе или нет, то наша встреча – это знак судьбы. Ты ведь тоже хотела меня найти, не правда ли?
– С чего ты взял?!
– А зачем ты рассказала своим новым товарищам обо мне? Кстати, зачем ты вообще с ними связалась?
– Это получилось случайно. А второе тебя вообще не касается!
– Еще как касается. Помнишь, я говорил, что убью любого, если он будет угрожать тебе?
– Они вовсе мне не угрожают.
– Ошибаешься! Эти твои народники – полные отморозки. Рано или поздно они вляпаются в какое-нибудь дерьмо и утянут тебя за собой.
– Они хотят только хорошего. Они борцы за народное счастье…
– И готовы перебить половину этого самого народа, чтобы осчастливить вторую.
– Как ты можешь так говорить? Ты же их совсем не знаешь!
– Зато я хорошо знаю, чем все это кончится.
– И чем же? – раздался от двери насмешливый голос.
Гедвига и Дмитрий одновременно оглянулись и увидели стоящего в проеме Крашенинникова. Ипполит Сергеевич все это время с нескрываемым интересом прислушивался к их разговору, но в последний момент не выдержал и вмешался.
– Дядя, тебя стучать не учили? – первым опомнился Дмитрий.
– А я, некоторым образом, у себя дома.
– Что?!
– Что слышали. Я снимаю эту квартиру для госпожи Берг и, следовательно, являюсь здесь хозяином.
– Это правда? – повернулся к девушке Будищев.
Та не нашла в себе сил ответить и лишь затравленно молчала, прикрыв лицо руками.
– Ну что же ты, голубушка, – продолжал адвокат. – Хоть бы дверь закрыла, ей-богу.
– Вам не следовало так поступать, – глухо отозвалась модистка.
– Да, – бесстыдно согласился Ипполит. – Не слишком красиво получилось, но я даже рад, что услышал все это. Не в каждом романе прочитаешь про такое!
– Ладно, пошел я, – хмуро заметил Дмитрий, с неприязнью глядя на Крашенинникова.
– Но вы так и не ответили, чем все это закончится?
– Для кого как.
– В каком смысле?
– Очень просто. Ты этих дурачков, вроде Максима или Аркашки, на смерть пошлешь, а сам будешь в шоколаде. Такие, как ты, всегда в выигрыше.
– Вы фундаментально ошибаетесь на наш счет! Мы – борцы за народное счастье и не боимся сложить головы за свои идеалы. И если надо будет, то и я, не колеблясь, положу свою жизнь на алтарь революции. А вы способны на такое? Вы сможете пожертвовать собой, чтобы уничтожить тирана?
Дмитрий некоторое время не мигая смотрел на упивавшегося своим красноречием Крашенинникова. Громкие слова адвоката не произвели на георгиевского кавалера ни малейшего впечатления, но вот явно сквозившее в них обвинение в трусости показалось обидным. И Будищев не выдержал.
– То, что вы собираетесь погибнуть, говорит лишь о вашем непрофессионализме, – с кривой усмешкой заявил он Ипполиту. – А теперь, если нет крыльев, посторонись.
– Каких крыльев? – удивился тот.
– А вот я тебя сейчас в окно выкину, тогда узнаешь, отчего люди не летают, как птицы!
Дорога домой показалась графу Вадиму Дмитриевичу невыносимо долгой. Казалось, что лошади еле плетутся, кучер совершенно их не понукает, а колесные оси скрипят так, как будто не видели смазки со времен выхода из каретной мастерской. Но что хуже всего, ему мерещилось, будто каждый прохожий бездельник, всякий зевака, завидев блудовскую карету, тыкал в нее пальцем и говорил окружающим: «Смотрите, это едет первое посмешище на весь Петербург!»
Наконец, экипаж остановился возле дома, и чиновник для особых поручений, сделав каменное лицо, прошел мимо вытянувшегося перед ним швейцара и поднялся по лестнице к себе. Сестра, услышав шум, вышла из своей комнаты и встретила его на пороге гостиной.
– Ты сегодня рано, – немного удивленно спросила она, но, заметив выражение лица брата, всполошилась и озабоченно воскликнула: – Что с тобой, Вадим?
– Вы еще спрашиваете?! – взвился тот и, может быть, впервые в жизни посмотрел на Антонину Дмитриевну с такой неприязнью.
– Да скажи же ты, наконец, в чем дело?
– Дело в вашем протеже, которого вы, непонятно почему, полагаете моим сыном!
Выпалив это и дав, таким образом, выход своему раздражению, Вадим Дмитриевич неожиданно успокоился и смог присесть за стол, бросив на него цилиндр и перчатки. Сестра, которую совершенно не смутили ни его горячность, ни сказанные им слова, присела рядом. Помолчав несколько времени и убедившись, что брат успокоился, она положила руку ему на ладонь и мягко спросила:
– Так что же все-таки произошло?
– Ничего особенного, – буркнул тот, уже жалея, что дал волю чувствам.
– Настолько, что ты бросил прием, прибежал домой и наговорил мне бог знает каких глупостей?